de omnibus dubitandum 105. 3

ЧАСТЬ СТО ПЯТАЯ (1884-1886)

Глава 105.3. «СЕ ПРИЧАСТИЛОСЬ ГОСПОДУ…»

    Этот вечер крещенского сочельника остался в Аришеньке на всю жизнь. Она признавалась, что в душе ее тогда все спуталось: и страх Божий, и «страшные кощунства». Душа ее как бы разрывалась, сделалась полем брани между Господним светом и злой тьмой.

    Только ушел Абациев, она потеряла силы и упала у дверей «детской». В сознании ее шла борьба: радость, что не оставлена, что послано вразумление, и скорбь, что ей не по силам искушение, что «отнято у нее последнее — радость Димы». Она смотрела к таившимся в темноте иконам и укоряла кощунственно: «Ну, за что… за что?!». Думала о своем позоре, о сиротстве с начала дней, чувствовала «ужасную неправду» и, потеряв страх Божий, вопияла: «За что же такое издевательство?!».

    В «записке к ближним» она покаянно записала:

    «Я предалась греху, намечтала себе соблазнов, и эти соблазны вдруг разлетелись дымом. Я готова была бежать за искушением, все забыть, но вразумление меня остановило, и за это я дерзнула хулить святое. Забыла Распятого за нас, что и мы сораспятыми быть должны и радостию взывать со Псалмопевцем: „Яко аз на раны готов“. Про все забыла, но Бог не забыл меня: той же ночью послал мне знамение сна крестного».

    Вернувшаяся из церкви Прасковеюшка перепугалась, увидев беспорядок в комнатах, упавшую штукатурку, разбитую посуду, брошенную на пол шубку. Из коридора слышался тихий плач, «будто вот по покойнику читают», и Прасковеюшка испугалась, уж не обидели ли Аришеньку лихие люди. Она подошла к двери, откуда слышался скорбный плач, и стала окликать её.

    Аришенька вышла к ней, «вся-то растерзанная, платьице все расстегнуто, от самого горлышка до пояса», и сказала не своим голосом, что оставили богоявленскую воду в буфете и она пролила ее. Увидала стронутую икону, упавшую штукатурку, — весь угол оголился, — разбитый портрет и лампу, сморщилась, как от боли, схватилась за голову и зашаталась.

    Прасковеюшка отвела её на диван и побежала за Карпом, сказать, что у них случилось.

    Карп увидал и понял, что это его вина, и попросил прощения: запирал ворота и зацепил запором, дом-то старый, и стряслось. «Простите, Ирина Юрьевна, моя вина… напугал вас, расстроились».

    — «Так это ударил… ты?!..» — изумленно спросила Аришенька.

    Карп отвечал, смущенный: «И сам не знаю, тыщи раз запирал, а тут будто что под руку толкнуло, как на грех… такого никогда не было…». Слово Карпа — «будто что под руку толкнуло, такого никогда не было» — вошло в её сердце.

    Карп с Прасковеюшкой стали приводить комнаты в порядок. А Аришенька пошла в спальню, зажгла огонь, увидала «весь маскарад» — и стала кидать все в шкаф, «всю эту непристойность». И когда кидала «ампир» и туфельки — «будто от сердца отрывала». Упала перед Казанской, призывала бессильно: «Ма-туш-ка!..» — и не получила облегчения. Забыв, что надо зажечь лампадку, пошла в залу, поглядела на белые цветы, хотела выбросить на мороз — и пожалела: невинные, милые цветы. Постояла над ними, с болью, чувствуя прелый запах увядших ландышей, прижала сердце — и увидала, что платье на ней расстегнуто, все открыто, даже корсетик видно, — как же могло случиться? Всегда она сердилась на упрямые пуговки-кораллы, когда спешила, надо было повертывать на петли, а пуговки становились поперек.

    Вспомнила, как Абациев разглядывал на ней пуговки, а она отстраняла его пальцы… вспомнила ласкающие руки, гаснувшее сознание и тот громовой удар, оберегший ее от нового позора.

    Увидала забытый золотой портсигар Абациева, оторванную пуговку-кораллик, упала у дивана на колени и замерла.

    Вскочила, чего-то испугавшись, накинула шубку и, не накрывшись, выбежала в метель, крича: «Господи, прости меня, окаянную, безумную!».

