Боковушка

Ну здравствуй, боковая полка. Вот что значит спохватиться в последний момент. Остался только плацкарт и только боковые места — сезон отпусков. Давно забытые ощущения далёкого студенчества. В плацкарте «блатных» мест не бывает, только через кассу. Хорошо хоть не у туалета.
«Эх, лень-матушка» — подумал вслух. Ведь за три дня узнал о поездке, чухнись пораньше — не тут бы ехал. Закинул на полку тощую сумку, сел, посмотрел в окно. В голове начала прокручиваться завтрашняя встреча. Намечался, нащупывался план разговора. Наработанная многократными повторениями привычка практически не требовала для этого усилий. Надо было только поставить пластинку и опустить иглу, дальше музыка уже звучала сама.
Жёсткого плана, которому надо было бы следовать безусловно, выработать невозможно, оппоненты тоже не дураки, они тоже умеют ставить подножки, но так углубить колею переговоров, чтобы из неё было невозможно выскочить, можно и нужно. Переговоры лёгкими не бывают, почти всегда приходится идти на уступки, так пусть другая сторона думает, что они что-то отбили и выторговали, что им стало просторней, я-то знаю, что просторней им стало только потому, что, выбираясь из проложенной мной колеи, они сделали её шире и глубже. Им — иллюзия простора, мне — реальность больших возможностей.
Поезд тронулся. Кораблики голов на перроне понесло течением назад.
— А знаете, почему лень — матушка?
Сергей посмотрел на мужчину, сидевшего через столик. Занятый своими мыслями, он его до этого момента не замечал. Очки в тонкой металлической оправе, аккуратно выведенная трехдневная щетина, подтянутая фигура, прямая спина, ухоженные руки с тонкими пальцами музыканта. Не плацкартная внешность.
Чем хороши поезда — можно всю дорогу никого не замечать, а можно разговаривать до бесконечности. И то и другое считается одинаково нормальным. Сергей всегда предпочитал молчание — разговоров с избытком хватало на работе и дома. В купе или в СВ, чтобы соседи поняли, что ты не склонен к общению, достаточно выставить стену из пары округлых, не говорящих прямо фраз. Люди в таких вагонах в большинстве своём в достаточной степени интеллигентные, чтобы твоё междусловье понять. Если и попадётся нечаянно кто один попроще, не поймёт сразу, атмосфера обособленного пространства не то чтобы заставит — настойчиво расположит его к тому, чтобы тебя оставить в покое.
В плацкарте иначе. Тут как раз наоборот — отсутствие стен является позволением молчать. Люди попроще: не хочешь отвечать — ну и бог с тобой. Ещё в купе важно, чтобы тебя слушали, здесь достаточно того, чтобы тебе не мешали говорить.
— Так говорят. Сколько себя помню, так всегда все говорят.
Вопрос необычный, магнитом вытянул за собой вынужденный ответ. Есть масса поездных фраз типа «Ну, тронулись», «До какой станции едете?» или «Отдыхать или по работе?», на которые можно просто вяло улыбнуться и махнуть рукой в неопределенном направлении. Самое большее, ответить не к месту классическим папановско-воробьяниновским «Да уж», желательно с такой же интонацией — и покой тебе обеспечен. Такой ответ, если, упаси господь, не попадётся патологический болтун — было такое раз, всегда обижает. Людям кажется, что ими пренебрегают, и они отвечают тем же.
— Да, говорят, а почему так говорят? Почему лень именно матушка?
Сергей задумался. Посмотрел внимательно на соседа. И сосед, и вопрос казались неуместными, как орёл в воробьиной толчее. Лицо открытое, глаза умные, глубокие, улыбка открытая, располагающая. Лет 40-45.
— Не знаю. Никогда себе этого вопроса не задавал.
— А зря. Если на него ответить, то многое в жизни можно понять и поменять.
