Самый страшный монстр

По речной глади рваными кусками ваты стелился ледяной туман, и Данил, сидящий на борту резиновой лодки, спрятал подбородок в толстый воротник камуфляжной куртки. Удочка в его крепких, жилистых руках совсем не дрожала, поплавок замер, даже не раскачиваясь из стороны в сторону. Промозглую тишину лишь изредка разрывал тоскливый всхлип ночной пичуги.
До рассвета оставалось всего ничего. По резиновому дну лодки прыгали пузатые красноперки, толстые подлещики. Улов был маловат.
Выдохнув молочно-сизое облачко пара, Данил предложил шепотом:
– Слышь, может сходим сегодня в «Ромашку»?
Его сосед, одутловатый со сна Михей, всхрапнул утробно, проводя бледной и толстой ладонью по лицу, словно стирая влажную паутину, и буркнул, не глядя на товарища:
– Я чего там забыл?..
– Ночью-то? А мало ли, чего там увидеть можно, – Данил самодовольно повозился на месте, отчего блесна и всяческое снаряжение в карманах его черной разгрузки весело забренчало над спящей рекой. – Знаешь же, сколько легенд. Мы на три дня тут с тобой, делать все равно нечего – рыбы нет, май холодный, пить надоело. А так хоть нервишки пощекочем.
– Тебе надо – ты и иди, – хмуро отозвался Михей, а взгляд его водянистых глаз словно приклеился к ободранным кирпичным руинам, что проглядывали между голых карагачей и тополей. Старая турбаза стояла заброшенной больше года, а истории про нее ходили всякие и того раньше...
– Боишься? – подначил Данил с кривой ухмылкой. Его тусклые карие глаза в предрассветной дымке выглядели черными и матовыми.
– Дети мы с тобой что ли? – взвился неожиданно Михей, работая катушкой и с остервенением вновь забрасывая снасть спиннинга. Тонко взвизгнула леска. – Я после работы просто отдохнуть хочу, коньячок под шашлычок, рыбалка, горы... А ты по заброшкам предлагаешь лазить. Нет там ничего. Только здание древнее. Да и чего там ночью делать?
– Сторож спит ночью, идиот, – Данил хлопнула товарища удочкой по макушке, отчего поплавок истерично забился по водной глади. – Кузьмич. Старый хрыч, а вредный. Солью зарядит в мягкое место – мало не покажется. А по ночам он в сторожке своей. Я проверял.
– Прямо подготовился, – не удержался Михей. – Да какой дурак туда пойдет? Простая турбаза. Тьфу бы с ней.
– Так давай сходим и проверим, раз все так просто. Работа твоя не убежит. Да и давно мы детьми-то быть перестали?.. Смотри, скоро из студента-ботаника окончательно превратишься в стареющего, лысеющего алкаша с пивным мамоном. Ну, чего стоит-то, просто ночью выползти на воздух, а не сидеть в домике, уткнувшись в свой ноут?...
Михей долго молчал, только чуть поскрипывала катушка в его толстых пальцах. На дряблые щеки неспешно роняло алые отсветы приподнимающееся над рекой солнце, в камышах истошно кто-то крякнул, взвизгнул, а потом плюхнулся в стылую воду. Комары – первые, весенние, приставучие, – висели в воздухе тонким звоном.
– Рыбалки больше не будет, – в итоге выдавил Михей из себя, быстро собрал спиннинг и протянул ладонь к веслу. Обернулся, глядя в развеселое Данилово лицо, и, пряча усмешку, сказал: – А ты все такой же баран, как и в детстве... Сходим, если тебе так хочется. Только потом не ной, что вставать на рыбалку тяжело. Я щуку хочу поймать. Матери уху обещал.
– Договорились, – мгновенно согласился Данил, и над просыпающейся рекой пронесся звук удара ладони о ладонь.
На том и порешили.
***
– Ты идешь? – почему-то шепотом спросил Михей, и Данил сразу же вывалился в зазубренную дыру плетеного забора, ощетинившегося ржавшими прутьями.
– Чё шепчешь, Миха?! – гаркнул Данил так, что где-то вдалеке, нервно переругиваясь и хрипло каркая, взлетела стая ворон. Молчаливая заброшенная турбаза высилась впереди черным замком.
– Ненормальный, – буркнул Михей и, подумав, добавил еще пару непечатных выражений. – И чего тебя так к «Ромашке» этой тянет?
– Да ты прислушайся, – предложил парень, застывая на растресканном черном асфальте, сквозь дыры в котором пробивалась сочная трава и мелкие пахучие цветы. – Оно же дышит...
Ночь стояла светлая – луна, замеревшая плоским светлым блином на черном небе, не притягивала к себе шлейф из туч, а сияла спокойно, размеренно, ровно. Ее окружали россыпи колких мертвых звезд, чуть разбавляющих мрак небесного покрывала. Березы белыми, едва различимыми росчерками протыкали небо сквозь – высохшие старые стволы, обломанные и скрюченные, они походили на призраков, и Михею неприятно было на них смотреть. По правую и левую руку тянулись ряды двухэтажных заброшенных домиков для туристов, впереди тихо похрапывало главное кирпичное здание, насмешливо и жутко выглядывающее из-за голых ветвей.
