Мама

Пальцы скользят по переплету, подушечки ласкают тускло поблескивающую ткань. Лидия молчит, смотрит в окно, а пальцы все бродят по картону, обтянутому шелком, танцуют какой-то свой, только им известный танец, пляшут в полутьме от рыжего торшера, который единственный в комнате борется с промозглой ночью.
Фотоальбому, кажется, уже тысяча лет – он был в их однокомнатной квартире всегда, всегда лежал в секретере на узеньких ножках. Лидия гладит ткань так, будто это старый друг или какой-нибудь верный дряхлый кот. Молчит, собирая в себе по крупицам воспоминания.
Настя сидит сгорбившись. В полутьме у нее круглые черные глаза, чуть поблескивающие мутно.
– Так вот, – Лидия выталкивает вместе с воздухом из себя слова, замирает в мареве из ночи. – Фотографии.
И распахивает альбом.
– Это мои родители, – начинает она неспешный рассказ, вновь гладит пальцами фотографии, словно слепая отгибая тоненький листик пергамента. – Мама и папа, на свадьбе. Посмотри, какие молодые и красивые.
У матери глаза Лидии – темные миндалины, озорной блеск, который виден даже на стареньком и потрепанном черно-белом снимке. Мать стоит, крепко вцепившись в локоток отца – они оба сияющие, молодые, счастливые. Вокруг них друзья и родственники – рты распахнуты в торжественном крике, отовсюду летят горсти риса и лепестки каких-то садовых цветов.
Единственное их живое фото со свадьбы – отец смеется так, что не видно глаз, мама смущенно улыбается позади, выглядывает из-за его плеча.
Внутри Лидии поселяется восторг и трепет, когда она видит этот снимок.
Следующее фото формальное, торжественное – белоснежные колонны дворца бракосочетаний, искусственные цветы в вазонах, вытянувшиеся по струнке молодые, стоящие чуть поодаль друг от друга, но держащиеся за руки.
– Знаешь, мама ведь сломала каблук на туфлях, когда плясала на свадьбе... А отец чуть не забыл обручальные кольца – про них вспомнил свидетель, друг его лучший, Мишка. Привез коробочку, не дал свадьбе сорваться.
Настя молчит. Глаза ее лихорадочно горят.
– Это я, – с улыбкой продолжает Лидия, пальцами оглаживая очередной черно-белый снимок. – Вот тут, видишь, в кульке этом из одеяла... Кричу! Маленькая была, капризная. Я родилась через два года после свадьбы родителей.
Отец на фотографии держит сверток с трепетом, каким-то внутренним волнением, вглядывается в сморщенное темное личико, распахнувшее рот в крике. Рядом стоит мама – у нее широкие щеки и оплывший подбородок, волосы заплетены в тугую косу, немного растрепанную, в руках – букет астр, полный капелек благоухающей нектаром росы.
Родители улыбаются, глядя на ребенка.
Подушечка пальца поглаживает сморщенное личико, такое крошечное, что и не верится, как из такой мелкой горошинки может вырасти настоящий большой человек со своими проблемами, мечтами, мыслями и идеями.
А ведь все началось с этой сморщенной мордашки...
Настя все молчит, обхватывает себя руками, словно мерзнет. В комнате удушающе душно, и Лидия расстегивает воротничок своей ночной сорочки.
– А вот тут я уже постарше...
На фотографии маленькая девчушка с темными глазами, смотрящая прямо в камеру – взгляд немного напуганный, расстроенный даже. Голова еще похожа на бильярдный шар, едва-едва пробивается светлый пух волосиков. Девочка крепко прижимает к себе старого зайца с растрепанными ушами, правого глаза у косого не хватает, отчего игрушка выглядит жутковато.
– Мне его подарила мама, – шепчет Лидия, раскачиваясь. – Я его очень любила. Алешка его звали. Самый лучший был мой друг...
Странички перелистываются с тихим шелестом, будто дует ветерок, играя с пергаментом, будто обрывает желтую листву с засыпающих берез. Они сидят рядом друг с другом, Настя и Лидия, заглядывают в черно-белые фотографии, всматриваются в лица.
– Первый день в школе, – Лидия смеется едва слышно, утирает ладонью губы. Пальцы трогают маленькую лопоухую девочку с куцым букетом в шелестящей фольге. Тоненькие волосы едва держат огромные пышные банты, белоснежные и громоздкие, лицо – хмурое и сосредоточенное.
