Джерга

Я остался без паспорта. То есть паспорт был, но весь вышел. Как я оказался в Ангарске, что я там забыл — в упор не помню. Мне вообще-то надо было совсем в другую сторону, на ту сторону Байкала, в Бурятию. Но со мною в Иркутске остался Рыжий, и мы загуляли маленько. Проводили братву в Москву, я остался Байкала ради, а Рыжий просто за компанию. Байкал ему нафиг был не нужен, ему просто не хотелось домой, а я остался принципиально — попасть в Иркутск и не полазить по Байкалу казалось мне полным идиотством.
Проводили отцов-командиров в аэропорт, посадили в ероплан, помахали платочками, всплакнули, и решили выпить по маленькой.
И вот я в Ангарске, Рыжего где-то потерял, весь мокрый, без паспорта, но почему-то при деньгах. С какого перепугу я полез купаться в Ангару, история не сообщает. Но полез в штанах, а в заднем кармане был паспорт. Паспорт остался со мной, но вся личность с паспорта смылась. В общем, отдохнул. Рыжего потерял, в мокрых штанах, ночевал в каком-то паровозе в отстойнике, но зато искупался в Ангаре. То ли на спор, то ли по куражу, толи чтобы протрезветь... не знаю. Но жизнь прошла не зря.
Нет, на Байкале я был, но это не считается. Долго ломились с Рыжим сквозь тайгу, ободрались, узнали нравы местных комаров величиной с кошку, вспомнили всю инвективную лексику, которую знали и не знали, и вышли на берег. Если стоять лицом к озеру, можно с ума сойти — изумрудная рябь, потом галечный пляжик метров десять, потом тайга непролазная, тоже изумрудная.  А на каменном пляжике сквозь камни растут огромные подснежники. Фантастика. Но если повернуться лицом к тайге, хочется плакать. Там среди кедрача и сосен сгнившие автобусы, трактора, грузовики... не удивлюсь, если там найдутся ржавые танки. Байкал со стороны Иркутска — это Курская Дуга. И я тогда ещё решил, что отработаем, и я не торопясь посмотрю Байкал с той стороны, где нет приматов саванно-полупустынного типа. Мне говорили, что на Селенге, Безымянной и Баргузине приматы не живут, а в Баргузинском заповеднике встречаются, но не стайно.
Путешествовать решил автостопом. Номинально паспорт есть, но попадись я ментам — стопудняк поведут в околоток личность устанавливать. Да и прикольнее, и деньги лишними не бывают.
Высушил штаны, выбрался из депо, спросил у аборигенов дорогу на Иркутск. Пошёл пешочком, решил прогуляться пока не устану. Сзади мотор, я иду не оборачиваюсь, не голосую. Меня обгоняет бортовой КАМАЗ и тормозит.
— Куда?
— На Иркутск.
— Садись.
— Спасибо.
— Колян.
— Артур.
Удивлённо вскинутые сивые брови. Видимо, такого имени не бывает.
— Откуда сам?
— Из Москвы.
Ещё одна засада. Мало того, что имя неприличное, ещё и из какого-то явно позорного места. Колян аж по тормозам дал. Потом газанул, но на скуле играет желвак, смотрит строго на дорогу. Едем так где-то полчаса. В недобром молчании. Я мучительно соображаю, что я тут делаю, и зачем я покинул такой гостеприимный, такой уютный, такой интеллигентный, даже рафинированный Иркутск. Там же есть аэропорт и столь необходимые мне сейчас прохладительные напитки.
Выручил меня вещмешок. Сначала я держал его на коленках, потом запихал под ноги — хрен его знает, что у Коляна на уме и под сиденьем. Выключатели у парня некислые, глаза недобрые, дорога пустая, кругом тайга. Руки должны быть свободны. Но Колян дал косяка на вещмешок и немного потеплел голосом —
— ДМБ?
— Не, я давно ДМБ. Просто привык. Вещь удобная, жизнь кочевая.
Колян одобрительно хмыкнул. Я решил его ещё разморозить. Когда карабкался в грузовик, заметил на лобовом стекле большую цветную фотографию Сталина. Тычу пальцем в стекло —
— Слышь, Колян, а Сталин зачем?
Ответ содержательный, злой, весёлый и громкий —
— А вот так вота!
Теперь я одобрительно хмыкаю. Ну какие вопросы типа... всё ж понятно типа... само собой типа...
Колян разморозился, потеплел, оказался разговорчивым парнем. Зачем берут попутчиков? Не для денег же, для веселья. Выяснились некоторые местные обычаи. Не подобрать одинокого путника — впадлу. Человек пробил колесо — не остановиться, не предложить помощь — впадлу. Машина на дороге, на крыше канистра — не остановиться впадлу. Даже если она бензин, а у тебя дизель — тормознись, пока вместе не поймаете нужный движок с нужным топливом, или возьми его на трос. Одного на дороге не оставь — впадлу. На дальнем перегоне увидеть дым покрышки и не остановиться — ваще приговор. Ты проедешь мимо беды — номер запомнят, вычислят, передадут по трассе, и в один прекрасный день на пустынном перегоне навстречу тебе попадётся фура с прицепом. Фура хвостиком махнёт, прицеп вильнёт — и ты в дамках. Останешься жив — добивать не будут, но руки тебе уже в жизни никто не подаст. Это не месть, это система выживания. От перегона до перегона бывают сотни километров, зимы здесь за полтинник, да с ветерком, да с пургою... Прошу заметить, это ещё Союз, нет ещё ни раций, ни телефонов, ни навигаторов, только народный телеграф.
Больше всего мне понравился рассказ Коляна, что делают с плечевыми шлюхами, которые разносят по трассе сифилис. Но озвучивать не буду, ибо здесь дамы.
Выяснилась ещё одна приятная вещь — мне везёт как утопленнику. Колян, оказывается, из Улан-Удэ. Иркутск ему нафиг не нужен, мне тоже. Громыхая пустыми бортами, пролетаем Иркутск сквозняком и уходим на юго-восток.

* * *

Спать хочется как из пушки. Ночевал мягко и с комфортом, но в вагоне было холодно. Да и укачало. Однако спать неприлично. Попутчика берут, чтобы он языком шлёпал, а не хрючил в две дырки.
— Колян, а сколько до Улан-Удэ?
— Пятьсот примерно.
— И ты так и пойдёшь порожняком пятьсот вёрст?
— Ага.
— Чё, обратки не было?
— Да ну на... Обратку надо было неделю ждать, а у меня дочка маленькая, два годика. Соскучился. Да ну на...
Угасающее сознание пытается понять, сколь недоступна для разума метафизика советской экономики. Любопытно, сколько западных экономистов застрелилось бы сейчас, услышав про ностальгию Коляна?
— Колян, а где бы мне выпрыгнуть поближе к Байкалу?
— Щас перевалы проедем, разберёмся.
Дорога уже давно шла заметно вверх, начался горный серпантин. Достал карту из вещмешка. Хребет Хамар-Дабан. Если сейчас слева по курсу появится озеро, то скоро перевал Култук. Колян заёрзал задницей на сиденье, несколько раз подпрыгнул и несколько раз звонко ударил себя по щекам, громко рыча как разбуженный в берлоге медведь. Думаю, от такой пощёчины житель какого-нибудь Парижа смело сидел бы пару недель на бюллетне с диагнозом «лёгкое сотрясение мозга с нарушениями мозговой активности и эмоциональной сферы». Сон как рукой сняло. Я понял, что сейчас будет весело.
— Что, Култук — жопа?
— Култук — херня. Вот Веселуха — это да. А Слюдянка ваще пипец. А я цепи снял.
— Цепи? Какие цепи? Лето на дворе.
Колян нежно посмотрел на меня как на умственно отсталое дитя и ничего не сказал.
— Ну дык давай цепи оденем. Я помогу.
— Да ну на... Цепи в кузове. Порожняком проскочим.
Современной науке недоступна логика русского человека.
Перевалы проскочили без цепей. Веселуха оказалась в натуре веселуха, однорядка с наледями, вымоинами по колено, поворотами под девяносто градусов, без отбойников, с хорошей перспективой полетать. Шли бы мы с грузом — пришлось бы нам лихо. Но обошлось. Пару раз встретили буксующих лысых в говно ЗИЛов (тоже без цепей), подмогнули, дёрнули, услышали слова искренней благодарности на недоступном для жителей средней полосы языке. Как умудряются разъезжаться на этих ледяных однорядках над пропастью эти крокодилы, осталось для меня загадкой навсегда. Такого я не видел даже в горах Гиндукуша. Законы физики здесь бессильны. Кто-то что-то недопонял в законах физики.