– Что за стук? – спросил парень беспечно, и Данил махнул рукой:
– Дверь какая-нибудь открытая. Нам же лучше. По тропинкам скучно бродить. Надо лезть в здание.
Вспыхнул белоснежный луч маленького фонарика, и мгновенно бледные фантомы берез превратились в обычные ободранные стволы, кусты – в редкие ветки с мелкими зелеными листьями и крупными почками, а разломанные бордюры по бокам дорожки ощетинили свои пасти. Михей спокойно шел за другом, с интересом оглядываясь по сторонам.
Идея Данила уже не выглядела такой глупой – по правде говоря, Михей и сам испытывал какое-то странное влечение ко всему старому, разрушенному и заброшенному. Быть может, все это было родом из детства – мальчишками они пробирались на стройки, громили кирпичи и вышвыривали из проемов мастерки с молотками... А может, Михей просто любил останавливаться и вглядываться во что-то старое и забытое, что когда-то давным-давно таило в себе человеческое прикосновение и чьи-то эмоции.
Данил беззаботно вышагивал вперед, разве что не насвистывая, вычерчивая лучом фонарика все новые и новые строения. Те же, знакомые человеку, в ночных тенях и приглушенных тонах казались какими-то чужеземными.
Выныривающие из тьмы ободранные, проржавевшие детские качели казались эшафотом – валяющееся на земле сиденье крепко спеленала сухая трава. Лавочки, растащенные на дрова, ощетинивались металлическим каркасом, по которому вольно прогуливался ветер. Ухнув, стрелой мимо промчалась ночная птица – Михей, отшатнувшись, вздрогнул всем телом.
Данил бросил на него насмешливый взгляд.
– Не щерься, – предупредил Михей, останавливаясь и переводя дух. – А то получишь.
– А ты не трусь, – парировал Данил. – Обычная турбаза. Подумаешь, что пару сотен лет назад здесь хоронили монашек, которые в реку от тоски прыгали, а спустя еще десяток лет на пляже появилось что-то, что детей в омуты таскало...
– Брехня, – фыркнул Михей. – Детские сказки. Были домики для туристов, потом бизнес прогорел, электричество слишком дорогое... Вот и бросили все так. А потом люди добрые и последний хлам отсюда утащили.
– Брехня не брехня, а слухи разные ходили, – Данил остановился у разлапистой сосны, которая стояла прямо перед главным зданием, заглядывая в его пустые и черные окна. Фонарик его задумчиво бродил по кустам, по вываленному в кучу мусору у дорожки, по кучкам ржавой хвои на прежде цветущей клумбе...
Тишина стояла такая, что Михей слышал, как чуть нервно стучит в груди сердце.
– Ты в курсе, кстати, что хозяин турбазы пару лет назад от инфаркта помер? Прямо здесь, говорят. Болел, а умирать сюда поехал. Его во-он там где-то нашли, – свет фонарика бешено заплясал по темным пятнам мрака. – Может, и ходит здесь все время. Охраняет.               
– Хватит, может, чушь нести? – Михей выщелкнул из пачки сигарету, прикурил ее. Пляшущий огонек зажигалки на мгновение осветил его лицо теплым светом, и он вдруг показался единственным живым существом в этом мертвенном мраке. – Пойдем на разведку. Зря, что ли, пришли?..
Они двинулись вперед – от Михея отрывались полоски табачного дыма, широкая грудь его ровно вздымалась, капельки слюны летели по сторонам. Данил ступал аккуратно, ровно, скользил фонариком по серым стенам и заглядывал светом в темные провалы выбитых окон – луч проходил внутрь и обрывался где-то на потолке, мигом вырастая, словно сорная трава.
Здание стояло молчаливым, насупившимся. Жутким.
Михей курил, глядя по сторонам. В груди у него появилось какое-то колючее чувство, будто вот-вот светлый всполох фонаря выхватит из темноты чей-то скрюченный силуэт, бледное лицо или крючковатую руку... Страх этот был иррациональным, детским, и Михей глушил его дымом, густо набивая горечь в собственные легкие.
Трехэтажное широкое здание встретило их запертой дверью – Данил подошел, с сомнением поглядывая на массивный бетонный блок, которым кто-то перегородил проход, подергал бессмысленно ручку. У самого основания блока прорастали травинки, дверь начала покрываться хлопьями ржавчины и кусками облезшей краски. Мертвая тишина подошла к ним сзади и окружила у самого запертого входа.
– Ты ломик брал? – с иронией спросил Михей.
– Нет, – огрызнулся Данил, вновь дергая запертую дверь.
– А нож, лопату, хотя бы проволоки моток?..
– Я думал, тут все уже до нас открыто.
– А сторож тогда на черта? – изрек Михей и отвернулся, втаптывая окурок в присыпанную землей бетонную площадку. – Погуляли. Пойдем на боковую.
– Тут есть еще запасные ходы, – буркнул Данил и длинными шагами почти побежал вдоль здания. Друг медленно пошел за ним, стараясь, однако, не потерять из виду мечущийся луч фонаря.