Сергей вежливо, чтобы обойти и не задеть, улыбнулся. Нелепость комментария вернула его в реалии плацкартного вагона. Теперь понятно, что за человек. Напоминает одного знакомого. Кто его не знает, ввязавшись в диалог, залипает, как муха в густом сиропе. Антуража на сотню, в реальности же не больше чем на десяточку. Профессиональная мимикрия. Он номенклатурный Академик чего-то какой-то там Академии наук. Стал им не за заслуги, а за выслугу. Не заслужил, а досидел. Уверен, что в своей академической среде он и большинство ему подобных чувствуют себя прекрасно, так как таких в ней именно что большинство и они одинаковые, как из одного бревна буратины-близнецы. Покупают друг у друга пустоту и тут же друг другу за столько же её же и продают. Есть и те, кто продаёт подороже. Такие как раз до Академиков и досиживают. Остальные — гумус, питательная среда. Из сотни перегнивших вырастает один. Подминает подлесок. Но вне своей среды они смешны. От них неуютно и берет стыд и за себя, и за них, хочется поскорее куда-нибудь деться. Понимаешь, что король голый. Смотришь ему на срамные места, а сказать об этом не можешь. Или человек нужный, или воспитание не позволяет. Слушать таких — пытка. Схватит за рукав, да так, что не вырвешься, и загоняет под ногти протухшие банальности и примитивные истины типа «птицы летают» и «солнце светит».
Этот, похоже, такой же. Придаёт значение вещам, которые настолько бессмысленно обиходны, что даже неловко об этом говорить, нет предмета обсуждения. Вот и с ленью-матушкой — ну какой в этом может быть смысл? Так, для связки слов, ничего не значащий приразговорный сорняк.
— Разве?
Попытался вытащить пару лапок. Вопрос прозвучал нейтрально не резко, равнодушно отрешённо. Явно безобидный, хамства не заслуживает. Хоть и на десяточку, зачем обижать. Да и несколькими такими пустыми ответами можно завести разговор в тупик. В нём — в тупике — можно отсидеться, пока кто-нибудь один не сойдёт с поезда. Тупик короткий и узкий, двоим не уместиться. Уж в этом Сергей толк знал — опыт многочасовых изнуряющих переговоров на недосягаемом для нижней полки высоком уровне.
— Безусловно.
Сергея вдруг крайне заинтересовал пробегающий за окном пейзаж. Пролетающие столбы нарезали на дольки серое от грязного снега, бесконечное, скреплённое с небом незаметным швом пасмурное одномерное пространство. Если не знать дату, не поймёшь, ноябрь сейчас или апрель. Говорят, что в России не более полутора-двух месяцев лета. Правду говорят. Будто на несколько размеров большая шапка наползает календарю на уши и нос и отнимает вкусный отпускной ломоть, а оставшаяся неприкрытой челюсть пережёвывают осень с весной, превращает их в безвкусную, одинаковую для обоих времён года кашу.
Тоже приём. Энергию внимания надо переключить от важной для оппонента темы и искренне (это слово кажется неуместным в данном контексте, однако именно и безусловно «искренне», чтобы не станиславское «не верю») проявить неподдельный интерес к тому, что не имеет никакого отношения к переговорам. Примерно так делают футболисты, когда сбивают наступательный пыл более сильного соперника пинанием мяча от середины поля к своей штрафной и обратно, будто в этом и состоит истинный смысл игры. Стоит признать, что для большинства отечественных команд такой стиль игры является не тактическим приёмом, а вершиной мастерства. Во всём есть своя боковушка.
— В такую погоду лучше всего принимать решения.
Сергей удивлённо посмотрел на собеседника. Тот тоже смотрел в окно.
— Почему?
Ведь не хотел, а вот на тебе, снова. Давид боковушек побеждает Голиафа переговорных технологий.