Дорога пошла вниз. Стало потихоньку темнеть. Колян ударил двумя руками по баранке, торжествующе посмотрел на меня и громоподобно начал орать русскую народную пэстню «Вот кто-то с горочки спустился». Я радостно и громко подпевал. Мы влюблённо переглядывались и дружно орали про гимнастёрку и тяжёлые когнитивные нарушения.
Сняли стресс, сорвали глотки, весело чирикаем.
— Колян, а тебе в натуре сику не накрутят, что порожняком пошёл?
— Кому??? Мне??? Ты чё? Пусть попробуют. Крутилка не выросла.
— У нас бы за это уволили.
— Ага. Увольняйте. Я не пью, меня везде с руками оторвут.
— В натуре не пьёшь?
— Не, ну я могу пару-тройку дней погулять, но месяцами в канаве не валяюсь.
И руки у меня растут не из жопы.
Оторвал руку от руля и сунул мне поросший белыми волосиками кулак под нос.
Я убедился — не из жопы.
Въехали в Бурятию. Уже почти стемнело.
— Где мне соскочить, Колян?
— А чё те надо?
— Просто, по Байкалу пошманаться пару недель.
— Зачем?
— Ну как... Я здесь не был никогда, Байкал всё-таки. Люто. Рыбку половить, отвиснуть, побродить, баргузина увидеть, чёрных журавлей, лосей-оленей, туда-сюда...
— Отвиснуть? — скептически глядя на мои легкомысленные джинсовые шмотки, — а жить где будешь?
— Да пофигу. Хоть на земле. Спальник у меня есть, лапша верблюжья, все дела. Лишь бы подальше от людей.
— А ствол есть?
— Зачем ствол? Я охотиться не собираюсь, убивать никого не хочу, тишины хочу. Рыбой проживу.
Опять поймал я на себе скептический косяк. Но без презрения. Дурак, мол, но любопытный дурак. Вопрос о стволе явно предполагал не охоту. Я, конечно, сразу это понял, дурака спецом включил.
— А случись чё? — голос у Коляна весёлый, типа занесло в края суровых мужчин какого-то ботаника. По базару вроде ботан, но с военным вещмешком, и крепкий, и не бздит один в тайге жить. Взгляд у Коляна заинтересованный. Или мутит что-то этот московский фраер, или в натуре блаженный.
— Случись чё — ножик есть.
Колян ласково хмыкнул —
— Засвети.
Достал ножик из вещмешка, показал на свет Коляну. Колян посмотрел на меня уже несколько иначе. Ножик у меня был взрослый, кованый хорошим пакетом, с пилой, с огнивом и кресалом, а если отвинтить крышечку на ручке, можно много найти интересного. Для дома и для семьи. Правильный ножик.
Повисла пауза. Минут пять Колян ехал молча и думал о чём-то. Чело его затуманилось. Потом чело просветлело.
— Вот что. Могу я отвезти тебя в одно хорошее место. Там тебе покажут правильный отдых.
Звучит двусмысленно, но деваться некуда. Гостеприимством в краях правильных мужчин пренебрегать не принято.
— У тебя деньги есть? Поляну накроешь?
Я похлопал себя по карману. Денег у меня действительно было изрядно, из Москвы в Иркутск летают не балду пинать.
— Может надо купить что по дороге?
— Нормально. Там всё есть.
Начались бурятские степи. Я вглядывался в темноту, пытаясь разглядеть республику Бурятию. Я ожидал экзотические монгольские юрты, верблюдов, коренастых бурятов в чапанах на маленьких косматых лошадках, но за окнами мелькал привычный среднерусский пейзаж. Самое начало лета, на лугах молодая привычная полынь, огромные острова иван-чая, изредка попадались вдоль дороги маленькие деревушки с привычными русскими пятистенками. Только срубы сложены были из отменного дерева в обхват, и почти везде большие закрытые зимние веранды. Добротно.
Колян подустал. Мы всё чаще останавливались поразмяться и подышать. Сменку я не предлагал, уже начались проблемы с ногами. Ходил я ещё хорошо, даже без палки, но немела иногда левая нога, будто её отключили от электропитания. То, что ногам пипец, я узнаю только через год, когда Рыжий на горбу потащит меня в институт Склифософского во время первого приступа. Машину я водить ещё могу, но уже боюсь.
Я предложил заночевать в степи. Колян отказался.
— Доедем. Недолго осталось.
— Колян, мы же делаем крюк, мы с трассы сошли. Оно тебе надо?
— Нормально. Поляну в натуре накроешь?
— Говно вопрос. А дочка?
— Куда она денется?
Я понял — ностальгия русского человека имеет свои пределы.

* * *

На Тартугу мы приехали ночью. Но Тартуга ещё и не думала спать, она была освещена как Лас-Вегас и играла огнями. Ещё когда подъезжали, и я увидел это чудо человеческой мысли, этот остров пиратской свободы, первое, что пришло мне в голову — «Одиссея капитана Блада». Гнездо пиратов. Тартуга. Ничего подобного нет в человеческой цивилизации. Нечто подобное я увижу лет через двадцать в калмыцких степях за Волгоградом, но по сравнению с этой Тартугой это уже будут мелкие брызги.
Посреди голой степи высится город. Небольшой город, построенный из плавника, ящиков от помидоров, остатков заборов, картонных коробок и чёрт знает из какой ещё фантастической дряни. В степи, в отдалении, на травке лежит цистерна с надписью «Огнеопасно». Преследуют меня по жизни эти цистерны. У нас на ППД в такой цистерне была гарнизонная гауптвахта. Привет тебе, Шомпол. Там грохочут генераторы, отсюда такие электрические чудеса. Несмотря на замызганный вид этих чахлых халабуд, освещены они как отели Хилтон в Эмиратах, есть даже разноцветные гирлянды, как на новогодних ёлках. Представления о прекрасном у пиратов своеобразны, а проблем с топливом здесь явно нет. Не удивлюсь, если где-нибудь неподалёку есть аккуратная врезка в магистральный продуктопровод. По улицам этого бурятского Лас-Вегаса бродят очень характерные граждане. Крепкие, немного сутулые, в характерных кепочках, телогреечках и кирзачах. Характерный цепкий волчий взгляд исподлобья, характерная походочка как на пружинках.
Вот тебе бабушка и добрые буряты на маленьких лошадках. Каторжане. Возможно, беглые каторжане. Элита криминального мира. Я понял, скушно не будет.
Центральная, самая фундаментальная крупная постройка Тартуги стоит прямо у дороги. Комнаты на четыре, наверное. Над дверью крупная надпись синей масляной краской HOTEL. Ясен пень, так и должно выглядеть приличное заведение для богатых туристов. Перед входом в хотел стоит большое белое кожаное кресло, в нём сидит очень характерная тётенька, правильная тётенька, нужная тётенька. Сорокапушечный перегидрольный фрегат с золотыми зубами, короткая стрижка, документы седьмого номера не меньше, два подбородка, оренбургская шаль, козьи носочки, белые кроссовки адидас. Всё как положено. Она сидит и лениво отмахивается от комаров картонкой от блока сигарет Мальборо. Спешите видеть. Мальборо, господа. Всего лишь Мальборо. По современному курсу пачка Мальборо — это примерно ползарплаты советского инженера... если он её видел последние полгода... что не факт. На сахарных устах хозяйки ХОТЕЛа ласковая материнская улыбка, она наблюдает за неторопливой беседой характерных граждан, сидящих на корточках у костра неподалёку.
Я знаю этих тётенек, я видел этих тётенек. Эти тётеньки раньше торговали чебуреками на трёх вокзалах. Но сейчас времена perestoyka, всё изменилось. Эти тётеньки переехали с площади трёх вокзалов на Тверскую и на Кутузовский и рулят совместными предприятиями по обмену лесных богатств и углеводородов Родины на персональные компьютеры Ай-Би-Эм Пи-Си Эй-Ти со сканнером и плоттером, а также на лимонад и сигареты. Их место у ларьков с чебуреками заняли доктора философских, филологических и физико-математических наук. Спустя лет тридцать эти такие вот тётеньки будут рулить Советом Федерации и Министерством Здравоохранения моей любимой Родины.
Колян сладко потянулся —
— Приехали. Слазь.
Мы тормознули аккурат перед ХОТЕЛом. Тут я натурально припух. На всю Москву был, наверное, ещё только с десяток хороших Мерседесов и сотня Фольксвагенов, а здесь же, на паркинге перед ХОТЕЛом был представлен весь ассортимент автомобильных помоек Детройта и Нагасаки. Пусть не все детройтские акулы были с номерами, но я понял — это не совсем бомжатник... или совсем не бомжатник. Стало совсем интересно.