Все запасные выходы тоже были закрыты тяжелыми и ржавыми амбарными замками, заколочены досками, заперты изнутри, и как бы люди ни пытались попасть в главное здание, все попытки их были тщетны. Михей смотрел на товарища почти с жалостью – он знал, что из того, словно из бездонной чаши, нервная работа выпивали все соки, заставляя забываться выпивкой и скандалами в пивнушках. Сейчас Данил сбежал от всего этого на природу, на рыбалку со старым товарищем, с которым не общался уже целую вечность, и эти их заминки в разговорах, и недосказанность, и бессилие...  Данил пытался вновь стать бесшабашным мальчишкой, который по ночам рыщет в пустом доме, вздрагивая, когда в свет фонаря попадает колченогий табурет, и тени от него складываются в причудливую фигуру; когда за окнам проходит торопливо сторож; когда за рекой...
За рекой ухнул филин, а потом противным плачем разразилось какое-то существо. Данил вздрогнул, оборачиваясь – плечи его сгорбились, лицо в мутном свете фонарика казалось бледным и измученным.
Неподалеку хрустнула ветка, и свет фонарика резко пропал. Парни прижались спинами к шершавому и ледяному кирпичу, помолчали, прислушиваясь, не проснулся ли Кузьмич.
– Решетка на окнах всего первого этажа? – шепотом спросил Михей.
– Да. А на второй мы с твоим пузом в жизни не заберемся, – шепотом ругнулся Данил и достал сигареты. Луна плыла над ними холодная и бесстрастная. Порыв ветра качнул разлапистую сосну в центре поляны, и каскад сухих палок ринулся к земле с шорохом и шумом.
Ночная прохлада коснулась лица Михея. Асфальтовые дорожки, заросшие травой и покрытые отпечатками чьих-то давно выросших ног, были погружены в темноту. Смутные тени, похожие на воспоминания, мелькали вдалеке, но Михей в них не вглядывался.
Если долго вглядываться, то можно потерять собственный разум.
– Пойдем спать, – с выдохом подытожил Данил, вновь включая фонарик. Тусклый свет больно ударил по глазам. – Засада.
– Можно домики по бокам обследовать. Вдруг чего там интересного найдем.
– Да они пустые давно. Все вывезли.
– Попытка не пытка. Не зря же сюда пришли.
Взгляды прилипли к домикам. Железные перила выросли словно из пустоты – ноги путались в траве, шипящей, словно змеи, глазам начинало казаться все больше, шорохи ночного леса и пустых зданий болезненно давили на уши, проникая в мозг. Михей уже пожалел о своем предложении – лучше бы они направились в свой домик, где уютно трещит обогреватель, где о проволочную сетку бьются случайные мотыльки, где шуршащий спальник мягче любой перины...
– Пришли, – доносится возбужденный шепот Данила, и Михей всматривается в выступивший край домика.
По три комнаты на этаж, шесть маленьких квартирок для неприхотливых туристов на домик. Внутри – проволочные кровати, скрипучие, словно телеги, покосившиеся деревянные тумбочки, стучащие древние мамонты-холодильники... Так было раньше. Михей не знает, как выглядит «сейчас».
Первая комната не помогает их детскому и глуповатому походу – металлическая дверь крепко приварена, надеясь спрятать от них свои секреты. Данил светит в замочную скважину фонариком и одновременно пытается разглядеть, что же там, внутри, ломает глаза, чертыхается грязно, крутит лицом, прижавшись лбом к ледяному металлу.
– Знаешь, – замечает беспечно Михей, пожевывая сорванную травинку. Та отдает ржавчиной, затхлостью и запустением. – В одном фильме я видел, как чуваку в такой ситуации пробили шилом глаз. Вот он стоял у замочной скважины, а вот его мозги на шампурах.
Данил разражается ругательствами, но от двери отрывается моментально.
Вторая комната встречает их радушнее – один удар плечом, и рассохшееся дерево впускает их в тесный каземат. Луна роняет ажурный свет сквозь оборванные пыльные занавески. Две сломанные кровати держатся друг за друга, как умирающие. Пустота и темнота.
Данил бродит по комнате, высвечивая однотонные стены, исчерченные чьими-то глуповатыми рисунками и скабрезными надписями, пол густо припорошен серой пылью. Под кроватями ничего нет, на подоконнике лежат трупы мух, под потолком висит одинокий патрон без лампочки. Эту комнату похоронили, не оставив  в ней даже воспоминания.
– Скучно, – резюмирует Михей спокойно. – Идем дальше.
И они идут. Где-то двери успели поменять на железные щиты, и в эти комнаты им попасть не удается даже при большом желании. Пару раз они находят фривольные журнальчики с обнаженными дамами и долго стоят, подсвечивая картинки фонарем. Где-то их ждет моток масляной ржавой проволоки, где-то – деревянная ножка стула, сырая вата из выпотрошенного матраса, отрывной календарь за пятнадцать лет до этого дня... Иногда пустые комнаты кажутся им кладбищами без намека на кости, иногда в зловонную западню не хочется соваться и кончиком носа – они бродят по турбазе, они прислушиваются к ветру, к прыгающей где-то вороне, к ломающимся веткам, к завываниям ветра, от которого колючие мурашки ползут по рукам.
  У одной двери они замирают, выпучив глаза и прижав к губам пальцы. Тухнет фонарь – Михей готов поспорить, что в руке он ощущается теплом.
Они услышали шаги – тяжелые, гулкие, металлические. У соседнего домика, где они еще не были. Прислушиваясь до звона в ушах, люди не двигаются, пытаясь разобрать, что это – неведомый странник или просто разыгравшееся воображение?..