    Слышала Прасковеюшка и побежала к Карпу: «Скорей, за барыней… простоволосая побежала, сапожков даже не надела!». Карп вышел за ворота — не было никого, метель. Он побежал направо: приметно было ему, что все эти дни Ирина Юрьевна к бульвару убегала. Постоял на углу, послушал — нет никого, метель. Вернулся, и они с Прасковеюшкой долго сидели на кухне, жалели Аришеньку и мерекали, что же им теперь делать. И решили, что надо дожидаться, — всякое приходило в голову.

    — Меня интересовал Карп, — рассказывал Федор Минаевич.

    — Я его знал за правдолюбца: есть такие в народе нашем, «хранители добрых нравов». Мне приходило в голову, не нарочно ли он ударил, чтобы «остеречь»… вы понимаете… Много спустя, когда жизнь наша изменилась — и Карпа тоже, — я его спрашивал. Он почитал Аришеньку, называл ее подвижницей и святой. Я спрашивал. И в голову ему не приходило. Он видел, что она «мятется», и за нее боялся… И сам очень поразился, говорил: «Будто что толкнуло под руку». И как он радовался, что «сподобился помешать соблазну». Этот разговор с Карпом был уже много после, когда я  и з м е н и л с я.

    Аришенька побежала не «к богатому офицеру», как думал Карп, а в церковь. Всенощная отошла давно, но церковь была еще открыта, богаделки прибирались после службы, и пономарь разливал святую воду.

    Аришенька остановилась в полумраке, но богаделки ее признали и спросили, не забыла ли чего во храме. Она сказала растерянно, что воду богоявленскую забыла, «всю пролила».

    Богаделки качали головами: «Да как же это вы так… да как нехорошо-то… да Господь милостив». Аханья богаделок Аришеньку не расстроили, не удивили: она знала, что у нее «все хорошо».

    Акинфыч вон разливает в сосудики, и вам нальет… сосудика-то не захватили?

    «Нет, забыла…» — сказала Аришенька и увидала, что богаделки как-то странно ее оглядывают. Спохватилась, что пришла ненакрытой в церковь, посмотрела с мольбой на богаделок и бессильно заплакала.

    Богаделки стали сокрушаться, не горе лн у нее какое, а водичку Господь простит. Она прошептала через слезы, что хочет помолиться. «Помолитесь, помолитесь… — участливо повторяли богаделки, — Акинфыч погодит запирать». Свечи? Ящик староста-то замкнул, ушел.

    Аришенька отошла к распятию. Пунцовая лампада светила на лик Христа, и темные капли из-под шипов казались живой кровью. Она упала на колени и замерла в молитве. В слезах молилась: «И мене древом крестным просвети и спаси мя».

    Сердцем, без слов молилась. Кто-то над ней сказал, что запирают церковь. Она поднялась покорно и взяла скляницу с богоявленской водой, поданную ей кем-то.

    Денег у нее не оказалось, но тут подошла Марфа Никитишна, просвирня, за которой сходили богаделки, сказала: «После, Акинфыч, после», — и повела Аришеньку к себе.

    У просвирни Аришенька плакала, облегчая душу. Просвирня сокрушалась, что завтра поехать к Троице не может: «И дорога, вон, говорят, не ходит, и по приходу надо, а послезавтра Собор Крестителя, а там суббота, раньше понедельника, 10-го числа, и думать нечего, маленько уж погодите».

    И тут неожиданно пришел Карп. «А уж мы со старухой затревожились, спасибо, догадались», — обрадовался он Аришеньке.

    Просвирня дала ей свой платок, заставила надеть валенки и перекрестила: «Господь с тобой, деточка, утешься».

    Когда вышли, метель утихла, проглядывали звезды. Недалеко от дома молчавший до того Карп сказал: «Ничего, Ирина Юрьевна, Бог милостив». Аришенька поняла, что Карп ее жалеет, и ее задушила жалость — и к себе, и к Карпу, и «ко всему». Она подошла к воротам и остановилась, не зная, куда идти. Было такое, будто это не ее дом, все тут пустое и чужое «и все в этой жизни страшно». Карп бережно понудил, ласково так сказал: «Ну вот и пришли… идите, идите, ничего…». Она не могла осилить душивших слез и разрыдалась в холодные ворота.