* * *

— Здравствуй, Марковна! Здравствуй, родная! Ночевать пустишь? — Колян побежал целоваться с сорокапушечным фрегатом. Тётка ласково улыбнулась Коляну —
— Давно тебя не было, Колёк. Кого привёз?
Я топтался возле грузовика, исполняя скромного сироту.
— Вот, приехали с товарищем оттопыриться. Я из рейса, он на отдыхе.
— Отдыхаем по полной?
— Товарищ банкует — Колян ткнул в меня пальцем.
— Ну что, товарищ, — взгляд у Марковны профессиональный, калькулирует тебя до копейки, проникает в твоё прошлое и будущее, считает стоимость фамильного серебра бабушки и будущие зарплаты ещё неродившихся детей — как будем оттопыриваться?
Вокруг нас собираются жители Тартуги. Коляна знают, Колян здесь свой, с ним здороваются приветливо. Меня никто не видит, но нас дурить не надо, я знаю — меня все давно отсканировали. Косяки сигналят — «не свой».
Не беда. Мы это уже проходили.
— Сколько нас будет? — спрашиваю спокойно и не громко.
— Не знаю — хитро улыбается Колян, — сколько потянешь.
— Хозяюшка, как Вас величать?
— Римма Марковна.
Глаз у Марковны начинает играть. Ей нравится мой политес. Ясен пень, она в жизни видела всё и даже больше, но женское сердце не камень. Бизнес бизнесом, но леди не может не уставать от заскорузлых нравов пиратов Тартуги.
— Римма Марковна, нам бы комнатку на поспать. Мы с долгой дороги. И выпить что-нибудь. И закусить. Без фанатизма, но чтобы никто из добрых людей не остался в обиде. Изо всех, кто сделает нам честь разделить с нами компанию.
Последнюю фразу я говорю, раскланиваясь по сторонам. Кто-то из каторжан хлопает меня по спине. Всё. Это пропуск. Система опознавания «свой-чужой» поменяла сигнал. Это пропуск в мир беды, безнадёги, постоянного стрёма, в мир паханов, сявок, рамсов, делюг и раскладов.
На удивление чистая комнатка. Две самопальные шконки из досок, есть даже полы, керосиновая лампа, лавка, две табуретки. Я дал Марковне пару солидных бумажек, она отплыла с грацией авианосца. Где-то на улице слышны женские голоса. Я выбираю шконку, бросаю на неё вещмешок. Есть даже подушка. В комнатке у нас уже с десяток каторжан, без обиняков снимается дверь с петель, кладётся на табуретки. Приносят ещё одну лавку и ещё одну керосинку. Поляна готова. Мне скушно, я хочу спать. Что можно ожидать на Тартуге? Щас принесут какой-нибудь говённой сивушной бодяги, тушёнки, сухарей, огурцов, будет дым коромыслом, примитивные блатные базары, сладкого московского фраера будут разводить на какие-нибудь авантюры, рассказывать страшные сказки. Потом перепьются, перессорятся, передерутся, кому-нибудь распишут табло, я буду его зашивать. Не такие были мои планы. Я хотел подальше от всего этого, к горным ручьям, запаху чая с брусникой, одиночеству, тишине, соболям, окуням и оленям. Надо поспать и валить.
Дальше я теряю сознание. В дверной проём вплывает Марковна с огромным подносом. На подносе четверть. Настоящая дореволюционная четверть с чем-то красным. Я ещё никогда такого не видел вживую, я плохо знаком с провинциальным крестьянским бытом, такую четверть я видел только в кинофильмах «Чапаев» или «Тихий Дон». Дальше интереснее — кроме четверти на подносе куча офицерских стаканчиков тоже дореволюционного вида и тарелки, тарелки, тарелки. За Марковной заходят пара маленьких сморщенных каторжан явно шестого номера тоже с подносами. Копчёный омуль, копчёный налим, жареная щука, домашняя колбаса с чесноком, маринованная черемша, какая-то душистая незнакомая ботва, огурчики-помидорчики, ягоды-грибочки, свежий хлеб (!!!!!!!!!!), ёлкин дрын и электрочасы...
Дальше Марковна делает мне контрольный выстрел в голову —
— Начинайте, мальчики. Скоро будет горячее.
У меня нет сомнений — братан, ты муфлон. Это ж Бурятия, блин, это не Бирюлёво-Товарное. Рядом Байкал, а в степях добрые буряты и бесконечные стада овец и верблюдов. Всё своё, всё по любви, всё настоящее, и денег стоит других. Да, они бедолаги, но они себя не на помойке нашли. Они знают, почём фунт лиха, а потому и кучкуются здесь, чтобы не делать из своей жизни ещё большее говно, чем она есть. Век живи — век учись, деревянный ты дятел.
По первой, за знакомство. Все имена привычные, русские, удивил только пожилой каторжанин по имени Вениамин. Все зовут его Лисица. Потом оказалось, что это не погоняло, а фамилия. Веня Лисица. Любопытно. Больше никто ничем не удивил — Копчёные, Корявые и всякие разные прочие Чуки и Геки.
После третьей я узнал, наконец, как меня звать. Моё имя не умещается ни у кого в голове. Антур, Антон, Руслан, Аркадий... Ладно. Хоть горшком назови, только в печь не сажай.
Народ прибывает. Деликатно стуча сапогами о косяки, в комнатку входят новые джентльмены удачи. Вежливо снимают кепочки, садятся на лавки, приветливо бьют друг друга по спинам. Видимо, по Тартуге уже цинканули, что у Марковны правильно гуляют правильные пацаны. Я тоже приятно удивлён — никакой базарной шняги, никакого быдлизма, понтов и зонтов, всё очень культурно.
Алгоритм поведения в незнакомом суровом мужском коллективе очень прост — сиди и молчи. Сиди и молчи, за умного сойдёшь. Я заранее понимал, что любое неосторожное слово здесь стоит жизни. Это мы уже проходили. Поэтому я мобилизовал всю свою последнюю алкогольдегидрогиназу, она пахала в три смены. Меня, конечно же, вштырило не по-детски с недосыпу и по старым дрожжам. В четверти оказалась не лажа, не мутный первак, не бодяга, а слеза младенца, подкрашенная клюквой. Шикарная вещь, но тем она и коварна — пьётся легко, а потому трудно за собой уследить. Колян не даёт мне плеча. Ващета принято поначалу немного суфлировать, но он уже волшебный после трудной баранки и с кем-то громко бакланит. Приходится самому отбиваться.
— Солдатик, ты с Москвы? — добрый дедушка с ласковым прищуром. Такие самые лютые. Это паханы, и часто со всесоюзным авторитетом. Он будет шутить, говорить нарочито по-простецки, по-деревенски, распакует тебя как коробку со шпротами, дождётся неосторожного слова, и потом прикопают тебя под кедром столетним, и никто не узнает, где могилка твоя.
— С Москвы, уважаемый.
— А где живёшь-то в Москве?
— В Сокольниках.
— А Горбачёва-то видел?
— Нет.
— Как так? Он же тоже в Москве?
— Москва большая. В Сокольниках Горбачёв не бывает.
— Ну а как он вааще-то, Горбачёв?
— Баран.
Атмосфера теплеет, и уже трудно понять, где пробои, где гнилые подгоны, а где просто пьяная дурмала, озорство. Только здесь безошибочный вариант — хай власть, и никогда не ошибёшься. Здесь считается неприличным говорить доброе слово о власти. Только портрет Сталина на лобаше Коляна наводит на грустные мысли. Рабы не любят власть, но уважают сильную руку.

* * *

До горячего я не дожил. Как меня срубило — не помню. Мне это начинает не нравиться, я начал терять память по киру. Надо что-то в консерватории подправить.
Осмотрелся. Первое, что я отметил — чувство комфорта, почти уже забытое. Кто-то постелил мне на шконку матрас. Обычный ватный матрас, называемый в народе «уссатый-полосатый». Во-вторых, проснулся я в штанах, но без обуви. Кто-то заботливо постелил матрас, снял с меня ботинки и накрыл одеялом. В этих обстоятельствах переоценить такое человеколюбие невозможно. Туловище блаженствует на грани неприличия.
В изголовье стоит вещмешок. Его никто не вскрывал и не трогал, я свой узел знаю. Тоже офигительно. Колян на второй шконке сопит изо всех сил, неестественно задрав голову. Не знаю, пережил ли он меня или нет, но ему очень хорошо.
За дверным столом сидят несколько худосочных каторжан. Они добивают четверть и досасывают омуля и какие-то кости. Присмотрелся — кости бараньи. Стало быть, горячее всё же было.
Пока тигры спят, шакалы пируют. Бродяги жрут как-то жадно и торопливо. Они видят, что я проснулся, но не замолкают, обсуждают какие-то свои дела. Это очень важно и очень хорошо. Уголовный мир умеет хранить свои секреты, при посторонних они не будут ничего говорить. Но я не могу смотреть, как суетливо они жрут, как в последний раз. Меня накрывает какая-то волна жалости.
— Мужики, — я приподнимаюсь на локте, — заказать вам что-нибудь покушать?
— Нет-нет, солдатик, — испуганно машут руками, — всё нормально.
Солдатик. Слава Богу, каторжане забросили попытки запомнить моё имя и приняли погоняло, данное мне добрым дедушкой. Такое погоняло меня более чем устраивает. Опять приподнимаюсь на локте и говорю —
— Мужики, не впадлу, позовите Марковну.
Какая-то нехорошая искра проходит по комнате. Чувствую, что сказал что-то не то. Но похмелье — состояние волшебное. Мозги не работают, а поэтому интуиция обостряется до невозможности. Понимаю — обращение «мужики». Мужик на блатном языке слово корректное, но исключает блатной статус. Ты не смотри, что это чахлые голодные доходяги, может быть, это мокрушники или заслуженные воры. Надо быть аккуратнее.
Пока я вот так меркую тем, что осталось у меня вместо мозга, один из доходяг уже метнулся, вернулся, но за стол не садится. Ему хочется пожрать и выпить, но этой своей стойкой он показывает, что ему что-то не нравится. Становится смешно. Приходит мысль, что я в стае волков и изучаю нюансы их ритуального поведения — положение хвоста, головы, угол взгляда. Я убеждаюсь, что был прав в своих подозрениях. И я вспоминаю формулу Булгакова, которая меня выручила вчера.
— Ты позвал Марковну, добрый человек?
— Да, щас придёт, — бродяга явно доволен и садится за стол.
Спасибо, Михал Афанасич. Ты меня опять выручил. С меня стакан.
Вплывает Марковна. Сияет как начищенный пятак. Блин, когда они спят?
— Римма Марковна, — кряхтю и ворочаюсь, — Доброе утро. Простите, что лежу — спина побаливает. Нельзя ли нам с добрыми людьми чем-нибудь позавтракать?... и поправиться? Я был бы Вам благодарен.
И хлопаю себя по карману. Марковна слегка улыбается. Я вижу — Марковна сходу шифрует весь расклад и понимает, что я исполняю для доходяг. И вдруг я вижу в её глазах благодарность. И меня как электричеством вдруг пронзает мысль, что дело не только в деньгах. Она их любит. Она любит этих подонков какой-то своей материнской любовью. Ух, как тут всё непросто...
— Вчера всё подмели, — виновато говорит Марковна, — но я что-нибудь придумаю.
Сначала приносят бутыль красной жидкости и черемшу. Самое оно. Я прошу каторжан поухаживать, мол, вставать неохота. Встречаю понимание. Вижу, что им не впадлу подать мне стаканчик и кустик ботвы. Это приятно. Я не вру, я наломался вчера в грузовике, сломанный позвонок очень недоволен.
Начинают подтягиваться вчерашние абстинентные каторжане. Ясен пень, по Тартуге прошёл уже цинк, что у Марковны опять наливают.
К моему удовольствию среди гостей я вижу Беню Лисицу. Он радует мне глаз. Еврей-уголовник — это экзотика. Кроме того, Веня из той породы евреев, у которых вечно виноватый вид. Они вечно извиняются. Извиняются всем своим видом. Простите, что родился. Простите, что родился евреем. Простите, что я здесь и сейчас отнимаю ваш воздух. Простите, что я сейчас выпью. Простите, что я выпил. В этом, конечно, есть некое лукавство, но в этом есть и что-то космическое, что-то надмирное, что-то библейское. К тому же, еврей редко бывает уркой. Еврей сидит как правило по статьям экономическим. Это цеховики, бухгалтера, валютчики, фарца, подпольные антрепренёры и администраторы филармоний. Это будущие олигархи. Это те, кто потом купит эту страну.
Но это будет потом. А сейчас я подзываю Беню —
— Веня, посидите со мной. Составьте компанию. Давайте выпьем.
Веня охотно берёт со стола два офицерских стаканчика и деликатно присаживается ко мне на шконку. Я вижу, что он потеряет сейчас сознание от того кайфа, что его называют на «Вы». Наверное, впервые за много лет. И я вижу, что его не ломает, что я лежу. Я хочу застолбить эту дислокацию —
— Простите Вениамин...
— Аркадьевич.
— Простите, Вениамин Аркадьевич, у меня позвоночник побаливает после перелома. Позвольте так разговаривать.
За то, что его назвали по имени-отчеству, Беня готов умереть прямо сейчас. Это видно.
Выпиваем, поправляемся. Слеза младенца идёт как домой и приносит в мир гармонию и гомеостаз. Я очень хочу разговорить Беню, я очень хочу понять, что тут делает добропорядочный домашний еврей, почему он не уходит на Большую Землю, домой, к жене и детям, к рыбе фиш, фаршированной щуке и вареникам с вишней. Но я не успеваю. Всё резко меняется. В нашу комнатку, сильно согнувшись, заходит медведь-гризли. Жизнь замирает.