— Солнечные дни тем хороши, что они пробуждают вдохновение. Снисходят озарения и нестандартные решения, но, чтобы связать их в единственно правильные шаги в единственно правильной последовательности, нужна пасмурность. Когда хмуро, мысли не бегают, не отвлекаются на посторонние звуки и явления, не хочется бросить всё и побежать на лыжах или на речку.
— А как же «унылая пора» и так далее?
— Так ведь «очей очарованье».
— Но ведь Пушкин имел в виду «разноцветье увядающей листвы».
— «В багрец и в золото одетые леса».
Перестрелка из окопов образованности аргументами заблудившейся логики.
— Вот именно.
— Так это он имел в виду, а не мы.
Блестящий приём. Вот уже мы с ним на одной стороне, а Пушкин — на другой. Соперник — Пушкин — лестный, а вот соратник пока непонятный, скорее сомнительный. Но заинтриговать, чего уж лукавить, смог. Рейтинг повысился. Не знаю, на сколько именно, повоюем — узнаем, но не на десяточку уж точно. За тридцать уже перевалил, а то и побольше будет.
Сергей оставил в покое мельтешение заоконной скуки и всем телом повернулся к собеседнику. Приготовился бить прямой наводкой.
— Как вас зовут? — первый пристрелочный выстрел.
— Александр Сергеевич. А вас?
Получается, и выстрел холостой, и калибр маловат, и пальнул не в ту сторону. Приём нестандартный, уже за пятьдесят. То ли действительно как Пушкина, то ли ситуацию отыграл. В паспорт заглянуть не попросишь, не проверишь, действительно ли. Может, Иван Иванович какой или Пётр Петрович. Толково. Надо перенять, применить как-нибудь. Хорошо, поиграем.
— А меня — Сергей Александрович.
Отца Сергея действительно звали Александром, но прозвучало вдруг как вызов, причём на грани хамства. Неспортивно получилось. Хотел смягчить, но собеседник его опередил.
— Я действительно Александр Сергеевич. Даже если бы мы вспоминали стихи, скажем, Гиясаддина, я бы не стал Омаром Ибрахимовичем, так Александром Сергеевичем и остался бы. Честно.
— А я действительно Сергей Александрович, а не Омар Хайям.
Не подловишь, посвящён. Теперь уже специально жёстко. Александр Сергеевич неожиданно смутился, прижал очки пальцем к переносице и забавно растянул лицо бровями вверх и верхней губой вниз. Наверное, очки так принимают удобное положение. Это детское мимическое движение оказалось столь обескураживающим и так не вязалось со сложившимся за короткое время образом и возникшим напряжением, что Сергей, было напрягшись как от удара ниже пояса (удар бы прошёл, если б не давнее увлечение поэзией), выпрямился и опустил руки. Перчатки показались ему сейчас неуместными.
— Вы меня извините, я увлёкся. По вашему внешнему виду и поведению я понял, что вы человек образованный, владеете хорошим словесным арсеналом и арсеналом профессиональных приёмов, но таких малоизвестных подробностей про Омара Хайяма действительно могли не знать. Хорошо, что знаете. Было бы совсем неловко. Извините, пожалуйста. Я, знаете, психолог, и психолог с большим стажем и опытом, не всегда это одно и то же.
Посмотрел в глаза, улыбнулся.
— Доверять интуиции стало привычкой, хотя, наверное, странно слышать эти слова связанными вместе. В профессии я практически не ошибаюсь, но когда передо мной просто человек, а не человек-проблема — если бывали на приёме у психолога, понимаете, о чём я, - внимание ослабевает и случаются ляпы. Вот и сейчас. Вы не обиделись?
— Нет, что вы, даже в мыслях не было, — ответил поспешно, качнулся навстречу. Соврал, на самом деле кольнуло, да это и объяснимо. Решил, что хочет принизить, потоптаться, вот и резанул.
— А давайте по имени и на «ты»?
Предложение, несмотря на разницу лет в пятнадцать, Сергея устроило. Тоже приём.
— Давай.