    Дома затеплила лампадку у Казанской, в спальне. Спальню она давно не убирала. Увидала у зеркала залитый стеарином подсвечник с обгоревшей бумагой, вспомнила виденную во сне неприятную девочку в рубашке и ушла из спальни — стало чего-то страшно.

    Поправила стронутую икону в зале, «Всех Праздников», с Животворящим Крестом посередине, с победным Знамением Воскресшего, и затеплила синюю лампадку. Потом в столовой затеплила, Покрову, и вошла в «детскую».

    Затеплила восковую свечку, оглянула забытые иконы, аналойчик с оставленным пояском на нем. Взяла поясок и схоронила в троицкий сундучок заветный. Оправила лампадки, разоблачилась, надела сиреневый «молитвенный» халатик и начала келейное правило, не читанное давно. Прочла все вечерние молитвы и самую сладкую молитву, с детства любимую, — «Кресту Твоему поклоняемся. Владыко…».

    Витала, воспевала в мыслях и почувствовала большую слабость, с благоговением отпила богоявленской воды, страшась недостойности своей, и прилегла на залавке, накрытом войлоком. Читала Иисусову молитву, не попуская помыслы. И, помнилось, с трепетом взывала: «Господи, не оставь!»

    «И Господь не забыл меня, — написала она в „записке к ближним“, — и послал мне во знамение — к р е с т н ы й  с о н».

    Федор Минаевич рассказывал:

    — Могут ли иметь значение сны наши? Рационалисты, конечно, не признают за снами значения провиденциального: функция организма, только. Народ в сны верит. Святые отцы борются с суеверием, но признают, что разные сны бывают. Феофан Затворник говорит: «Сны бывают натуральные, от нас самих, бывают от Ангелов и Святых, бывают и от бесов». И предостерегает от «прелести».

    По личному опыту скажу, что бывают сны знаменательные, как бы провиденциальные. Бывают запечатленные сны, на всю жизнь. Такой вот «запечатленный» сон н есть Аришенькин «крестный сон». Но что особенно поразительно… Бывают сны, как бы живущие своей жизнью,  с у щ е е  нечто, онтологическое. Они живут и не пропадают. Представьте, что существуют тождественные сны, которые видят разные люди и в разные эпохи, — сны            
 в е ч н ы е. 

    Мы поразились с Аришенькой. когда в Оптиной показали нам келейные записки ученика старца Леонида, некоего Павла Тамбовцева, курянина. Он скончался, когда нас с Аришенькой еще и на свете не было. И вот узнали в его записках… её «крестный сон». Почти тождественный. Я потрясен был не меньше Аришеньки. Спрашивал ее, не слыхала ли она в монастыре об этом сне. Не слыхала. Настолько необычайный сон, что она вспомнила бы, конечно.

    После узнали мы, что в Москве вышла книжечка в 1876 году, и в ней напечатаны отрывки из «записок» Тамбовцева и этот сон. Аришенька этой книги не читала. Сон оказался для видевшего его знаменательным. Теперь я знаю, что таким же, провиденциальным, оказался он и для Аришеньки.

    Сон этот — Божий сон. Святые отцы пишут, что бесы могут представить и Ангела светла, но Креста Господня трепещут и не могут его представить. Этот сон запечатлелся в Аришенькином сердце, она его помнила до конца дней.

    Вот какой сон видела Аришенька под Крещение.

    Она видела себя стоящей на каменистой равнине, где не было нн травки, ни кустика. И будто сумерки, и будто она одна. И потом все стемнело, стало «какое-то никакое, совсем пустое», будто не на земле, а  г д е - т о.  И увидала вдруг, как тьма возблистала светом, и таким лучезарным светом, что солнечный свет показался бы вовсе тусклым. И свет этот был удивительно мягкий, не резал глаз. И из этого лучезарного света родился громкий и нежный голос, приказывавший кому-то, многим, невидимым: «Возьмите ее на крест».

    И вот невидимые ее взяли и совлекли одежды с нее, но она не знала, какие были на ней одежды. Она не удивилась и не испугалась, а только чувствовала:  т а к   
 н а д о.  И увидала, как на равнине простерся огромный крест, «будто из воскового дерева», очень приятного, светлого, как соты. Она поразилась, какой же это огромный крест, во всю необъятную равнину.