* * *

Жизнь замерла, но не остановилась. Просто произошло что-то важное.
Медведь-гризли просунулся в дверной проём, по-хозяйски сел на лавку, а некоторые каторжане наоборот, повскакивали.
— Здорово, Калина.
Так выглядит визит Шер-хана в логово шакала Табаки. Я понял — на Тартуге есть губернатор. Впрочем, это можно было предположить. Тартуга не может без губернатора, иначе её бы давно разнесли сами граждане. В гражданах Тартуги трудно заподозрить инстинкт созидания, их судьба так незавидна как раз из-за доминанты инстинкта разрушения. В поле ветер — в жопе дым.
Калина очень органичен своему статусу. Это большой человек. Очень большой человек. Наверное, таким был предводитель гуннов Атилла, наверное, такими были вожди викингов, наверное, такими были Пересвет и Ослябя. Там, где всё решает природная мощь, Калине замены нет. И есть в Калине какая-то природная магия. Я пытался её разгадать и быстро разгадал. Калина всегда улыбается в свои сивые усы викинга, вид его очень добродушен... но никогда не улыбаются глаза. Поэтому ты постоянно попадаешь впросак. Ты расслабляешься, ты обезоруживаешься этой добродушной улыбкой, но встречаясь с глазами Калины, ты застываешь как кролик перед удавом, тебя как током бьёт. Глаз Калины очень серьёзен. Он не зол, не агрессивен этот глаз, это не блатной буравчик каторжанина и не суперкалькулятор Марковны, это гораздо круче. Калина добродушно улыбается, а глаз его спрашивает — «кто ты, мил человек? почему ты такое говно?». Этот взгляд вытаскивает из тебя всю твою природу, ведь ты в натуре не знаешь, кто ты такой на самом деле, и ты внутри себя всегда знаешь, что ты говно. Этот взгляд оставляет тебя наедине с собою, а нет ничего страшнее, чем встретиться с собой. В этом и есть, наверное, загадка страха смерти. Причём я со временем заметил, что у Калины не одна улыбка, у Калины есть много специальных улыбок. Есть улыбки нейтральные, есть улыбки поощрительные, а есть такие улыбки, от которых хочется застрелиться. В общем, инструментарий богатый. Губернатор Тартуги умеет структурировать пространство. Теперь понятно, почему так чисто в комнатах ХОТЕЛа, почему такой порядок с продовольствием и почему гопота на пьянках не скатывается к поножовщине. Если сложить вместе Акелу, Балу и Каа, то наверное, получится Калина.
Я попытался встать, но Калина добродушно махнул мне ладошкой —
— Лежи, лежи.
И протянул мне руку —
— Калина.
— Артур.
Я сделал всё возможное, чтобы пожать эту руку, но у меня мало что получилось. До краёв ладошки я пальцами не достал. Ну что вы хотите? Вы когда-нибудь пробовали пожать сковородку?
Прилетела Марковна. Заметьте, не приплыла, а прилетела. Оказывается, авианосцы умеют летать в технике колибри.
— Что-нибудь хочешь, Калинушка?
— Чайку, Марковна.
И Калина обнял Марковну за талию. Я не буду заниматься ненужной антропологией, не буду искать эту талию, скажу только, что обнять Марковну я бы не смог. Мне банально не хватило бы моей геометрии. Калина легко приобнял Марковну за талию. Большой человек.
Колибри кокетливо хихикнула и улетела, на ходу поправляя прицелы башенных орудий.
Калина немедленно структурировал пространство и внёс в бытие конструктив. Оказывается, он пришёл по мою душу. Медведи-гризли очень заботливые существа.
— Какими судьбами, мил человек? Куда путь держишь? Чем помочь?
Я начал что-то мямлить, что ничем, собственно, что я в порядке, собственно, что, мол, Колян, собственно, Байкал, собственно, что если надо, то я уметусь, собственно...
Калина ладошкой остановил моё мычание.
— Ты в натуре здесь никогда не был? Ты в натуре хочешь на берегу жить? Ты в натуре здесь не знаешь никого?
— Ну да... Был в командировке в Иркутске, остался Байкал посмотреть... разве мало здесь туристов?
При слове «туристы» каторжане дружно заржали. Почему-то их очень развеселило слово «туристы». Надо отметить, что всё это время они молчали и слушали, никто не выпивал и не закусывал. Весёлая интермедия сняла это непонятное напряжение, граждане, вопросительно взглянув на Калину, потянулись к любимому напитку. Калина кивнул. Таможня дала добро.
Нарисовалась Марковна, принесли большой медный чайник, стакашки, ещё красной росы, и того «что-нибудь», что она обещала. Это «что-нибудь» оказалось печенью налима в лимоне с варёными яичками и зелёным луком. Я вас умоляю, господа, когда вы будете где-нибудь в пяти звёздах Мишлена, попросите там повторить это «что-нибудь». Мишленовские повара со слезами сами будут сдирать звёзды с ворот своих кабаков.
Под шумство и веселье начался народный курултай — что делать с этим московским фраером, чтобы его не обидели медведи, росомахи, злые люди, и чтобы он не сдох с голоду. Я не понял, в чём проблема, я повторил вопрос к Калине. Калина сказал —
— Туристы, мил человек, это там — и он махнул рукой, я так понял, через Байкал, на сторону Иркутска, — а здесь, мил человек, степь.
Я ничего не понял. Я только понял, что степь в данном случае не совсем географическое понятие. Но переспрашивать не стал. Не любят здесь лишних вопросов.
Курултай продолжался. Тартуга решала судьбу московского фраера. Я плюнул, я в это не вмешивался, молчал и слушал. Разгорелась оживлённая природоведческая дискуссия, мелькали какие-то географические названия, топонимы и незнакомые имена. Каторжане Тартуги настолько были озабочены судьбой моего отдыха, что некоторые начали даже ругаться и называть оппонента нехорошими словами. Я был потрясён, насколько им было важно, чтобы мне было хорошо. Ничто так не объединяет людей, как общая идея. Впрочем, в борьбе за идею выпивать и закусывать они не забывали.
Я позволил себе спросить, а чем плох отдых, например, в Баргузинском заповеднике? он же на этой стороне. В ответ я получил гневную отповедь, что в Баргузинском заповеднике отдыхают только фраера мокрожопые и лица сугубо нетрадиционной сексуальной ориентации. Причём с гнойными ранами. Я тут же сдал назад, ни в одну из этих категорий я попасть не хотел. Коли такое дело, сказал я, ноги моей не будет в Баргузинском заповеднике, за что был прощён и помилован.
Было понятно, что курултай будет продолжаться до полного истребления волшебного напитка. Но мне неизвестно, насколько богаты закрома Марковны, а потому почувствовал некоторое беспокойство.
Помощь, как и положено, пришла от губернатора. Калина хлопнул ладошкой по столу. Юные натуралисты затихли, ХОТЕЛ ходил ходуном, грозя развалиться.
— Значит так. Закинем его к Дрону на Джергу.
Каторжане восторженно аплодировали. По созвучию слов я понял, что кожу с меня будут сдирать живьём и без наркоза.