Напряжение ушло, необходимость держать дистанцию отпала, угрозы уже не ощущалось, так же уже не ощущалось и соперничества. Да и не было их, похоже. Привычка быть всегда в боевой стойке, привитая долгим опытом специфичной работы, требует постоянного подтверждения агрессивности внешнего мира. Чаще срабатывает автомат, как сейчас, но иногда Сергей замечал такое за собой, нажимал на паузу — тогда струну в себе ослабить удавалось. Так матросы некоторое время после окончания службы ходят широко расставляя ноги, продолжают удерживаться на палубе во время качки, но качки нет. Они тоже спохватываются, но куда ж деваться, привычка — вторая натура.
— А почему ты спросил про лень-матушку? — теперь Сергей уже сам. —Что такого в этих словах? Я всегда считал, что они — так, присказка, шутливое корение, не более того.
— Не скажи. Они не просто шутка-присказка, а глубинный смысл всего с нами происходящего. Гениально короткое и точное его определение. Хотя, соглашусь, используем мы их исключительно походя и не задумываясь над тем, что они для нас значат. А зря. Стоило бы разобраться.
Александр замолчал, ожидая интереса со стороны собеседника. Повисла пауза. Сергей покрутил в голове эти два слова, но, как они ни кувыркались, никакого смысла из них не складывалось и никакой связи между ними не обнаруживалось. Кроме дефиса их ничего не объединяло.
Вагон остановился и, никого не впустив и не выпустив, тронулся, зашелестел фольгой кур и зацокал глухим стеклянным перестуком. К особому возбуждающему запаху, живущему только в поездах, густо добавился запах еды, пива с водкой и предвкушения пути.
— Что ж, сдаюсь. Фраза замыленная, выскальзывает. Ничего не могу сказать. Так какой же в ней смысл? Что такого жизнеопределяющего в ней сокрыто?
— Ну что ж, давай разберёмся.
Прозвучало так, что стало понятно: говорил Александр об этом не в первый раз и тема эта его явно увлекала и вдохновляла. Он поставил руки на стол, сжал левую в кулак, накрыл его ладонью правой и положил подбородок на подставку из больших пальцев. Лицо приняло таинственное заговорщицкое выражение, морщинки в углах глаз растянули их в азиатский прищур.
— Помнишь, как в детстве мама подсовывала под тебя одеяло, гладила по голове, может, пела колыбельную, может, рассказывала сказку, может, просто говорила о чём-то? Помнишь это уютное, счастливое, беззаботное состояние?
Сергей улыбнулся.
— Конечно помню, я сам так дочери часто делаю. Слухом и голосом Бог обидел, с колыбельными как-то не сложилось, а вот сказки рассказывать люблю. И одеяло подтыкаю. Конечно помню.
— Правда ведь, казалось, что так будет всегда. Мама рядом, и этого достаточно, чтобы быть счастливым. Да, конечно, разбитые коленки, сломанные игрушки, невкусная каша, молоко с противной пенкой и ещё куча мелких неприятностей, но в целом, для того чтобы быть счастливым, просто достаточно мамы. Она всё решит, ото всего прикроет, везде всё подоткнёт.
— Про пенку не знаю, в моём детстве молоко уже нормальным было, только слышал об этом от старших, а с остальным согласен. У меня и к отцу такое же отношение было.
— Об отце разговор отдельный. Всё, что связано с отцом, всё равно воспринимается через мать. Вышли мы из мамы, отец, если так можно сказать, встречал снаружи, причём не непосредственно, как сейчас можно, а совсем-совсем снаружи. Ощущение безопасности и уюта мы вынесли из её утробы. Это физическое ощущение после рождения стало психологическим. Чуть что не так, мы в крик, тут же мама и тёплое молоко. Нежные руки и нежный голос.
Александр так всё рассказывал, что Сергея накрыло этой нежной волной. Он засмеялся.