– Призраки, – убежденно шепчет Михей, когда шаги стихают, а в глазах его прыгают чертенята.
– А если сторож? – в тон ему отвечает Данил, сплевывает и крадется к новой двери.
С тем замком приходится поколдовать – Михей долго шебуршит лезвием перочинного ножа в узком и трухлявом отверстии, прежде чем дверь со скрипом пускает их в свои покои. Замерев на пороге, Данил медленно обводит комнату светом и присвистывает:
– Интересно...
На покрытом пятнами матрасе валяется чья-то разодранная куртка, весь пол покрывает что-то невнятное – обмотка проводов, тумблеры, раскуроченные схемы, газетные обрывки... На столе Михей находит книгу – «Основы электротехники», восьмидесятый год до нашей эры. На истлевшей обложке едва можно различить буквы. Сбоку стоит корпус телевизора – похожий на труп с выдернутым позвоночником, он щерится провалом в темноту, и лишь крошечные разноцветные проводки торчат из него в разные стороны.
– Глянь, – зовет Данил, и Михей подходит, всматриваясь в предмет, зажатый в тонких пальцах. Бордовая обложка паспорта – внутри черно-белая фотография мужчины с густой окладистой бородой и накрученными усами. Глаза у человека пустые, мертвые, улыбка – формальная. От фотографии веет тоской.
Под кроватью обнаруживается кусок пленки – торчит зубцами, глянцевый, и Данил подцепляет его кончиками пальцев. На пленке запечатлен маленький мальчик, прижимающий к груди плюшевого кривоносого слона с разноцветными глазами. Глаза у мальчика такие же мертвые и пустые. Пленка старая, перепачканная.
Не зная зачем, Данил сует фотографию в карман и выпрямляется.
– Странная комната. Книги, схемы, провода... Фото... Жуть прямо.
– Ничего странного, – отзывается Михей и подсовывает под луч фонаря смятую газету с разгаданными кроссвордами. Буквы кособокие, с длинными росчерками и незаконченными соединениями. Михей отшвыривает газету в сторону. – Металл тут воровали. Вот и все.
– Никакой романтики.
Когда они уходят, фотография в кармане прожигает штанину Данилу, и он никак не может прекратить о ней думать. Михей оборачивается на пороге и чувствует, что кончики губ трогает странная, дикая какая-то улыбка – эта комната такая же мертвая, как и предыдущие, но у нее в отличие от всех хотя бы есть своя история.
Не очень хорошая, но история. Память.
Напоследок им остаются руины хозяйского дома – он давно сгорел, и теперь пепелище заросло сорной травкой, которая в мутном свете выглядит собственной бледной тенью. То и дело вверх проклевываются обугленные черные головешки, кое-где еще валяется почерневший таз, кастрюля с дождевой водой внутри, мрачный остов утюга... У дерева лежит потемневший от времени топор. Данил с Михеем бредут, притихшие, словно придавленные памятью этого заброшенного, скончавшегося места.
На место щекочущего адреналином страха приходит неясная грусть. Тоска грызет внутри, и в лунном свете кособокие постройки выглядят сиротливыми детьми. Михей курит не переставая, обветренные губы жжет, он щурится от дыма, но не выпускает окурки до последнего.
Быть может, им жалко это место, где раньше бегали дети, где взрослые жарили мясо и играли в бадминтон, где старушки укладывали внуков спать на панцирные кровати, а по утрам в неразбитые еще окна проглядывало счастливое и беззаботное летнее солнце... Где воровали металл, швыряя под кровать старые снимки, которые когда-то были дорогими сердцу.
А может, и нет.
Данил бредет молчаливый, скользит фонариком по хозяйским постройками – по загону для курей, по оставшейся от свиней соломе, по кособокому деревенскому туалету, по высохшему фруктовому садику... Они знают, что их приключение уже окончено, и мысли Михея все чаще и чаще сползают на предстоящую предрассветную рыбалку.
Открывая очередную дверь, Данил ввинчивается в черноту своим тонким лучом, и они примолкают, внезапно вернувшись в руины старого заброшенного здания, в жуткое уханье совы где-то за гранью сознания, к далекому плеску опасной реки.
Тяжелая железная дверь, вырастая из земли сантиметров на тридцать, прикрывает вход в подвал. Они стоят, глядя на выкрашенный в зеленый цвет люк, и не знают, хотят ли в него заглядывать.
– Вот это точно жуть, – убежденно шепчет Данил и тычет пальцем в большой приваренный засов. – Скажи мне, друг любезный, зачем закрывать погреб снаружи? Чтобы картошка со свеклой не убежали?..
– Может, чтобы не совали нос куда попало, – мрачно отзывается Михей, и ветер заставляет его поежиться. – Пошли домой, скоро вставать уже.
– Уйдем без десерта? – в голосе Данила, самоуверенном и непоколебимом, слышатся почти маниакальные нотки.
– Открывай свой подвал, и погнали на боковую, – с преувеличенным энтузиазмом зевает Михей, не в силах оторвать взгляда от тяжелого засова. И правда, зачем?..
Шаг вперед. Бледная рука Данила ложится на ледяное железо, а он сам протягивает фонарик другу, чтобы не мешал. Сгорбившись, Михей светит на железный квадрат, чувствуя, что глаза уже начинают слипаться. Он давно не отдыхал. Ему нужен сон.