* * *

Калина решил вопрос и ушёл. Напоследок сказал, что транспорт на Джергу будет завтра утром. Так и положено губернатору — решил один вопрос и пошёл заниматься другими вопросами.
— Счастлииииивый... — тянет Колян. Он давно проснулся, но его не видно — не слышно. Он не похмеляется, он готовится ехать домой, в Улан-Удэ. Смурной до нет предела. Отдувается чаем с какой-то ботвой и видно, что очень страдает.
Иду к Марковне в кабинет, к её шикарному белому креслу. Марковна распекает какого-то ханыгу, что он не доглядел за курями. Какой-то у курей случился непорядок. Распекает Марковна сельскохозяйственного труженика такими словами, что я отхожу подальше, дабы не заполучить несварение желудка. Когда понурый каторжанин уходит, испрашиваю у Марковны пива и аспирину. Легко получаю и то и другое. На Тартуге, блин, как в Греции — всё есть. Я уже начинаю к этому привыкать.
Пиво мне, аспирин Коляну. Я решил больше не бухать и тихонько съехать на пивке. Хрен его знает, что это за Джерга и кто такой загадочный Дрон... может быть, он председатель общества трезвости и проводит среди бурятов комсомольские безалкогольные свадьбы.
— Выпей аспирину, Колян.
— Да ну на..., — зло отмахивается.
Я не удивлюсь, если Колян не знает, что такое аспирин.
— Выпей говорю. Полегчает. Отвечаю.
«Отвечаю» — это волшебное слово. Колян, морщась, грызёт аспирин.
— Что такое Джерга, Колян? И почему я счастливый?
Мне объясняют, что кордон Джерга — это самое красивое место на Байкале. А таинственный Дрон — командир этой самой Джерги, правильный мужчина. Там я, неразумный московский ботаник, буду под присмотром, там меня никто не обидит, ни зверь, ни человек. Счастью моему нет предела.
У нас трётся ещё несколько каторжан, доедают и допивают. Я велел им ни в чём себе не отказывать, договорился с Марковной о кредитной линии и пошёл пошмонаться по Тартуге. Мне всё интересно. В первую очередь мне интересно, как они тут зимуют. О здешних зимах я наслышан. Полтинничек, восточная роза ветров и малоснежье. Бывают зимы вообще без снега. Голая мёрзлая земля колотун только усугубляет. Как протопить эти картонные трущобы? Я уже понял, что по неизвестным науке причинам здесь нет проблем с топливом, но всё равно топить эти халабуды — это топить улицу. Но встречные каторжане неразговорчивы. Чужак и есть чужак, нехрен нос совать в чужие дела даже по самым безобидным вопросам.
Возвращаюсь в Хотел, к своим, к сытым и пьяным туземцам, им-то, надеюсь, я уже свой. Задаю свой коварный вопрос. Смотрят как на дурака, пожимают плечами —
— Юрты ставим.
Ёлкин дрын, какой же ты дебил, солдатик... это же так просто. Как-то живут же здесь буряты, монголы, тувинцы тысячи лет. Зимуют на голой земле на этом полтиннике с лютыми ветрами и очень неплохо себя чувствуют.
Мне всё интересно. Потихоньку выдавливаю из пьяненьких расслабленных бродяг тайны Тартуги. Потихоньку начинаю понимать, как устроена ракета.
Тартуга, как я давно уже понял, не бомжатник. Тартуга — деловой центр. Здесь делаются большие дела и крутятся большие деньги. Здесь тусуют краденым барахлишком, ворованным с баз топливом, ещё всякой всячиной, а самое главное — золотишком с приисков. На Тартуге можно достать что угодно — любое оружие, любой марафет, любой автомобиль, любую красавицу. Только плати и держи язык за зубами. Да, здесь полно всякого сброду, но этот сброд никому не мешает. Наоборот, видуха бомжатника очень выгодна для отвода глаз. Теперь я понимаю, почему на Тартуге не занимаются капитальным строительством. Теперь я понимаю, что тут делает скромный печальный еврей Вениамин Аркадьевич Лисица и почему он не едет домой, в какую-нибудь Жмеринку или Бердичев. Теперь я понимаю эти ёлочные гирлянды на мазуте и солярке, когда вся страна стоит в километровых очередях за бензином. Теперь я понимаю, почему у многих весьма невзрачных доходяг в кирзачах и телогреечках такие неслабые золотые гайки на разных всяких пальцах, а Марковна издалека производит просто устрашающее впечатление. У Марковны на каждом пальце неслабая мандула с разными разноцветными камушками, и издалека может показаться, что на руках у неё кастеты. Камушками, кстати, здесь тоже тусуют. С камушками здесь всё правильно.Менты на Тартугу не заглядывают, нечего им здесь делать. Могут и зашибить ненароком, либо ради оружия, либо просто из озорства. Прикопают в степи, и поди ищи тебя. Прикопают вместе с патрульной машиной, говно вопрос. Поехал лейтенант Сидоров на вызов, и никуда не приехал. Где Сидоров? Нет Сидорова.
Нет здесь никакой власти кроме власти Калины и его людей. На дворе конец 80-х, в стране вообще нет никакой власти. Совок умирает. Везде неспокойно. Неспокойно в Прибалтике, неспокойно на Кавказе, неспокойно на Урале, в Москве вечером лучше не выходить на улицу без оружия. Любимый предмет беседы светских дам — какой баллончик эффективнее, перцовый или слезоточивый, и что лучше — баллончик или пистолет. Есть много мест, где люди уже забыли, что такое зарплаты и пенсии. Пареньки из рабочих районов уже сбиваются в стаи, готовя будущие кадры мафии, уже происходит расслоение общества на ушлых кооператоров и унылых лохов.
Везде неспокойно. Спокойно только на Тартуге. На Тартуге рулят Калина и Марковна, здесь тишина и порядок. На Тартуге есть уверенность в завтрашнем дне.
Однако прочь грустные мысли. Мне завтра в рай, на кордон Джерга, к доброму волшебнику Дрону.

* * *

Опять я в дороге. Утром в ХОТЕЛе застучали сапоги, вошёл небольшой сушёный варан с жилистыми клешнями, включил на меня два красных лазера —
— Пора ехать.
Я выспался за троих, был собран, взлетел как душара в школе молодого бойца. Оделся-обулся как учили, не дольше, чем горит спичка. Сушёный варан наблюдал за мной одобрительно, представился —
— Чума.
Светает. Над степью лёгкий туман. Марковна уже в кабинете. Блин, когда она спит? Расплатился за постой и банкет, сказал все добрые слова, которые знал, с удивлением почувствовал искреннюю грусть. Эти люди стали если не родными, то двоюродными. Я буду скучать по ним. Марковна в своём обыкновении сделала мне контрольный выстрел в голову. Слетала в сарайку, подогнала мне новенькую каторжанскую телагу. Настоящую, ГУЛАГовскую, без воротника —
— На всякий случай.
И перекрестила. Блин, я чуть не расплакался, полез целоваться. От Марковны отчётливо пахнуло французским Пуазоном. Чему ты удивляешься, солдатик? Здесь пора уже перестать удивляться.
Едем. Едем по-богатому. На пустыре перед ХОТЕЛом нашёлся Форд Бронко. Заряженный, блин, как БТР. Огромная злая резина, силовой обвес, люстра на крыше, противотуманки как фары варана. Елкин дрын и электрочасы. Я в Москве таких не видел. Наверное, на таких рептилоидах охотятся в пустыне арабские шейхи с русскими соколами. Трепещите, шейхи. Солдатик и сушёный варан Чума едут не в какую-то пыльную арабскую пырловку, они едут на кордон Джерга, самое красивое место на свете. Губернатор Тартуги Калина зуб дал, а Калина, щёб вы знали, шейхи, задарма зуб не даст. У Калины зубы из такого золота, которое вам, шейхи, и в страшных снах не снилось. В общем, курите бамбук, шейхи, рыдайте и завидуйте. Ничем вам помочь не могу, бедные нефтяные пузыри в рыжей пустынной пустыне.
Байкальская степь. Вопиющее, космическое, фантастическое, какое-то по-детски оголтелое бесстыдство. Молодой ковыль, огромные нежно-розовые плантации иван-чая, всякие коготки-ноготки-ромашки-фиалки, и всё это свежее, умытое, радостное. Весенняя молодая степь похожа на маленького ребёнка, который только что проснулся и улыбается маме и миру. Вдалеке маленькие изумрудные старые горы. Запахи такие — мама не горюй. И надо всем этим великолепием, как строгий школьный учитель, парит орёл. Будьте внимательны, суслик, байбак и полосатая мышь, учитель не прощает ошибок.
На зубах появляется отчётливый привкус гормона стресса. Неужели? Высоко, далеко, плохо видно, но есть только два варианта — это либо беркут, либо мечта любого юного натуралиста, орёл-могильник. Надо разглядеть только форму хвоста.
Почему ты не купил бинокль, муфлон? Ведь была же хорошая оптика в Иркутске, в магазине, где ты покупал катушку для спиннинга. Ведь хотел же..пожабился. Теперь кусай локти, баран.
Прошу варана Чуму тормознуть, открываю дверь, делаю плачущую морду лица, растягиваю хрусталик. Чума идёт по моему взгляду, понимает, кого я хочу разглядеть. На лице звероящера появляется некое подобие улыбки. Он открывает бардак в подлокотнике и толкает меня локтем в плечо. В бардаке лежит армейская артиллерийская буссоль. Я давно велел тебе, солдатик, ничему не удивляться здесь, но я ничего не могу с собою поделать. Я колюсь. Морда у меня, наверное, как у похмельного бомжа, который нашёл на дороге юбилейный рубль. Чума угорает.
Это он. Орёл-могильник. Великое счастье увидеть этого красавца в дикой природе. В имени могильника нет ничего инфернального. Наоборот. Это волшебная птица. Это единственная птица на свете, которая хоронит своих сородичей. Они закапывают умершего собрата в землю и исполняют на могиле ритуальный танец печали.
Сердце заходится в радости, в буссоль могильник как на ладони. Я смотрю долго и пристально, пока орёл не уходит. Он уходит медленно и величественно, не шевеля крыльями, в сторону гор.
Едем дальше. Банный запах степи, у меня орёл перед глазами, за рулём у меня дикий звероящер Чума, вокруг неестественная наглая красота. Я понимаю, что так не бывает. Не бывает такого счастья. Это воля. Это та самая воля, которую невозможно рассказать, её можно только почувствовать. Почему-то хочется плакать. Хорошо, что плакать я не умею. Только рожа кривится, а слёзы не капают.
Можно смело делать зарубку на прикладе. Я увидел того, кого увидеть нельзя. Из тех, кого увидеть нельзя, в моём списке ещё красный волк, кабарга, байкальская нерпа, баргузинский соболь, сибирский осётр и горный полярный олень. Где-то ещё здесь, в этих горах, лазает одна симпатичная кися, белая кися по имени ирбис, но это было бы уже чересчур. Я понимаю, что вы скажете — вы скажете, солдатик, купи себе губозакатывательную машинку. Я охотно соглашусь, да и горного барахла у меня нет... но сделаю хитрую рожу. Могильника же я увидел? Увидел. А вы нет.
Едем тихо и счастливо, пьём воздух степи. Чума — шикарный попутчик. Он всё понимает, во всё сходу врубается, а слов не говорит. Звероящеры не разговаривают, им это ни к чему. Его и расспрашивать не надо, на нём всё написано. На руле лежат его неестественно огромные клешни со всею его биографией. На каждом пальце по синему перстню. Человек света не видел, чалился с малолетки, теперь вот откинулся, пьёт этот пьяный воздух свободы, шальной воздух стрёмной Тартуги. Спокоен, собран, не суетлив как блатные штыри, видно, что всегда готов ко всему. Серьёзный мужчина. Такие не любят вопросов. Я их и не задаю, мне ништяк, в пустой дорожной болтовне нет нужды, всё внимание поглощает степь. Вроде бы, ничего особенного нет здесь, обычное привычное наше разнотравье, те же соловьи и кулички... но есть здесь что-то особенное, что-то волшебное. Что — не скажу. Не знаю. Словами это не рассказать. Это расскажет только школьный здешний учитель, орёл-могильник... если захочет.