— Всё так, не возразишь. С матушкой разобрались, с ленью-то что?
— Не торопись. Всё по порядку.
Как бы в поддержание разговора где-то за спиной старчески закряхтел и заворочался младенец. Сергей обернулся. Через две стенки зашевелились, показался сдобный женский, с ямочкой на сгибе, локоть и две крохотные, почти прозрачные, розовые в складочках ножки. По движению локтя и по тому, как смущённо коленями в проход сел средних лет мужчина, стало понятно, что женщина вынула грудь. Послышались сладкие причмокивания.
— Необъяснимое всепозволяющее обаяние путешествия. Почему даже с близкими мы стесняемся того, что в поезде среди чужих нам кажется естественно допустимым?
— Может, именно потому, что они чужие?
— Может быть. Но мы отвлеклись.
Сергей задержал взгляд на локте, нескромное воображение гормонально дорисовало остальное. Он неохотно повернулся обратно.
— Так вот, подытоживаю. Мама — это когда ты ничего не делаешь, а у тебя всё есть. С этим согласен?
Сергей задумчиво посмотрел в проход.
— С этим согласен.
— Мы взрослеем, проблемы становятся значительно больше, чем разбитые коленки. Начинаем и заканчиваем учёбу, устраиваемся на работу, женимся, рожаем детей. Мамы давно уже нет рядом, она в другом конце города или страны, может, её вообще уже нет, но мы продолжаем жить так, будто вот она сейчас придёт, подоткнёт одеяло и всё разрешится само собой, не отдавая себе в этом отчета. Само собой, понимаешь. Привычка ничего не делать и ждать от жизни счастья присуща нам с рождения и утверждена мамиными грудью и ладонями в первые месяцы жизни. Даже не привычка, а как, например, глаз — входящая в стандартный набор часть тела и присущая ему функция. Норма, понимаешь. Зачем что-то делать, если мама придёт и всё само наладится? Лень — это неразрывное продолжение мамы, наше естественное состояние связанного с ней самим фактом её существования ощущения и ожидания счастья. Лежать, мечтать и палец о палец не ударять — вот он, секрет успеха!
— Патерн, как говорят у вас в психологии.
Александр, как отстрелявшийся пулемёт, задымился удовлетворением и с довольной улыбкой откинулся назад, предплечья, как опустевшую ленту, опустив на колени. Не поднимая рук, он одним лбом чуть подался в сторону Сергея.
— Вот отсюда и лень-матушка. Это неизживное наше состояние.
— А как же быть с теми, у кого не было матери, с детдомовскими, например?
— Ну они ж всё равно родились, остальное — память поколений. Естественный ход развития, как лежать-сидеть-ползать-ходить.
Не складывалось. Сергей не считал себя ленивым. От жизни и от себя он требовал многого. Многого хотел и многое для достижения своих целей делал. Не всё получалось, как он хотел, что-то не получалось совсем, но снова и снова пробовал, пока не добивался, и диван в виде транспорта доставки к счастью никогда не использовал. Или использовал? Уж больно стройно и правдоподобно у Александра получалось.
— Звучит правдиво, но вот я себя лентяем не считаю. Я пахарь, а не лежебока.
— Неужели?
— Да точно!
Александр сидел с видом абсолютно уверенного в своём мнении человека. Уверенность была и во взгляде, и в положении тела. Сергей пользовался таким приёмом в переговорах для растворения доводов оппонента и обесценивания аргументов против, но в Александре приёма не ощущалось, это была уверенность в её абсолютном значении, без примесей. Даже более того, как стопроцентный спирт — такого не бывает, а получается, вроде как, что есть.
Возражений не находилось. Привыкший рационально мыслить, Сергей не мог отказать в логике умопостроениям Александра и не находил в них хоть малой бреши. Всё было чисто и стерильно, как в операционной. Сомнения ползали вялыми, обессиленными бациллами, не нанося вреда, но и, правда, не погибая. Он задумался, постарался проследить себя хотя бы на месяц назад. Почему-то захотелось найти в себе эту матушку-лень. Улыбнулся своему желанию.