Засов не поддается – его не открывали уже много месяцев, он скрипит и стонет, словно умирающий старик, и от этого громкого звука Михей принимается оглядываться – вдруг сторож примчится на лязг?.. Чертыхаясь, Данил все-таки управляется с замком, сдвигая его с грохотом, и, словно не давая себя шанса на здравую мысль, распахивает черное чрево.
– Вот видишь. Никого тут...
Фонарик падает на влажный земляной пол. Гаснет.
Наступает тьма.
Но в ту последнюю секунду, что луч светит в провал, они успевают увидеть все в мельчайших деталях, в мельчайших чертах, до последней точки, и то, что видят они, навсегда вплавляется в их память самым раскаленным железом...
Кажется, Михей бежит. Сознание то покидает его, то толчками врывается в голову снова и снова, он то видит мелькающие черные ветки и серые кирпичные стены, но память вновь подводит, и он не соображает абсолютно ничего. Но он бежит.
Бежит, бежит, бежит. В абсолютной темноте. В абсолютной тишине.
Бежит.
Ему казалось, что в такой ситуации об этом узнает весь мир – что раздается дикий крик, что они будут орать и визжать, как младшеклассницы, что то, что спряталось в подвале, издаст утробный рев, что сторож примется палить во что попало, что небо, наконец, напополам разломится... Но «Ромашка» погружена в тишину. Слышен только дикий стук его сердца, которое словно пытается схлопотать инфаркт и окончить этот ночной кошмар, да бешеные удары бегущих ног, втаптывающих траву в крошащийся асфальт...
Поскуливая едва слышно, он взлетает по лестнице какого-то домика, распахивает первую попавшуюся дверь и ныряет под кровать, ничем не покрытую, голую, до ужаса голую. Заткнув себе кулаком рот, Михей дрожит, словно подстреленный заяц, и до смерти боится закрыть глаза.
Потому что тогда на его веках вновь отпечатается та картина. Картину, о которой он бы ни за что и никогда не хотел бы думать...
Секунды текут до отвращения медленно, тишина стоит такая, что ноют зубы. Иногда, повинуясь бешеной пляске ветра, в раму ударят ветвями старая ива, и тогда Михей всхлипывает тоненько и жалко.
  По щекам его, покрасневшим и толстым, текут холодные слезы.
Не выдержав, он моргает. И кошмар оживает перед ним.
Все движется медленно, до отвращения медленно. Люк распахивается, и Михею хочется схватиться за створку, захлопнуть ее, задвинуть засов и никогда, никогда ничего не видеть, но он не может пошевелится. Мгновение – и непроницаемая чернота впитывает в себя хрупкий лучик света, и он выдыхает, уже зная, что там притаилось...
Оно появляется до отвращения медленно – бледный блин морды, оскаленной, черные провалы сгнивших глаз, огромный рот, распластанный и разорванный, длинные, до невозможности длинные конечности с отросшими прозрачными когтями, оно цепляется за ступеньки и ползет к ним, глядя своими черными провалами в лицо ему, Михею, оно рычит и скрежещет, похожее на несмазанные шестеренки...
Он вспоминает, как обернулся, вырвавшись из плена из этого маленького помещения с железным люком, крепко-накрепко запертым на засов. Он вспоминает, как яркая луна высветила бледную костлявую тень твой твари, что ползла следом. Он вспоминает, что она шла за ними.
Он понимает, что оно захочет убивать.
Данил потерялся где-то по дороге – Михей не был даже уверен, не сожрало ли это неведомое чудище его друга сразу же после того, как восстало из своей преисподней. Он  может думать только о том, что вот-вот сейчас по железной лестнице раздадутся легкие, невесомые шаги, когда это нечто примется ползти наверх, чуя запах его горячей крови, как оно возникнет в проеме двери и зашипит, готовясь сожрать его, не оставив ни кусочка.
Михей стонет, как в бреду, вжимается в пыльный угол под кроватью, молится и вслушивается в перешептывания ветра, в стук крыльев мотыльком под потолком, в звон комаров... Заброшенный дом живет своей жизнью – он стонет, скрипит, и пару раз за эту бесконечную ночь Михей готов поклясться собственной душой, что эта тварь нашла его, она поднимается, о боже, боже, она поднимается и сейчас, прямо сейчас...
Но черный провал распахнутой двери остается черным, а Михей не может сейчас даже совладать с собственной дрожью, не говоря о том уже, чтобы просто встать и запереть дверь.
Кажется, он проваливается куда-то. Пропадает, засыпает, падает в обморок – черт его знает. В голову ему приходит нахальная улыбка Данила, и Михей почти ненавидит его за эту чертову вылазку. Перед лицом сплетаются тени, в голову ввинчиваются чужие звуки, на мгновение из мрака вырастает бледный излом страшного тела – Михей распахивает глаза, и его снова окружает лишь чернота.
Он не знает, что Данил, забившись куда-то под кирпичи, в полуподвальное окошко большого здания, сидит и плачет тихо, подвывая, глотая слезы, перепачкавшие лицо со слюной и соплями, и даже не чувствует собственных влажных штанов.
Страх сжирает их, выпивает, как сырые яйца.
Но ночь сменяется ранним утром, и тот парализующий страх, зализывая раны, крадется назад, понемногу, оглядываясь, и позволяет парням вернуть хоть капли разума. Михей приходит в себя под старой кроватью, которая почти покоится на его голове, а чумазое его от пыли и грязи лицо все еще влажное от трусливых слез.