* * *

— Сколько ещё ехать, Чума?
— НедалЁко, килОметров тристО.
Я очень внимательно посмотрел в доброе лицо звероящера. Спокоен как удав, не шутит и не смеётся, всё в порядке вещей. Я потом привыкну к местным отношениям с расстояниями, когда заберусь восточнее. Помню, в каком-то пивняке, в Чите, познакомился с симпатичным парнем, дальнобоем, тоже КАМАЗистом как Колян. Обычное пивное знакомство, лясем-трясем, туды-сюды, баранки в чай... привычная пивная болтовня, плавно переходящая в водочку... Кто, откуда, куда, зачем... И когда я спросил брателло, откуда он, он простенько ответил —
— Я тут рядом живу, в Улан-Удэ.
Рядом. Рядушком, понимаете? Где Чита и где Улан-Удэ, блин? Это примерно как сказать — «я москвич из Воронежа». А у них там это нормально, заположняк. Никакая мышца не дрогнет на гордом лице степного орла.

Но это будет потом. А сейчас я маленько припух. И странное дело — никто не объявлял мне счёт за бензин и прогулку на этом шикарном чумадане, придуманном умными заботливыми муруканами аккурат для забайкальских степей, и старательно собранном мексиканскими пареньками на конвейерах Детройта. Я не в напряге, мне здоровско, я ни разу не устал, только зыркаю по сторонам как щенок, родившийся осенью и впервые попавший на улицу. Только придётся теперь несколько пересмотреть отношение к расстояниям. Теперь мне будет несколько странно, когда я буду слышать — «... куда-куда??? из Капотни в Сокольники? это же так далеко, какой кошмар ...»
Мне пофигу веники. Мы в пути уже часа три, нам ещё пилить триста вёрст, а мне только в кайф. Я уже видел степного могильника, стадо верблюдов, лисичку, и ещё увижу кого-нибудь. Спина на диване Бронко совершенно не устаёт, ломаный позвонок притих и кайфует. На Ниве, Батоне или Козле я бы давно застрелился.
С тех пор я не понимаю эти предрассудки, предубеждения супротив муруканских машин. Типа ломкие, валкие, любят бензин, ватный руль, хреновый обзор... Пацаны, это полная ерунда. Это придумали какие-нибудь хитрые гансы, чтобы мы покупали их чудеса, коли у самих руки из жопы. Я ничего не имею сказать против гансов, но американцев обижать не надо. Они живут в большой стране, они живут на колёсах, у них такие же отвратительные дороги и такие же отвратительные бензины. Они живут как мы, думают как мы и машины строят для нас. Да, у этого Бронко под капотом пять литров и триста кобыл, да, он любит бензин. Но мерин или, не дай Бог, БМВ на нашем говне не поедет, а если поедет, то он по дороге тебе всё расскажет, какого он мнения о тебе, русиш зольдат Иван, о твоих дорогах и о твоих бензинах с нефтезаводов в Капотне и Ярославле. А этому чопперу похрену, залей в него хоть кефир, отвезёт куда надо. Да, сейчас не лучшие времена для этого слонопотама, на дворе караул с бензином, люди в Москве встают в очереди на заправках в четыре утра, дают только двадцать литров на рыло. И ни в чём себе не отказывай. Но разве этот бегемот виноват, что мы просрали империю, остановили заводы, что у нас нету мозгов? Нет, пацаны, он в этом не виноват. Хвалю этого шикарного гада не ради рекламы, а чисто сломанным позвоночником. В этом слоне можно жить, особенно на Тартуге, где у Калины в каком-то из рукавов телогрейки есть нефтяная скважина. В общем, ништяк, пацаны. Бронко при деле, и Чума шикарный водила. Не ураганит, едет спокойно, я успеваю рассмотреть каждого верблюда в лицо, каждого суслика в его белую задницу. Мне улыбается каждая полосатая мышь и каждый куст иван-чая. Разок среди верблюдов встретили пастуха, он приветливо помахал нам нагайкой. Он явно знает машину. Ну чему удивляться, здесь же всё рядом... Мы отъехали от Тартуги всего-то километров на полтыщи, не больше. Наконец-то я увидел эту знаменитую маленькую лохматую бурятскую лошадку. Она в натуре прикольная, как на картинках. Когда-то эта лошадка довезла этих улыбчивых добрых парней до Москвы и Рязани... но это уже другая история. Лучше не вспоминать.
Кончилась степь, свернули налево в тайгу. Тайга непривычная — сосна, берёза и кедрач вперемешку. Подумалось, что это рай для глухаря. А вот и он, кстати, его белую куриную жопку ни с чем не перепутаешь. Хотел было попросить Чуму тормознуть и полюбоваться, но постеснялся. Наверное, Чума уже подустал, да и что-то подсказывает мне, что этих кур я насмотрюсь здесь от души.
Ломимся по тайге. Никакого намёка на дорогу. Ломимся неторопливо, но уверенно, по еле заметно примятой траве между деревьями. Я вас умоляю, или у Чумы в голове какая-то лоция, или он бывает здесь через день. В стопиццотый раз приказал себе ничему не удивляться и не делать бровки домиком. Не то чтобы впадлу выглядеть педальным лохом, но рядом со звероящерами портупея затягивается сама по себе. Сделал морду кирпичом, будто завтракаю у Дрона каждое утро.
Приехали. Большая поляна, избушка, три высоких лабаза на курьих ногах, сарайка, стол под навесом, перевёрнутый катер. Всё. Видимо, это и есть весь кордон Джерга. Вылезли, поразмялись, я вытащил шмотки, завис в ожиданьи. Чума подошёл к избушке, подёргал дверь. Видимо, никого. Чума тут же исчез. Вытащил какие-то бебехи из слонопотама, засунул под стол под навесом, завёлся и свалил. Ни здравствуй тебе, ни до свиданья, ни скупой слезы расставанья, ни напутственных слов. Я с тоскою смотрел на любимый американский диван, удаляющийся навсегда. Всё хорошо, ну а мне-то что делать? Где этот Дрон — неизвестно, сколько и где его ждать — непонятно, ни росины не пимши — не жрамши... Пипец, приехали, здравствуй, бабушка.