Настроенное на учебу.
Фотографии мелькают чередой – вот лопоухая девочка сидит за партой, сложив руки, и исподлобья глядит в кадр, пока вокруг снуют мелкие первоклашки, смазанные и нечеткие. Лидия никого из них не помнит, не знает, как сложилась их жизнь, и впервые за всю свою судьбу женщина испытывает смутное сожаление по этому поводу.
Вот девочка с родителями едет в осенний лес, неразличимый на монохромном снимке, в руках у всех – котомки с грибами, полные лисичек, груздей, боровиков и рассыпающихся сыроежек... Вот выпускной в четвертом классе – Лидка помнит, что у нее было ярко-желтое цыплячье платье, она искала его очень долго, торговалась с продавцом, потому что зарплаты не хватало, а платье было такое красивое, с люрексом и искусственным жемчугом на лифе...
Компания друзей – они едят медовик с кремом из маргарина, пьют газировку из стеклянных бокалов, старательно улыбаются для истории. Выпускной – на девушке серое длинное платье в пол, блестящее так, что это различимо на мутной фотографии, уже цветной, но все еще плохой по качеству. Глаза на фотографии кажутся воспаленными – девушка долго плакала, узнав, что ее кавалер не сможет пойти, а поэтому ей придется сидеть на стуле в сторонке, надеясь, что ее пригласит хоть кто-то...
Колледж. Швейные машинки, фартук и косынка, сосредоточенный взгляд – теперь на фотографии можно разглядеть и фиолетовую катушку ниток, вставленную в машинку, и цветастый передник, который девушка старательно шьет. Следующее фото – Лидка улыбается, закутавшись в облако из разноцветных штор. Она работает в ателье уже несколько месяцев, любит шить до смерти и наслаждается этим от всей души.
Лидия останавливается, ногтями скребясь по яркому фото – вспоминает, как подслеповатые глаза с трудом помогали вставить нитку в иголку, как швы выходили кривыми и некрасивыми, и как женщина ненавидела зашивать мужу носки и порванные брюки...
Что это вдруг было?.. Лидия не знает. Листает дальше.
Свадьба. Белоснежное платье – пышное, огромное, словно зефир, словно облако, обрамляющее скуластое лицо с горящими глазами. Чуть потекла тушь – Лидия плакала на свадьбе, не в силах сдержать волнения и трепета. Поцелуи с женихом, прогулка по весеннему парку в нежных яблоневых и вишневых цветах, блестящие золотые кольца, объятия с родственниками... Лидия смотрит на мать невесты. Мама... Молчит, не в силах коснуться фотографии рукой. Что-то в ней будто заедает, будто застревает, она отчаянно пытается понять, что, но не понимает...
Девушка беременна – огромный живот, обтянутый белоснежным свитером, наряженная елка, широкие улыбки, словно перезрелые куски арбузов. Счастливый отец уже нового семейства с двумя огромными свертками в руках – близнецы.
У Лидии ведь только дочка, откуда?..
Страницы мелькают. Пикники, юбилеи, поминки. Огромная фотография в конце – девушка, превратившаяся уже в женщину, сидит, держа на руках маленького мальчишку, по обеим сторонам от нее стоят, строя рожицы, близнецы – мальчик и девочка. За спиной у девушки стоит ее мама.
Ее, Лидкина, мама.
Что-то происходит. Меняется неотвратимо, зудит в Лидкиной груди. Она начинает не понимать – откуда близнецы, откуда мальчик?! Почему мать так странно выглядит, какая-то она не такая, длинная и худая, словно палка, а Лидка помнит, как приятно было закутываться в объятия мамы, полной и рыхлой, словно тесто в кадке, обнимать ее, теплую, за широкие плечи...
Настя аккуратно высвобождает альбом из скрюченных рук – вся их жизнь, все воспоминания. Перелистывает обратно, на черно-белую мутную фотографию с орущим младенцем:
– Это кто? – спрашивает, тыча пальцем в ребенка.
– Я, – шепчет Лидия.
– А это кто? – длинный тонкий палец с красно-черным маникюром сдвигается к женщине с волосами, заплетенными в толстую косу.
– Моя мама...
– Мам... – отчаянно шепчет Настя. Руки ее дрожат. Она перелистывает страницы обратно, в конец, на близнецов и мальчишку, на женщину, окруженную детьми, на пожилую мать. – А это тогда кто?