    И вот крест на ее глазах стал таять, как тает воск, и в мгновение ока умалился до размера, чтобы ее распростерть нa нем. Она оглянулась, кто же ее возьмет на крест, но не было никого, только слышался спешный шорох — и ее вознесли на крест. И тихо, но внятно говорили: «Давайте гвозди».

    И она увидала четыре больших гвоздя, кузнечных, темных, с острыми ребрами. Гвозди были большие, в четверть, и она почувствовала, как трепещет сердце. И услыхала, что прибивают правую руку ее ко кресту. Она ощутила жгучую боль в ладони, будто оса ужалила, И с этой болью почувствовала желание быть распятой. И такое радостное желание, что заплакала. И боль от гвоздя пропала. Потом подняли второй гвоздь, и была та же боль, но гораздо меньше, и скоро кончилась. И тогда устремили на нее третий гвоздь, и кто-то невидимый сказал: «Теперь правую ногу». Она испугалась, хотела крикнуть «помилуйте!» — но  к т о-т о  сказал ей в сердце: «Терпи». И она почувствовала еще большее желание претерпеть.

    И когда возгорелось сердце, молитвенно воззвала помыслом: «Укрепи, Господи!». И вонзили гвоздь. За острой, ужасной болью во всем существе ее наступило изнеможение. И она услыхала, как быстро вонзили четвертый гвоздь, — не успела почувствовать и боли. И раздался из Света голос, сильнее первого, как бы жалеющий, полный благоволения и нежности: «Вонзите ей… — и почувствовала, не видела, как бы перст, указующий: — В самое сердце гвоздь».

    И тут она возмутилась духом, и сердце ее то трепетало радостью претерпеть все муки, то замирало в слабости. И в этом борении почувствовала она обетование Господа укрепить ее. И тогда подали пятый гвоздь, и шел этот гвоздь на нее острием, на сердце. Гвоздь этот был огромный, так что прошел бы ее насквозь, и осталось бы много лишку.

    Гвоздь приближался — было это одно мгновение, — и она услыхала сердцем, что Господь ей поможет вынести. Но когда острие дошло до груди ее, сердце затрепетало в страхе и она крикнула: «За что же?!». И услыхала тупые стуки, будто от молотов, забивавших тот гвоздь ей в сердце. Нестерпимая боль пронзила ее сердце, и душа вышла из нее, и оставила тело на кресте. И она почувствовала себя, что она      
 г д е-т о,  в н е,  и сама видит себя распятой. Было такое чувство, что она, распятая, видит, как глаза ее закрываются и меркнут, голова клонится, и это — смерть. И не стало боли.

    И тут открылись ее глаза, и сердце наполнилось радостью, которую не сравнить ни с чем. И голос, полный благоволения, сказал: «Се причастилась Господу». От этого слова взыграло сердце, и она уже не могла дышать, — проснулась в радостном изумлении и слезах.

    В благоговейном страхе и радости, все еще слыша неизреченный голос: «Се причастилась Господу», не сознавая себя, Аришенька увидала тихие лампадки, сливавшиеся в слезах, сияющие, как звезды, стрелами. Она узнала «детскую», увидала свои иконы, милостиво взиравшие, и перекрестилась, всему покорная: «Да будет воля Твоя».

    Долго она лежала в радостном изумлении, не смея думать, что удостоилась Света неизреченного, повторяя Господне слово. Шептала в страхе: «Не смею, недостойна». В благоговейном трепете затеплила восковую свечку и стала читать акафист Иисусу Сладчайшему. И, молясь, сладко плакала.

    Громыхали дрова в передней, Карп принимался топить печи, а она все молилась. И когда уже догорала свечка, Аришенька увидала на груди, на белой батистовой сорочке, расплывшееся пятно, как кровь. И поняла — вспомнила, что это от ожога разболелось и от этого — боль под сердцем.

    Вспомнила, как боролась с помыслами и выжгла, в борьбе с собой, свечкой от огонька лампады охраняющий знак Креста у сердца, по глубокому слову подвижника из Фиваиды: «Томлю томящего мя». Все эти дни безумия не чувствовала себя, не помнила. А теперь, радостная, почувствовала — и умилилась. Сказала в мыслях: «Что эти мои боли… Господи, не оставь мя!».

    Восковая свечка догорела. В черном окне на сад сверкали звезды. Аришенька отворила форточку. Небо сияло звездами, было тихо, благовестили к ранней.