Лыбедь

... Первый хрупкий ледок на воде возник из ниоткуда, словно рухнуло толстое черненое зеркало на бесконечную гладь во всполохах осенних листьев. Озеро сделалось вдруг не выстужено-прозрачным, а ярким, пятнистым, солнечным. Растянутые над гладью невесомые паутинки рвались от порывов ветра и блестели жемчужными тонкими нитками.
Осень заглянула на огонек – еще вчера последнее греющее летнее солнце беззастенчиво прожигало насквозь тонкие пергаментные веки, а уже сегодня – раз, и утром траву заковала броня седого инея, лед заполонил хрупкими пластинами все озеро, а листва на фоне промерзающего синего неба приобрела совсем уж багряные мотивы.
Лебедушка, мирно дремлющая в кустах, приподняла вверх маленькую головку на тонкой шейке и огляделась прищурено, высматривая, не притаился ли за частоколом камышей какой-нибудь отчаянный охотник, сжимающий в руках холодное дуло ружья. Но природа вокруг мирно дремала, только-только собираясь стряхнуть с себя осенний морозец, отражаясь в озере точно так же, как и в черных зрачках величественного лебедя.
Тишина. Спокойствие. Мудрость.
Грациозная птица встряхнула кипенно-белыми широкими крыльями, заставляя мелкие капли речной воды с тинистым привкусом заблестеть в воздухе, и, размахнувшись, резко сорвалась с места. Капли превратились в настоящие водные потоки, забурлили, опадая вновь туда, откуда и происходили, вторгаясь в спокойное и безмятежное озеро, испуганно срываясь с перьев и пуха, делая их скомканными и сероватыми.
Лебедушка взмыла ввысь, сделала круг над приземистым светло-желтым зданием со старыми, плохо прокрашенными деревянными окнами; над парком, в котором зелень, бесстрашно воюющая и отстаивающая свое главенство, все же пала под напором ржавой желтизны и удивительно нахального кармина; над озером, в котором небо дробилось во льдинах и подмигивало снизу мелкой лебединой фигурке. Тяжело взмахивая широкими крыльями, она ринулась прочь из этой сказки.
Туда. К городу.
... Витёк потянулся, выставляя вверх мелкие заскорузлые ладони, поскреб ими сыроватый асфальт и зевнул так, что щелкнула челюсть. В правый глаз ударило лучом солнце, и Витёк погрозил бессовестному светилу темным кулаком. Оно мгновенно стыдливо прикрылось веером туч.
– Орск! Гай! Новотроицк! Стояночка три минуты, осталось одно место! Отправляемся! Орск! Гай!.. – крики раздавались со всех сторон, хмурые и беспрерывно курящие водители кружили вокруг своих перепачканных осенней грязью старых колесниц и огибали рваные лужи. Мужские грубые и хриплые голоса сразу окрашивали день чем-то серым и сумрачным, заунывная мелодия, повторяющаяся из раза в раз, сверлила голову.
Витёк сел в ворохе старой одежды и почесал заросшее серой бородой лицо, сплюнул в угол вязкую и горькую слюну, огляделся. На помпезном здании вокзала равнодушно горели изумрудные часы, из соседней кафешки пахло жирными пирожками и дешевым кофе, автобусы, ворчливые и насупившиеся, кружили вокруг площади, собирая куцые кучки людей, и отчаливали прочь. Рядом с мужчиной топталась стайка голубей – они, бессмысленно таращась на Витька желтыми глазами, клевали голый асфальт, надеясь найти хоть единственное зернышко, чтобы не было так мучительно голодно. Распушенные от первого холода, нервные, привычные, как несвежие листы газеты под Витьком, эти птицы бродили вокруг, курлыкали почти обвиняюще, выпрашивали еду.
– Пшли вон!  – резко рявкнул он, взмахивая рукавом, и зашелся судорожным кашлем, утирая растрескавшиеся сухие губы перепачканной тканью.
Птицы улетели, обиженно гомоня и проклиная старика.
Грязь на его вылинявшей куртке стала похожей на панцирь, торчащие в разные стороны седоватые космы лезли в глаза и щекотали впалые худые щеки, глаза едва открывались. Быть может, один глаз ему подбило солнце, а может – собутыльник Петр Иванович, интеллигентный, немного картавящий и шепелявящий одновременно, вечно поправляющий на переносице очки, сдерживаемые куском черной изоленты. Он неизменно глушил водку стаканами и принимался махать кулаками в разные стороны после первой бутылки, невразумительно мыча что-то непонятное, но чудовищно обидное.