– Я с детьми... – вновь нерешительно откликается Лидия.
– А кто тогда эти дети, мама? – спрашивает Настя, голос ее становится высоким и звенящим. – Кто эти мальчики, девочка?! Почему мама стоит за твоими плечами?!
– Это же моя...
– Она умерла, когда тебе было двадцать два, я еще не родилась тогда даже. Мама... Сколько у тебя детей?
Лидия молчит. Сморщенные старческие руки мнут клеенку, расстеленную на столе. Мутно светит лампочка в абажуре. За окном завывает ветер.
– Сколько детей? – глухо спрашивает Настя. Лидия глядит в распахнутый альбом, будто пытается найти подсказку.
– Трое?.. – наугад спрашивает Лидия.
Настя молчит. Отворачивает лицо. Потом срывается – взрывается, листает страницы так, будто хочет их порвать, ее колотит, словно в простуде, словно от глухой зимней стужи, а по лбу ручейками бежит пот...
– Смотри!  Первое фото в альбоме - это ты с папой, ваша свадьба! Ваша, не твоих родителей, твоя, мам! Это ваш с папой друг Мишка, это ты сломала каблук на свадьбе, а папа прошляпил кольца! Этот кулек со сморщенным лицом – это я, Настя, твоя единственная дочь! Это мои фотографии, мама, мои, не твои!
Крик гаснет в груди, когда Настя натыкается на обвиняющий взгляд с противоположного конца комнаты. Там, в полутьме, незнакомые глаза едва видны – чуть поблескивают, в молчании, но Насте становится стыдно. Она оседает на казенный продавленный диван, листает странички, рассказывает.
– Тут я сижу с зайцем, с которым ты играла в детстве – видишь, какой он ободранный и старый?.. Это я пошла в первый класс, ты меня фотографировала. Ты купила мне это ярко-желтое платье – я плакала на базаре, а ты умоляла продавца продать его подешевле, потому что денег не было. Это мои одноклассники, мои друзья, мой выпускной. Я ходила туда с будущим мужем своим, помнишь?.. Не помнишь.
Настя замолкает. Руки ее безвольно ложатся на снимки, оставляют жирные отпечатки на глянце.
– Мам, это же моя жизнь, тот альбом, который ты собирала с самых первых мгновений нашей семьи. Это мой колледж, мое ателье. Ты работала продавцом всю жизнь, помнишь ведь?.. Моя свадьба с мужем. Мои дети – близнецы, Аллочка и Витя, потом еще один твой внук родился, Сёма... Неужели ты и их не помнишь? Мы приезжали пару месяцев назад, все вместе. Мам?..
Лидия молчит оглушено. Рассматривает фотографии, будто впервые их видит.
– Это ты на кадрах, Настя? – спрашивает вдруг, словно и вправду помнит, будто понимает.
– Да, мам, да! – Настя вцепляется рукой в материнскую худую и бледную сморщенную ладонь, гладит кожу пальцами, заглядывает в полупустые глаза. Лицо у мамы стало маленьким и сморщенным, морщинки прорезали каждый клочок, впились в седые брови, кажется, даже скользнули на редкие палочки коротких белесых ресниц. Лидия шамкает губами, вытирая стекающую слюну, смотрит на фотографии.
– Внуки?.. – шепчет она расстроено.
– Да, мама, мои дети. Я Настя, твоя дочка... – а потом замолкает, вглядываясь в мамино лицо. – Подожди... Сколько тебе сейчас лет?
– Двадцать четыре... – ошарашено шепчет Лидия, всматриваясь в веселые детские лица своих внуков.
Настя отшатывается. Она никак не может к этому привыкнуть – к пустому взгляду, к сморщенному старому лицу, которое никак не может смириться с мыслью о том, что его владелице не двадцать четыре.
Обнимает маму, выдыхает. Молчит.
Старушку уводят через несколько минут – Настя и так нарушила весь внутренний распорядок дома престарелых, примчалась на ночь глядя из города, после работы, усталая и бледная, зажимая в руках старый семейный фотоальбом. Ее пустили со скрипом, привели сонную Лидию Анатольевну, которая присела рядом с дочерью, словно рядом с попутчицей в поезде, и уставилась в черное окно напротив. Настя подсунула маме под руки альбом, надеясь, что хоть это воскресит в маме память об их семье, хоть на мгновения вернет ту, настоящую ее маму...
Не помогло.