За провалом окна появляется серо-сизый рассвет – с каждым мгновением ночь отступает, сменяясь ранним сумраком, и каждая капля этого несвежего света все больше проясняет голову Михея.
За всю ночь чудовище так и не появилось. От Данила вестей нет, значит он определенно мертв. Данил бы либо пошел в рукопашную на это существо, либо уже примчался бы с подмогой, хоть с пьяным бы Кузьмичом и его неизменным ружьем. Значит, дело плохо.
Выбравшись из-под кровати, Михей первым делом сует в губы смятую сигарету и вытирает лицо собственной курткой. Изнутри в нем поселяется стылая дрожь, и он знает, что она уйдет еще не скоро. Но теперь парень видит силуэты ветвей на фоне мелких домишек, различает ясное, хоть и темное еще, небо, и чувствует, что найдет в себе силы выбраться из этого чертова убежища.
В голову ему приходит мысль, ослепляющая и греющая, словно стакан водки. Губы Михея сами собой складываются в хищную ухмылку.
  Сначала он долго сидит у порога, прислушиваясь к шорохам и скрипам, готовый в любое мгновение вновь змейкой юркнуть под кровать, не обратив внимания на тучное свое телосложение. Тишина раннего утра прерывается лишь обычными для природы звуками – с крыши сыплются ветки, муха жужжит под ухом, листья скребут оконную раму.
Потом он выглядывает на мгновение и прячется вновь, переводя дыхание. Сердце стучит где-то в горле, ему требуется еще пара минут, чтобы убедить себя в том, что он ничего не увидел. Тогда он высовывается снова, пристально осматривает голые кусты, поваленные сухие березы, заросшие старой травой беседки.
С лестницы он скатывается бесшумным кубарем, а потом почти ползет по зализанным природой тропинкам – крутя головой, словно флюгер, он прислушивается, принюхивается и приглядывается к каждой мелочи. Тишина стоит гробовая. Ни следа той твари. Сердце внутри Михея разрывается от страха, руки дрожат, правый глаз дергается.
Он ползет упорно. К пепелищу.
К дереву, у которого в земли, которая уже впитала в себя золу, лежит топор.
Старый, но топор.
Как только его древко крепко ложится в ладонь Михею, он чувствует, как горький страх внутри него уже не поход на ошеломляющую бурю. Встав на дрожащих ногах, он втягивает полной грудью сырой и холодный предрассветный воздух и идет вперед, туда, к домикам. Готовый встретиться с этим отродьем, что жило в подвале,  что убило Данила и теперь жаждет его крови.
На востоке горизонт начинает бледнеть. Михей скидывает с плеч куртку и поигрывает топором в руках. Ему уже почти не страшно.
Белый изломанный силуэт обнаруживается под самой раскидистой сосной – он лежит неподвижно, выжидая, прямо в ворохе старой хвои и пробивающихся ростках ирисов, лежит обманчиво небрежно, словно мертвый. Увидев это тело, Михей душит в себе трусливое желание бежать прочь, прочь, прочь, задерживает дыхание и делает твердый, но очень тихий шаг вперед.
Чудище не двигается. У него черные косматые волосы, длинные передние и задние лапы, кости торчат под бледной кожей. Михею некогда рассматривать – он идет и надеется лишь на одно, что сможет врезать этому чудовищу топором прямо так, в спину, отрезав малейший шанс на борьбу и сопротивление.
Шаг. Другой. Третий. Почти... Почти...
Тварь не шевелится. Даже будто не дышит – лишь тонко вздрагивают волосы, поддеваемые петлями ветра.
Приблизившись и превратившись в натянутую струну, Михей размахивается изо всех сил, почти наслаждаясь тяжестью топора в ледяных и бледных ладонях, чувствующий, как адреналин буквально топит его в себе. Миг – и топор со свистом летит вниз, и его не остановит уже ничего, никогда, ни за что...
– А-А-А-А-А-А! – орет Михей так, что собственные уши вспыхивают болью, что неподалеку с громким хлопаньем срывается стая воронов, что дребезжат последние оставшиеся в рамах стекла.
Топор с громким чавканьем послушно входит в спину твари  под самой шеей и так там и остается, только торчит вверх темная от старости ручка. На Михея брызгает черная кровь – он в ужасе отпрыгивает, позабыв про топор, пятится и падает, больно ударяясь копчиком и ладонями, в панике, как рыба, открывая и закрывая рот.
Из-за угла показывается осунувшееся лицо Данила – увидев топор в спине твари, сидящего в ужасе Михея, тот стонет почти блажено и идет к ним нетвердо, словно пьяный.
Тварь не шевелится. Не дышит. Не пытается встать и сожрать их.
Ошалев от содеянного, Михей все-таки подползает к чудовищу и, преодолевая животный страх и отвращение, переворачивает тело, касаясь чуть теплого, остывающего плеча. Перевернувшись, тело изгибается криво и ломано – мешает глубоко застрявший в спине топор, теперь скребущий ручкой землю.
Глядя в лицо чудищу, Михей молчит. Он не видит остановившегося рядом Данила, не чувствует прожигающей крови на лице, не ощущает колючих засохших игл под руками.