  Витёк пошарил рукой по влажной, отяжелевшей одежде вокруг и с выдохом понял, что Петр Иванович после ночной попойки канул в небытие. Мимо торопливо пробежала студентка, заправляющая вьющиеся волосы за уши. Перекидывая нервно через плечо крохотный рюкзак, она вытаращила глаза и сделала вид, что не заметила мужчины. Следующий прохожий не промолчал, буркнул, скривив нос:
– Развелось бомжей...
– Да пошел ты! – почти весело крикнул ему Витёк, извлекая на свет божий полупустую бутылку и делая выжигающий нутро холодом глоток. Солнечный свет мгновенно стал не таким противным, автобусы подмигивали, проплывая мимо, дружелюбно затрезвонил колокольчик на двери круглосуточного кафе.
Хорошо.
Голуби вернулись – осели серым листопадом на асфальт вокруг Витька, закружили, тычась клювами в промокшие затхлые тряпки, заныли жалобно от голода. Старик, унюхав запах разогретых в микроволновке сосисок, доносящийся из-за неплотно закрытых дверей кафе, негромко вздохнул, присоединяясь к голубям. И, прищурив подбитый глаз, вдруг разглядел их подругу.
– Вот так цаца к нам явилась, – издевательски хмыкнул Витёк, вновь прижимаясь обветренными и облезшими губами к бутылке, а лебедушка, замершая изваянием среди мелких и невзрачный голубей, стыдливо спрятала глаза, прикрывшись крылом.
Она стояла среди них, серых голубей, как огромная белоснежная башня, совершенно противоестественная здесь, на старом, погрызенном временем вокзале. Все также бежали мимо люди, уткнувшиеся взглядами в маленькие сияющие экраны смартфонов -  люди, смотрящие только под ноги. Все также гудели поезда, отправляясь в далекие путешествия, все также голодно и холодно было вокруг. Но лебедь стояла, выпрямив шею, чуть склонив маленькую острую головку, глядя на Витька почти с жалостью.
– Пойдем, раз смелая такая, – пригласил он, хлопая грубой ладонью по одежкам.
Лыбедь стояла, молчаливая, глядящая на него карими глазами в обрамлении светлых пеньков ресниц.
А потом, переваливаясь с лапы на лапу, неуклюжая, простывшая на холодном ветру, подошла к старику, который, закопавшись в несвежих тряпках, давно забыл вид своего пропитого и разбитого лица, села рядом и сложила смирно крылья.
– Ишь ты, – хмыкнул Витёк и сам отвел глаза. – Ну, привет, Марь Вениаминовна...
Лебедь глянула на низкое черное небо, наливавшееся свинцом так стремительно, что становилось жутко, и вздохнула тихонько, горько, протестующе.
– Ну, – пожурил птицу хриплый Витёк. – И без тебя тошно. Не кряхти.
От солнца не осталось и пятнышка света – напитанные водой тяжелые тучи ползли лениво, ледяной ветер, дунувший вдруг отовсюду, погнал сырые и выцветшие листья по дороге. Один лист прилетел прямо в лицо старику, и тот содрал хрупкий скелет почти с ненавистью. Умолкли крикливые водители, прячась за баранками собственных карет, глядя оттуда на небо почти с осуждением, приоткрывая окна, выветривая въевшийся запах прогорклых сигарет, захлопнулась звуком гильотины дверь кафешки. Люди пропали с улиц, автобусы, подгоняя друг друга, затолпились на кольце, нервно и гневно сигналя простуженными клаксонами.
Витёк поежился и натянул на плечи еще одну куртку, рукав которой, лежащий прямо в луже, стал черным и тяжелым. Лебедь потопталась, устраиваясь удобнее, и сделала мелкий шажок к мужчине, прижимаясь к нему пушистым боком.
– Беги, прячься в тепло, – буркнул он неприязненно, пытаясь прогнать ее своей грубостью. – Как ливанет щас...
Она упрямо мотнула головой и снова взглянула на небо. Первая тяжелая капля, вырвавшись из переполненной влагой тучи, капнула на ярко-оранжевый клюв. Капля была холодной, такой холодной, что проникла в самую душу птицы, но растворилась там в жарких объятиях горячего сердца. Голуби, нервно курлыкая, позорно сбежали под козырек и закружились там, пытаясь отыскать в шелухе от семечек хоть одно прогорклое зерно.
– Простынешь, – предупредил Витёк.
– И пусть, – отозвалась хрипло лебедушка.