Сунув альбом в пакет из обычного продуктового магазина на углу их дома, Настя осталась сидеть в комнате для посетителей совершенно одна. Ей снова хотелось плакать – каждый раз, уезжая из этого серого здания, она боролась со слезами.
И неизменно проигрывала.
Зазвонил телефон. Аллочка.
– Да, доченька... – прошептала Настя в телефон. – Да, я у бабушки. Нет, ей не лучше. Но мы пообщались, все хорошо. Скоро приеду домой. Покорми Сёму, пожалуйста, папа сегодня задержится на работе... Хорошо. Люблю вас.
Настя сбрасывает вызов и гладит пальцем фотографию дочери на экране мобильного телефона.
У Лидии Анатольевны прогрессирующая деменция, которую невозможно вылечить – мозг их бабушки, Настиной мамы, переживает какие-то свои трагедии, местами умирает, местами теряет воспоминания, понимание мира, осознание возраста... Три недели назад мама помнила, что она – глубокая старуха, но думала, что у нее никогда не было детей.
Сегодня ей вновь двадцать четыре.
– Настя! – мама врывается в комнату, взбежав по лестнице, словно молодая. За ней торопливо мчатся нянечки. – Настя, Настя! Забери меня домой, пожалуйста!
Настя бросается к матери, заключает ее в крепкие объятия, замучено выдыхает в материнское худое плечо. Плачет. Узнала все-таки. Помог фотоальбом.
– Настя, я хочу домой... – шепчет Лидия Анатольевна. – К дочке своей, она меня ждет там...
Настя молчит и крепко держит маму в объятиях. Лицо ее сморщивается.
Маму уводят – она живет в доме престарелых уже несколько лет. До этого она жила в своей квартире, где они с папой воспитывали маленькую Настеньку и боролись с превратностями судьбы. Однажды старенькая мама забыла гречку на плите, и кухня вспыхнула, словно спичка. Слава богу, что никто в тот раз не пострадал, пожарные приехали вовремя.
Настя, проводящая сутки в ателье, занимаясь то шторами, то брюками, то вечерними платьями, после того раза стала приезжать к матери в три раза чаще – тратила кучу времени на дорогу, засыпала на пути домой в машине, кормила детей пустой лапшой, выслушивала упреки от мужа и скандалы от близнецов. Матери никогда нет дома...
А потом Лидия Анатольевна просто ушла в магазин и не вернулась. Ее нашли спустя два дня, на лавочке в каком-то дворе – мама не знала, как она там оказалась, не помнила своего имени и домашнего адреса. Тогда Настя впервые стала закрашивать седину на своей голове и четко поняла, что надо что-то делать.
Жить в двухкомнатной квартире с мужем и тремя детьми было тяжело, а уж о том, чтобы забрать маму к себе, и разговоров не было. Настя нашла лучший дом престарелых в округе, начала работать еще больше, чтобы обеспечивать маме хорошую жизнь. Сдавала старую квартирку, в которой прошло ее детство. Каждые выходные ездила навещать, привозила фрукты, показывала внуков.
И все равно ненавидела себя за то, что отдала маму, как какого-нибудь бездомного старика.
– Вот, возьмите, – на выходе Настя передала конверт с деньгами, застегнула свою куртку. – Если еще что-то понадобится – позвоните мне. Или если мама что-то захочет. Я в субботу приеду, хорошо?
– Хорошо, – вежливо ответила женщина за конторкой, убирая конверт. – Да не волнуйтесь вы так, все у вашей мамы хорошо. Она играет в шашки, решает кроссворды, читает книжки. Гуляет по парку.
– Только больше она нас не узнает, дочку свою и внуков, – криво улыбнувшись, ответила Настя.
– Это возраст, – вздохнула женщина. – Все мы рано или поздно лишимся разума – кто-то больше, кто-то меньше. Поверьте, у вашей матери не самая страшная старость. Я работала в другом заведении, государственном, знаю, о чем говорю.
– Дай-то бог, – только и смогла, что ответить Настя, и вынырнула в ночную тьму.
  Осенний ветер выл и бился в окна. Настя задрала голову, нашарила глазами черный квадрат маминого окошка – легла спать, свет уже не горит. Вспомнила о двадцати четырех годах, о трех ненастоящих маминых детях, о том, как собственная мать не помнит родной дочери...
Отвернулась и пошла прочь. Фотоальбом в пакете болезненно пережимал ладонь.
Не удалось.