В ясное небо бессмысленно таращатся два остекленевших глаза. Раньше они были серо-голубыми. Черные волосы обрамляют до ужаса худое, скуластое лицо, тонкие губы распахнуты в последнем крике. Тонкие лапы с длинными когтями оказываются девичьими руками.
Перед ними лежит мертвая девушка, худая, изможденная, и даже сейчас ее мутные глаза хранят в себе что-то сумасшедшее. Но это девушка. Определенно. Девушка.
Которую убил Михей.
  – Стоять, ублюдки!!! – победоносно кричит возникший Кузьмич и стреляет в воздух из своего ружья. Увидев развернувшуюся перед ним сцену, старый сторож шепчет что-то неразборчиво, а потом опускает ружье и долго крестится, делая шаг назад. Глаза его застывают.
Над долиной встает солнце, делая свинцовую водную гладь розоватой, нежной и беспечной.
***
  Кабинет был прокуренным до такой степени, что здесь от всего – и от картонных сероватых папок, и от побеленных невзрачных стен, и даже от хилого растения в растрескавшемся черном горшке, – от всего пахло прогорклым дымом. Здесь почти никогда не бывало солнца, и лица у людей, вглядывающихся в мерцающие экраны старых, зависающих компьютеров были такими же – серыми, вытянутыми и невыразительными.
Михей сидел на скрипучем стуле с вытертой красной дерматиновой подкладкой, и от каждого его нервного, суетливого движения стул ябеднически взвизгивал. Тонкий, бьющий в уши звук – словно детектор лжи, реагирующий на каждый шорох.
Парень молчал, разглядывая собственные коротко обгрызенные ногти с каемкой черной грязи на концах. Громко тикали часы у самого потолка. Монотонно шумел компьютер.
– Значит так, Михеев Владислав Юрьевич, – произнес сидящий напротив мужчина, откинулся на собственном скрипучем стуле и закурил, не предлагая. Михей вздрогнул от звука собственного имени и поднял затравленные глаза.
Следователь был молодой еще, но уже с пустыми рыбьими глазами, в которых словно бегущей линией стелились буковки законов, требований, распоряжений... Поношенный серый пиджак был большим и болтался на плечах, неровно остриженная русая челка венчала высокий бледный лоб с крупными морщинами. Вместо губ – тонкие полоски, зажимающие толстую вонючую сигарету.
– Шансов у тебя нет, – сразу сказал следователь, выпуская клубы дыма. – Сам понимаешь. Похитили девушку, держали несколько лет взаперти, потом – убили, и все на глазах свидетеля...
– Не убивал я! – жалобно крикнул Михей, а сидящий неподалеку второй следователь даже и не вздрогнул. Они к такому привыкли. – Я же говорю, мы просто дверь открыли, а она – там... Ночь, страшно, я думал... Мне почудилось, что это какой-то монстр. Я не знал, что это девушка...
– Да, дождался утра, пока солнышко не поднимется, взял топор и зарубил ее прямо посреди площадки, – согласно кивнул следователь, и в его пустых глазах, ставших матовыми, не отражалось абсолютно ничего.
– Я клянусь, – произнес Михей, протягивая вперед руки. – На чем угодно поклянусь, хоть на Библии, хоть на уголовном кодексе, хоть сердцем матери! Я не знал!
Дружный, но абсолютно невеселый хохот грянул в помещении. Следователь выдохнул горький дым прямо в лицо Михею.

– Мы не знали, что это девушка! – упорно продолжал парень, чувствуя, как едва уловимо дрожит голос. Пальцы же колотило вполне видимо. – Да сами представьте – ночь, мы пришли побродить по заброшенной турбазе, вороны там, луна, и тут – это голое нечто, худое, с черными волосами...
Сигарета уткнулась в стеклянную мутную пепельницу, огонек мгновенно превратился в черный пепел. Сухая бледная рука распахнул резко папку, выдернула оттуда несколько фотографий и швырнула их прямо перед Михеем.
– Смотри, – предложил следователь.
– Я знаю, кто там, – глухо ответил Михей. – Теперь знаю...
– Смотри. – Голос стал жестче, вместо предложения в воздухе повис сухой приказ. Кривясь, парень посмотрел.
С ярких глянцевых фотографий на него глядело улыбчивое лицо – молодая красивая девушка с белоснежной улыбкой, рассыпчатыми темными волосами, с ямочками на щеках, родинкой у верхней губы... Она была красавицей.
А не монстром.
– Узнаешь? – глухо спросил следователь, и теперь в его голосе не осталось показной веселости. – Карина Салихова, пропала четыре года назад в возрасте семнадцати лет. Шла домой со школы и как в воздухе растворилась. Допрашивали соседей, всех друзей протрясли, все вокзалы, город перерыли носами – ничего. Пусто. Словно ее и не существовало. А теперь, спустя столько лет, ее ранним летним утром на заброшенной туристической базе топором зарубаете вы вместе с Минаевым Данилом... Утверждая, что это – совершенная случайность.
Еще одна фотография брошена ему почти в лицо. Михей молчит, дрожа.
– А вот такой ее отдали родителям, которые четыре года проводят благотворительные фестивали и обклеивают город объявлениями о пропаже. Ты смотри, смотри, что от нее осталось – кости, кожей обтянутые. Сгнившие зубы. Сломанные пальцы. По оценкам наших экспертов, она несколько месяцев питалась землей и сгнившими овощами из того подвала, потому что вся остальная еда кончилась. Наигравшись, вы оставили ее умирать. От голода.