* * *

Надо взять себя на руки. Совсем ты разбаловался, братан. Совсем тебя развратила утончённая цивилизация Тартуги. Ты курортник или дикарь? Ты хотел дикой природы? вот тебе дикая природа, ешь её с кашей... Кстати, о каше... жрать очень хоцца... но это ладно, это потом. Сначала надо понять, куды тебя занесло.
Нашёл около избушки рукомойник, попил, сполоснул морду лица. Полегчало. Отметил про себя интересную вещь — фундамента нет, избушка врыта в землю, пол ниже уровня земли примерно на полметра. В избушку ведут три ступеньки, но по ним в дом надо не подниматься, а спускаться. Любопытно. Избушка построена явно не наспех, сооружение большое, старое и солидное, из крупных брёвен. Обзол не снят, только обтёсан. Пробита мхом. Судя по мху, лет избушке изрядно. На крыше две трубы — стало быть, в доме две печки. Солидно. За избушкой ухоженная земля — огород. Да, живут здесь скромно, но крепко.
Отполз подальше от дома, расположился у кучи брёвен за лабазами. Хрен его знает — что за места, что за люди, что это за Дрон... Увидит чужого человека у дома, пристрелит ещё с перепугу...
Расстелил телогреечку, сунул под голову мешок, расстелил карту. Надо понять хотя бы примерно, где я. Это не просто. Дорогу я не сёк, всё больше муфлонил по сторонам, глазел на птичек-синичек. Карта крупная, обычный лоховской атлас, ничего не понять, никакой Джерги, конечно, на карте нет. Понял только одно — занесло меня не туды. Вот он на карте, Баргузинский хребет, но если тебе на Байкал, то он должен быть справа, а он явно был слева. Судя по карте, я сейчас в какой-то котловине между Баргузинским и Южномуйским хребтом. Поздравляю тебя, братан, опять попал ты в какой-то блудняк. Не знаю, где ты, но до Байкала отсюда как до коммунизма. Спасибо, Калина.
Так расстроился, что даже жрать расхотелось. Однако пока ковырялся во всей этой географии, сморило меня на солнышке. Пошло оно всё в пень, надо поспать, пока нет комара.
Только было закемарил — тут же проснулся. Проснулся от ощущения, что кто-то ковыряется в моей голове. По опыту знаю, что башкой трясти нельзя — если это какая-то тварь, то с перепугу может нанести непоправимый урон. Вспомнил змей в Гиндукуше.
Осторожно открыл один глаз, осторожно повернул голову — рядом на бревне сидит бурундук и спокойно ковыряется в моих волосах. Ну ни фига же парикмахеры здесь... На поворот головы не отреагировал, ковыряться перестал, но не ушёл. Сидит и спокойно смотрит на меня с явным спокойным вопросом — чем, мол, заплатишь за укладку?
Осторожно и медленно подтянулся к бурундуку, дал ему палец. Он взял палец передними лапками и приветливо укусил. Жизнь потеплела, жизнь как-то стала налаживаться. Если здесь такие бурундуки, то может быть, здесь и медведи в гости зовут, варят кашу и коньячку наливают? Ладно. Хрен с ним, с Байкалом. Кроме того, надежду вселяет перевёрнутый катер за домом. Стало быть, где-то здесь рядом вода. Не пропадём.
Спасибо тебе, бурундук. Поднял ты мне настроение. Однако надо поспать, пока мессершмитты не налетели.
Теперь я проснулся от того, что кто-то хрипло и горячо дышит мне в лицо. Глаз не открываю — страшно спросонья. Похоже, волк. Но зачем ему меня нюхать? Волк бы не стал фамильярничать, волк бы сначала мне глотку порвал, а потом полез бы знакомиться.
Открыл дежурный глаз. В натуре волк. Я понял, что совершил последнюю ошибку в своей жизни — не достал нож из вещмешка. Но тут раздался резкий громкий крик из тайги —
— Фу, Герат! Нельзя!
Волк сел. Я вскочил, проморгался. Огромный молодой маламут, ну просто один в один волк. Красивый, серебряный, мощный.
Из тайги вышел мужик с ружьём на плече. Прошёл через поляну, не глядя на меня, не подходя ко мне. Зашёл в дом, вышел из дома.
— Что не заходишь? Заходи.
Вот за что я люблю тайгу. Здесь не спрашивают паспортов. Пришёл человек — заходи, человек. Рассказывай, что тебе надо. В городе надо доказывать, что ты не козёл, тогда тебя, может быть, будут терпеть. Здесь человек человеку друг, товарищ и брат. Иначе не выжить в тайге. В перенаселённой популяции приматы мешают друг другу, наступают друг другу на ноги, шипят и плюются. Перенаселённая популяция комфортна, но враждебна. И чем она комфортнее, тем враждебнее. Парадокс? А здесь тебя сначала накормят и обогреют, и только потом будут присматриваться — не козёл ли ты. И если ты козёл, тоже особенно не будут расстраиваться, просто пристрелят.
Дрон оказался довольно приветливым мужиком средних лет, с пшеничными усами и без каторжанских лазеров. Явно не каторжанин. Спокойный взгляд без нажима, военные берцы, камуфляжные штаны, патронташ, на голове смешная сванская шапочка. Типичный лесник. Меня только немного удивила эта сванка и имя собаки.
Не спрашивая меня ни о чём, Дрон прошёл под навес, вынул из-под стола всё, что привёз ему Чума — увесистый мешок и до боли уже знакомую четверть.
Я понял — у Дрона с Калиной какие-то дела, Чума из отдела снабжения, а меня закинули сюда чисто до кучи, чтобы глаза не мозолил. По дороге Дрон ещё раз махнул рукой —
— Заходи, заходи.

* * *

Зашли в дом. Длинная узкая изба, при входе сразу здоровенная русская печь. Печь явно давно не топили, в ней и на ней куча всяких веников, мешков и мешочков. Некрашеный пол, вдоль стен сплошные огромные стеллажи. Всякие полочки, полочки, полочки, а на полочках всякие камушки, камушки, камушки... Начал я понимать, какие у Дрона с Калиной примерно дела. В дальнем конце избы, у небольшого окошка, шконка знакомой конструкции — чурбаны, доски, матрас, у шконки здоровенный пенёк в три обхвата — надо полагать, стол, пара стульев, плетёное кресло. За пеньком ещё одна печка — чугунная буржуйка с отдельной трубой и плитой. Обстановка мне очень понравилась — всё естественно и добротно до ужаса, и духан в избе знатный — смесь запахов трав, портянок, псины и сушёных грибов.
Дрон скинул ружьё, поставил в угол —
— Ты голодный?
— Как три собаки.
— Щас соберём что-нибудь. Сходи за водой.
Дрон дал мне ведро, объяснил, где колодец. Колодец уже в тайге. Неглубокий, вода близко, ворот пришлось прокрутить раза три.
У колодца здоровенное корыто, в нём стиральная доска — видимо, это ванна и прачечная. Меж деревьев верёвка с тельниками и портянками — видимо, Дрон чистоплотен.
Пока набирал воду, увидел на дереве знакомого бурундука. Бурундук слетел на землю, ткнулся в ведро, невозмутимо попил и умёлся обратно в тайгу. Я опять прифигел от его непосредственности.
Принёс воды, рассказал Дрону про волшебного бурундука. Дрон улыбнулся —
— А, это друган мой, Евстафий. Он почти что ручной. Жрать садись.
Дрон уже накидал поляну. Плошка мочёной брусники, вязанка копчёного омуля, мешочек кедровых орешков, сухари, кусок какого-то холодного мяса в клюквенном соусе. Вкусно до обалдения. Спросил, что за мясо.
— Глухарь.
Мне взгрустнулось. Вспомнил симпатичную белую жопку в тайге. Но смолотил всё без раздумий. Прости, глухарь, голод не тётка.
— Выпьем за знакомство?
— Какой разговор?
На столе появилась знакомая четверть с красной амброзией Марковны и два гранёных стакана. У Марковны я стеснялся спросить, что это за чудесный напиток, Дрон же мне объяснил, что это обычный пшеничный самогон, только не первый, а какой надо, и отбитый на кедровых шишках, зверобое и траве зубровке, и настоенный на клюкве — «для духу».
У русской печи обнаружился люк. Это ход в подпол. Из люка появились квашеная капуста с клюквой и мочёными яблоками, грибочки, знакомая уже маринованная черемша. Ребята, здесь можно жить.
— Ну давай... Только это... если меня перемкнёт, ты дай мне по голове чем-нибудь тяжёлым. Только аккуратно, строго в лобешник, по затылку не бей.
Я, конечно, несколько офигел —
— А как я пойму, что тебя перемкнуло?
— Ну, если я шуметь начну или драться полезу. Меня по киру замыкает иногда. Ты не пугайся, ты меня выруби.
— Ладно, вырублю. А ты потом не обидишься?
Дрон улыбается —
— Нет, не обижусь. Нормально.
— Слышь, а Герат меня не съест? Подумает, что хозяина обижают.
Дрон смеётся —
— Не тронет. Он в курсе.
...Таааак... жизнь всё интереснее и интереснее. Я начал понимать, откуда такое имя у пса и откуда эта смешная горная сванка, похожая на еврейскую кипу. Шапочку, кстати, Дрон дома так и не снял.
С Гератом мы уже подружились. Я сижу в плетёном кресле, Герат у моих ног, я исподтишка давал ему маленькие кусочки глухаря. Дрон делал вид, что не замечает. Но одно дело шакалить, а другое дело, когда хозяина бьют. Шойта сумнительно мне, что этот волчара будет спокойно смотреть, как вырубают любимого папу. Ну да ладно, потом разберёмся, что как.
— Контузия? Ты был за рекой?
Конечно, это был лишний вопрос. Здесь не принято лезть в душу и рассказывать биографии. Дрон напрягся —
— Не твоё дело. Наливай. Рассказывай, какими судьбами.
Рассказал Дрону всю свою историю, Иркутск-Ангарск-Колян-Тартуга-Калина-Чума. Сделал акцент, что не хотел никого напрягать и стеснять, что хотел только пожить на воде, у костра, порыбачить, посмотреть великий Байкал, что не моя воля быть здесь, что это воля Калины, что я, мол, свалю, если что, только знать бы куда...
Дрон жестом остановил мои интеллигентские извержения —
— Слышь, тормози. Никого ты не напрягаешь, всё правильно, всё нормально. Калина правильный умный мужик, он правильно сделал, что отправил тебя сюда. Нечего тебе делать на Байкале.
— Как так?
— А так. Байкал — это море. Ты на море был когда-нибудь?
— Я вырос на море.
— Ну вот и прикинь — ты бродишь по берегу, хочешь рыбу поймать. Что ты будешь делать без лодки? Ты знаешь места? Ты знаешь, кого ловить, как и на что?
Я вспомнил, как под Ялтой ловили пацанами зеленушку с пирса на палец. Стало немного смешно — действительно, я не подумал, что Байкал — это не лужа, это большая вода. Но хорохорюсь —
— Да ладно... проживу как-нибудь.
— Как-нибудь — это как?
— Не знаю...
— Не знаешь — молчи. Щас весна, тайга пустая, жрать в тайге нечего. Рыбы ты не поймаешь, консервов не напасёшься, в тайге шалят. Пропадёшь.
Поинтересовался, что значит «шалят». Выяснилось, что по Байкалу много стало всякого сброду — беглые, ушлые, лихие, всякие-разные. Рыбаков грабят, обижают туристов. Придут на дым костра, дадут по башке — и привет. Понял я, что имел ввиду Калина, когда говорил про загадочную «степь», и почему так весело ржали каторжане, слушая про мои пионэрские походные мечты.
— В общем, так — сказал Дрон, — ты мне не внапряг. Поживёшь здесь сколько захочешь. Завтра смастырим тебе шконку, а пока будешь спать здесь.
Он ткнул пальцем в угол и принёс с печки матрас.
— Только смотри... Ты не храпишь?
— Нет.
— Точно? Смотри, если храпишь — будешь на улице спать, с Евстафием и комарами. Я этого не люблю.
— Зуб даю, не храплю. Отвечаю.
Я говорил уверенно. Я это доподлинно знаю. Обычно человек затрудняется сказать, храпит он или не храпит, но у меня алиби. В нашей казарме, если ты захрапел, тебе прилетает в морду сапог. Мне сапог в морду ни разу не прилетал, а потому я ровен и светел аки младенец. Не храплю я, граждане, не храплю.
— Ну и хорошо. Наливай. Посидим. И скажи спасибо Калине — если бы не он, ты бы никогда не узнал, какое на земле самое красивое место.
Тут мне опять стало совсем интересно.