Дождь упал стеной и похоронил под собой незадачливых прохожих, которые спешили, не желая опаздывать на поезда, не желая пропускать встречу с близкими, не желая слушать урчащего и голодного собственного желудка. Витёк сморщился, став похожим на старую грушу, и натянул куртку на голову, проклиная всех богов и безрадостно думая о том, почему он не нашел места получше, где ледяная осенняя вода хотя бы не лилась ему на голову бешеным водопадом. Лебедушка сидела, выпрямив шею, нахохлившись, распушив белоснежное оперение, и только щурилась от капель, падающих ей прямо на голову.
– Дура, – безрадостно изрек Витёк и, нашарив под собой почти сухое и колючее одеяло с вылинявшим цветом, оборванным краем и торчащими серыми нитками, резко и порывисто набросил его на лебедя.
Лыбедь глянула на него с благодарностью.
– Пирожок остался, – буркнул тихо Витёк, не глядя на птицу. – Хошь?
... Дождь лил, не переставая, словно небо переполнилось не только водой, но и отчаянием, решив затопить мир до основания. Закрылись пыльные стекла машин; попрятались хмурые люди, безуспешно ищущие в пустых сумках забытые дома зонты; притихли ворчливые голуби. Вода лилась рекой, и в ней, помимо мусора, фантиков и кружевных листьев, смывались и чьи-то надежды. Чья-то спешка. Чья-то мечта. Небо, набрякшее над провинившимся городом, стенало и грохотало.
Сбоку от кафе с пестрыми и дешевыми вывесками сидела странная компания – грязный бомж, прикрывшийся курткой, по которой вода текла мутными слезами, и белоснежная лебедушка в наброшенном на нее колючем одеяле. Они сидели, прижавшись друг к другу, словно старые знакомые, и жевали резиновые, пропитанные маслом и перцем пирожки с картошкой, вглядываясь в едва начавшее светлеть небо, сами мокрые до нитки.
Молчаливые.
В один момент дождь перестал быть просто каплями и стал потоком – лебедь подхватило в него, завертело, закружило, она попробовала, было, схватиться за Витька крылом, но не успела, чувствуя, как захлебывается. Забарахталась, махая руками в водяном потоке, распахнула тонкие морщинистые губы, закричала что-то, но вода проглотила ее слова...
Рывок, и солнце вновь ударяет в глаза. Чьи-то крепкие и надежные руки тащат ее наверх, на свет, на воздух, холодный, стылый, пахнущий далекими кострами и прелой листвой. Марья Вениаминовна чувствует, как ее волокут по земле, по жухлой траве, по опавшей листве, и лишь хлопает руками, бессмысленно пытаясь взлететь.
– Да принеси ты одеяла!
– Сама принеси, видишь, я ее держу! – беспокойное бледное лицо склонилось над старухой и нервно моргнуло выпученными глазами, вглядываясь в набрякшие черты и прилипшие к голове мокрые волосы. – Марь Вениаминовна, ну ё-мое, ну просили же, не ходите вы на причал...
– Чего с ней? – в лицо ей ткнулось колючее серое одеяло, и те же сильные руки укутали старуху в тряпицу. Холод, сосредоточившийся в каждой капельке ее тела, отступил на мгновение, а потом, наткнувшись на крепкую и теплую защиту одеяла, чуть ослабил позиции.
– Я лебедь, Дим,– прошептала старуха, убирая дрожащими ладонями седые волосы с лица. – Лебедь...
– Я же говорила, что она свихнулась. Тащи ее к шефу, пускай запрещает прогулки. Ненормальная. Утонула бы, а нас посадили!
– Ян, да прекрати ты! – рявкнул Дима, обеспокоенно прячущий чужие сморщенные руки в теплую ткань. – Марь Вениаминовна, вы помните, что вы – человек? Женщина? Не лебедь?
– Молодость за обложку никогда не заглядывает, – обиженно буркнула бабушка, чувствуя, как от холода стучат вставные челюсти, едва помещающиеся за ее бледными губами.
Дима растерянно заморгал, став вдруг похожим на ребенка.
– Пойдемте, – в итоге выдавил он. – Вы простудитесь. Идти можете?
Марь Вениаминовна, привыкшая к повиновению в этом казенном приземистом здании с бледно-желтыми стенами, лишь безропотно кивнула, позволила себя поднять, поставить на ноги и поволочь в сторону корпуса. В старомодных ботинках хлюпала вода, щеки жгло первым морозцем, заставляя их наливаться румянцем. Листва вокруг, попадая в яркие солнечные лучи, становилась прозрачной и насыщенной, делаясь ненатуральной и почти сказочной.
– Я сама с шефом поговорю, – обиженно буркнула Яна. – Мы не няньки, из озера их вылавливать.
Дима только вздохнул.