– Нет, – прошептал Михей одними губами.
– Вы украли ее, когда она шла из школы. Заманили под каким-то благовидным предлогом, затолкали в машину и увезли на эту туристическую базу. Спрятали в подвал. Били, насиловали, издевались, а потом просто забыли, как куклу сломанную. Она пыталась выбраться, ломала пальцы. Она больше года прожила в полнейшей темноте, состояние глаз не позволило бы ей выйти даже в темную ночь. Голодала. Кричала. Но вы приехали только за одним. И убили ее, не подумав о стороже.
– НЕТ! – заорал Михей, поднимаясь, но тут же рухнул вниз, придавливаемый тяжелым взглядом. Застонал тихо. – Я просил адвоката узнать... Когда ее похитили, турбаза была действующей. Там жили люди, отдыхающие. А в доме, который сейчас сгорел, жил хозяин. Лунев Павел Анатольевич. Он умер от инфаркта два года назад, на той же турбазе.
– И? – глумливо спросил следователь, а его паучьи пальцы потянули на себя фотографии – красивая румяная девушка заползла под истощенное костлявое лицо, распахнувшее рот в последнем крике, словно бы фотография ее сожрала.
– Это он ее похитил. Девушку держали в его погребе. На его турбазе. Никто не знал. Когда эта тварь сдохла, девушка осталась одна. Поэтому она голодала, пыталась выбраться, но ее никто не спасал, потому что не знал, где она... А мы открыли подвал. Выпустили ее. Но от страха не поняли, что это девушка...
– А кто? Монстр? Русалка? Леший? Призрак? Демон? Кто это мог быть, если не человек?!
– Мы были напуганы! Ночь, пустые здания! Мы испугались! Но виноваты – не мы! А тот урод, что похитил ее и спрятал для своих извращенных нужд! Если бы мы не открыли дверь, она вся равно бы умерла, от голода!
– А как мы докажем, что ее похитил тот урод? – сузив глаза, спросил следователь, откидываясь на стуле.  – Его закопали два года назад. Пальчики его в подвале будут – это его подвал, все в порядке. Девушку вы зарубили.
– Доказывайте, вы же – полиция! – почти с мольбой, почти с надеждой воскликнул Михей, но его горячая убежденность наткнулась на холодный оскал.
– Кто открыл дверь? Вы. Ваши пальчики. Кто убил девушку? Вы. Ты держал топор. Кто за это будет сидеть?..
– Но это же несправедливо! – глухо вымолвил парень, горбя плечи. – Мы не виноваты... Так не должно...
– Все улики указывают на вас. А справедливости в мире никогда не было и нет. Разговор окончен, все равно ничего нового не скажешь.
Встав, он ногой задвинул стул под стол, одернул пиджак и направился к выходу. Не сдержавшись, Михей зарыдал – глухо, обреченно, безнадежно.
Он понял, что они ничего не смогут доказать.
В камере было сыро и холодно – Михей сел прямо на пол, сполз по стене, бросил взгляд на собственные дрожащие пальцы, поскреб торчащую пучками бороду. Перед его глазами постоянно стояло лицо той девушки, которую... Как ей пришлось намучиться. Еще ребенком ее похитила та сволочь, долго держала в подвале, пытала, быть может, издевалась, а потом и вовсе… После смерти хозяина Карина осталась одна, в черном пустом подвале, где было немного съестных припасов. Она растягивала их до последнего, потом ела корни, землю, пыталась рыть выход, билась в дверь, кричала...
Все это время неподалеку жил Кузьмич, который должен был проверять состояние помещений, заглядывать за запертые двери, проветривать комнаты. Но Кузьмич только выпивал да рыбачил, не подозревая, что рядом взаперти борется за жизнь одна юная Карина...
Если бы Кузьмич хоть немного думал о своей работе. Если бы Михей с Данилом не сунулись бы на эту чертову турбазу. Если не стали бы открывать погреб. Если бы попытались помочь выползшей на голоса и грохот умирающей девушке, а не разбежались бы от нее с криками. Если бы...
Но «если бы» не случилось.
Сейчас, сидя на холодном голом полу, Михей жмурился, понимая лишь одно. В этом мире нет страшных монстров и ужасных чудовищ, и даже заброшенные дома – лишь груда оставленного рассыпаться бетона.
Самые страшные кошмары – это люди. Это те, кто похищает, мучает, запирает под замком, лишая солнца и родных ради собственной извращенной нужды. Это те, кто ведут себя как дети, не задумываясь о поступках. Это те, кто позволяет страху собой управлять.
Михей знал, что остаток дней проведет за решеткой – им не простят этой ошибки, их закроют по всем пунктам, обвинят в похищении и убийстве. Мать Карины плюнет им в лицо на суде, а может, будет глухо и безнадежно рыдать весь процесс, что еще хуже. Теперь на нем клеймо насильника, монстра.
Того чудовища, что он так боялся, занося над собой топор. Теперь он стал монстром. Господи…
Сомкнулись веки. Душа все еще билась внутри и выла от несправедливости, но все уже было решено. И для него, и для Данила.
И для Карины, которая, наконец-то, после стольких лет мучений, обрела покой.