— А давай перекусим.
— Отчего ж нет. Давай.
Зашелестели пакетами и обёртками и разложили на столе у кого что есть. Говорили о чём-то приятном, но пустом. Разговор занимал, и время за ним пролетало, как столбы за окном.
 
Через три станции после беседы-перекуса, неизвестно сколько продлившейся, Александр сошёл и на его место водрузилась многопудовая громкоголосая квадратная гора с обхватом в груди, равным обхвату её же талии или обхвату многовекового дуба. Масса так заполнила всё пространство вокруг, что показалось, нечем стало дышать. Сергей встал и пошёл в вагон-ресторан. Очень хотелось кофе и не думать.
Возвращаться не торопился. Когда пришёл обратно, оказалось, что новая соседка уже захватила и прилегающую территорию и глубоким грудным басом, так соответствующим её комплекции, громко безапелляционным тоном вдалбливала что-то соседке через проход. В её тоне не было и намёка на сомнения и на право иметь точку зрения, отличную от её. Соседка явно не собиралась сдаваться, резко отвечала тонким писклявым голосом и была худа той болезненной худобой, которой худы мосластые анорексичные модели. Эти две противоположности так дополняли друг друга, что представляли собой сюрреалистичное состояние гармонии. Казалось, если сложить их вместе и поделить пополам, то получатся две совершенные фигуры с полотен Гойя и его современников. Эдакие две изрядной, но не излишней упитанности обнаженные, не дай бог, Махи. Эдакие воплощения неги, вожделения и целлюлита.
Среди множества потных, бледных, пустых, бессмысленных фраз, от которых, как от едкого запаха, хотелось закрыть глаза и замедлить дыхание, прозвучало и про лень-матушку. На этой фразе обе почему-то замолчали, и Сергей воспользовался неожиданной нелогичной паузой. Очень захотелось продолжить, казалось, незаконченный с Александром разговор. Что-то было недосказано. Когда проговоришь вслух то, что до конца не улеглось, понимание приходит быстрее, чем если просто размышлять.
— А вы знаете, почему лень называют матушкой?
— Чиво такое?
В переносицу Сергею шилом упёрлись два тупых паучьих взгляда. Он опустил глаза. Обе собеседницы, отбросив вторгшегося в их разговор наглеца, с равнодушным видом отвернулись. Чуть погодя, видно, передохнув и набравшись сил, снова загремел гром, и ему снова завторил, ни в чём не уступая, назойливый комариный писк.
«Как хорошо», — облегчённо подумал Сергей. Чутьё переговорщика отказало, расслабился, потерял концентрацию. Да, не те собеседники. Он впервые признал своё поражение в переговорах и был этому очень рад. Впервые сунулся в чужую колею, но вовремя из неё выскочил, вернее, вытолкнули. Всё равно хорошо. Наблюдать схватку двух комбайнов со стороны лучше, чем находясь между ними и уворачиваясь от их лопастей.
Поезд медленно вполз на мост. В размазанной ровным рыхлым слоем каше безлесых полей появилась толстая, лениво виляющая за горизонт трещина реки. Тягучий шаг жирных конструкций моста сменил стремительное мелькание тонких струн суетящихся столбов. Сергей залез на свою полку, подложил под голову шкурку вконец отощавшей сумки, накрыл её подушкой, небрежно засунутой во влажную, мятую, с жёлтыми углами тряпку наволочки, и быстро заснул. Всю ночь ему снилось, как ласковая лень-матушка манила его в безмятежную даль несбывшихся надежд и жизнеопределяющих поражений, а Омар Ибрахимович Хайям-Гиясаддин настойчиво зазывал в обратную сторону и по-восточному нараспев читал стихотворение Пушкина про вовсе даже и не унылую унылую пору.