Уже уходя, Марь Вениаминовна остановилась, оглядываясь, последний раз лаская взглядом и ровную гладь озера, и склонившиеся кудрявые березы в желтой пене, и темные всполохи камышей в зеленых кустах. Дима потянул ее вперед, но старуха дотронулась душой до высокого и светлого неба, поцеловала сердцем солнце и вдохнула в себя осень без остатка.
Из головы ее никак не шел старый знакомый – бомж Витёк, живущий у вокзала в те времена, когда она, юная и восторженная студентка актерского колледжа, бежала мимо него на занятия. Когда она, не выдержав, отдавала ему сморщенные пирожки в запотевшем кульке, а он обругивал ее жесткими и хлесткими словами, прогоняя от своей малоприятной персоны. Когда она, наступив на горло обиде и брезгливости, подкармливала этого глубоко несчастного человека, сидя рядом с ним под дождем, не смущаясь ни капли, а он, улыбаясь беззубым ртом, бормотал:
- Ты, Марь Вениаминовна – лыбедь. Слыхала о таких? Лебедиха короче. Белая вся, прям светишься. Как ангел. За что мне, пропойце, такая цаца попалась?
Она смеялась и только подсовывала ему малосольные огурчики и белый душистый хлеб...
В то время Марья Вениаминовна еще мечтала стать великой актрисой, которая будет жеманно раздавать кривые закорючки автографов и придирчиво выбирать самые искренние и проникновенные роли. Той актрисой, ради которой режиссеры выстроятся в очередь, надо лишь только показать свой талант, свой природный дар, чтобы они все просто взяли и... Сидя на влажных тряпках, не обращая внимания на застарелую въевшуюся вонь, она мечтала о большой театральной сцене, о том, как ее будут называть бриллиантом,  любить, ею восхищаться...
Витёк грыз пирожки, а она парила в своих мыслях. Быть может, девушка и подкармливала его не благодаря собственной глубокой и милосердной душе, а лишь желая потешить себя этим, но старик явно чувствовал что-то доброе и наивное в хрупкой, несимпатичной, но живой Марье, отчего и чуть приоткрывал ей дверцу в собственную бесполезную и никчемную жизнь. Так они и сидели – проезжали автобусы, на вокзал прибывали поезда, а юная актриса рассказывала бомжу Шекспира и Гоголя, а он посмеивался над ней в бороду, наслаждаясь едой.
Она окончила колледж ни шатко ни валко – в выпускном дипломе красовались жирные тройки. Пытаясь оплатить квартиру и учебу, Марья Вениаминовна загоняла себя на трех работах, отчего по вечерам выглядела бледно-зеленоватой тенью, молчаливо бредущей домой. Витёк пропал с вокзала – то ли спился, то ли нашел местечко получше. Девушка тоже нашла себе место – маленький дворец культуры в их глубинке, ободранная сцена, несвежий свет из-под потолка, бархатные вытертые кулисы, присыпанные пылью...
Марья Вениаминовна играла в основном в детских спектаклях – взрослые роли ей не доверяли, она не дотягивала до них, не понимала и не чувствовала их душой, проигрывала механически, как заведенная ключом кукла. До самой старости она играла то белочек, то леших, то бабушек, которые ждали домой внучек с пирожками... Приходя домой с работы, она опускала перепачканное въевшимся гримом лицо в заполненную горячей водой раковину и стояла так, пока легкие не начинали ныть от недостатка воздуха.
Из театра она ушла глубокой старухой, раздавленной, сломленной, даже не вспоминающей о судьбе великой актрисы. Дома липли друг к другу потемневшие афиши с выгоревшими буквами – День детства, Новый год, День семьи, и ее скромно приписанное имя такими маленькими буквами, что скоро она совсем перестала их различать. На стене в потертой рамке висела выцветшая фотография – Марья Вениаминовна, облаченная в длинное белоснежное платье с криво приклеенными толстыми перьями.
В тот день она играла лебедя в очередном спектакле. Лыбедь.
Теперь от театра в ее жизни не осталось ни следа.
Но почему Витёк? С чего бы вдруг ей вспоминать его, когда собственная жизнь клонится к закату, когда мысли больше похожи на старую кинопленку? Когда не разобрать – с ней это было или нет?..
Сейчас, стоя на берегу осеннего озера, Марья Вениаминовна провела короткими пальцами, которые были то лягушачьими лапками, то щупальцами космического монстра, по старому одеялу с набитым на боку номером, и ощутила всей душою вдруг вместо колючей ткани мягкие перья.
Белоснежные, легкие, воздушные. Пахнущие вокзалом, масляными пирожками, ворчливым Витьком, дождевой водой.
Улыбнулась, растягивая сухие тонкие губы в совершенно счастливой гримасе, горделиво держа шею.
Лебединую.