* * *

Посидели. Посидели как полагается. Напрасно Дрон за себя опасался, был он ровен и светел, вменяем и безумно интересен. Нигде его не замыкало, не клинило. Я уже начал привыкать, что люди здесь не спят и бухло не берёт. Не идёт здесь бухло в дурь, а идёт оно в кайф. Какой-то феномен таёжного воздуха. Может быть, это что-то из химии, из фитонцидов хвои, а может быть, это простое человеческое счастье, влияние красоты на организм и душевное равновесие. Этот феномен я заприметил раньше, как-то на Селигере, когда стояли мы с братвой лагерем на Хачине острове, неподалёку от Ниловой пустыни. Стояли белые ночи, на лещёвые донки с какого-то перепугу попёр по ночам атлантический угорь. Деликатес, ёлкин дрын. Мы сплавали в Нилову, выпросили у монахов коптильню и пировали с утра до вечера. За два дня сожрали двухнедельный запас водки, и никто не был пьян, и никто не шалил, никто не спал и не падал мордой в салат. И прошу заметить — это была не волшебная мальвазия Марковны, это была поганая андроповка, которая по упорным народным повериям соделывалась буквально из говна. Из говнищща человеческаго. Вряд ли это буквальная правда, но фольклор — дело суровое. Народные интуиции не обманешь.
Времена были такие, с бухлом было плохо. В Крыму вырубали виноградники, во Францию продавали двухсотлетние шустовские дубовые бочки, виноделы Крыма, Армении и Дагестана массово кончали жизнь самоубийствами. У них отняли смыслы и любовь всей их жизни.
Тогда ещё, на Селигере, я понял волшебную силу тайги и душевного равновесия.
Просидели мы с Дроном до утра. Дрон разговорился, наверное он просто соскучился по людям. Герат и Евстафий, конечно, хорошая компания, но поговорить иногда с кем-то нужно. Выяснились интересные вещи. Дрон оказался мой земеля, откуда-то из Подмосковья, откуда-то из-под Волоколамска. У него интересное ремесло — он камнерез. Когда-то приехал сюда за камнем, да так и остался. Влюбился в эти края, забил на Москву, купил собаку и устроился на Джергу обходчиком. Теперь сделал фантастически успешную карьеру и стал лесником. Зарплаты никогда не видел, ну и век бы её не видеть. Выяснилась пикантная подробность — тот космический чумаданий Форд Бронко, вырванный из-под изнеженных жоп нефтяных шейхов, на котором мы приехали сюда с Чумою — это Форд Дрона. Фигура Чумы стала мне ещё интереснее. Похоже, Чума не просто снабженец на побегушках. Да и не может такого быть, чтобы столь лютый звероящер стоял на шестом номере.
Стало окончательно понятно, что связывает их с Калиной и Тартугой, откуда в избе столько камушков. В камушках Дрон понимает. Дрон долго мне втирал достоинства и недостатки байкальского лазурита по сравнению с афганским лазуритом, хвалил уникальный рисунок местной пейзажной яшмы и ценность нефрита, и говорил мне слова и названия, которые грешному человеку понять никак невозможно. Я ничего не понял, но со всем искренне соглашался. Кроме всего прочего, Дрон заявил, что не желает иметь ничего общего с цивилизацией каинитов. Я маленько припух от величественности заявления, но Библию я ещё не читал и попросил разъяснений. Я, конечно, слышал историю двух братьев, и как один замочил другого из каких-то недобрых побуждений, но масштаб фигуры Каина я явно недооценивал, коли этот поц оказался вдохновителем целой цивилизации, и как выясняется, цивилизации нехорошей, коли Дрон не желает иметь с нею дел.
Последовало разъяснение, достойное отдельного богословского сочинения. Смешались в кучу кони, люди, скотоводство, земледелие, пороки и добродетели, разделение труда и универсализм, войны и катаклизмы, молитвы и проклятия, любовь и зависть... В двух словах Дрон поведал мне все тайны человеческой природы. Я понял только одно — поц Каин придумал города, за что ни дна ему, ни покрышки. Каин придумал цивилизацию, в которой человек из универсала-спецназовца и созерцателя превратился в ленивую, завистливую, капризную скотину. Каин, поц негодный, придумал систему отношений «купи-продай». Тут я восторженно поддержал антропологические изыски Дрона, но несколько озадачился —
— Погоди, Дрон... но они же все утопли? Это же допотопные расклады?
Дрон взял паузу. Чело его омрачилось. Но потом он сказал — да, каиниты утопли, но дело их поганое живёт, ибо среди сыновей Ноя были персонажи, которые принесли эту заразу на новую землю. В частности, примером тому козёл Хам, который не дал бате спокойно выпить и отметить окончание потопа. Звучало убедительно. Я больше не протестовал, только спросил, есть ли у бедного человечества шанс выбраться из каинитского говна.
— Есть, — сказал Дрон и ткнул пальцем в пол, — Назад, к земле. Единственный выход — кочевые цивилизации.
Я представил себе, как город Нью-Йорк подрывается как по команде в полном составе, надевает рюкзаки и идёт скитаться в пустыни Невады. Впереди бодро шагают актёры Бродвея, сзади уныло плетутся торговцы недвижимостью и брокеры биржи, лишённые мотивации и всякой воли к жизни. Картинка мне понравилась. Потом представил себе, как президент Советского Союза в тренировочных штанах и православный патриарх в красивом платье пытаются разжечь костёр на берегу Волги. А рядом шатры и палатки, кибитки и бивуаки, а в них депутаты Верховного Совета СССР и директора магазинов «Берёзка». Все хором поют песню «По диким степям Забайкалья», кушают уху и смотрят на звёзды, пытаясь определить завтрашний путь. Картинка мне понравилась ещё больше.
Мы выпили за скорейшую позорную гибель цивилизации каинитов. Мы выпили за то, чтобы набор обходчиков в заповедники проходил на конкурсной основе, а наиболее образованные, ловкие, сильные и умные, честные и добрые поступали обходчиками на Байкал, ибо Байкал — это последнее убежище чистоты человечества, последний источник чистой воды, невозмутимого созерцания, байкальской нерпы, и прародитель достойной цивилизации хунну, перед обаянием которой не устояла даже великая цивилизация чань, перед которой склоняли головы даже великие красноволосые воины хагазы, принесшие людям медь, той великой цивилизации хунну, которая разрушила Рим и с которой надо брать пример.


* * *

Понеслась коза по ипподрому. Дрон окончательно оформил приговор человечеству.
— Ты слышал про Великую китайскую стену?
— Слышал.
— А ты знаешь, что у неё бойницы с обеих сторон? Как ты думаешь, почему?
— Нет. Почему?
— А вот в этом главная фишка. Все думают, что Цинь Шихуанди построил стену, чтобы защищать китайцев от хунну. Но у него был ещё один геморрой — защищать хунну от китайцев, не давать китайцам сваливать к хунну.
— Почему?
— А потому что китайцы бежали к хунну. Бежали сотнями тысяч. Миллионами бежали.
— Зачем?
— Как зачем? Китай — империя. Что такое империя? Это порядок. А что такое порядок? Это бюрократия. Вот прикинь — ты китайский крестьянин. Ты выращиваешь какую-то ботву, пашешь с утра до ночи, света не видишь. И на тебе ещё висит куча дармоедов. Чиновники, писари, учётчики, налоговые менты... Жопа в мыле, голодные дети, никакой романтики, и тебя всё время доят как корову. А через дорогу валяется хунну, жуёт травинку и ржёт над тобой и жалеет тебя. Рядом пасётся его конь. Хунну надоело валяться, он вскочил на коня и уехал куда хочет — на охоту, баранов пасти, танцевать танец орла, грабить кого-нибудь. Он вольный. А ты привязан к земле, семье, чиновнику и императору. Тебе не завидно? Тебе завидно. Ты не хочешь ковыряться в земле. Ты тоже хочешь на коня и в степь, танцевать танец орла. И ты плюнул, купил коня, сколотил кибитку, посадил туда жену и детей, и рванул в степь, к хунну, и пропади оно всё пропадом.
— А что такое танец орла?
— Потом покажу. Ты главное пойми. Люди делятся на две категории. Есть люди длинной воли и люди суеты. Люди длинной воли думают о жизни и воле. Люди суеты думают о жратве и безопасности. Вот мы с тобой сидим на родине Чингизхана. Чем велик Чингизхан? Думаешь, он велик тем, что завоевал половину мира? Нет. Он был человеком длинной воли. Он был из изгоев.
— В смысле?
— В прямом смысле. Степняки тоже делятся на людей суеты и людей длинной воли. Одни пасут баранов и не парятся. Другие уходят в горную тайгу и думают о жизни. И заметь — люди суеты не любят людей длинной воли. Они завидуют. Они понимают, что те больше знают о жизни, а уйти в тайгу, уйти в степь и подумать их жаба душит. Им жратва важнее. Теперь ты понимаешь, почему Каин убил Авеля?
— Кажется, понимаю.
— Вот. Каин был земледелец, он уткнулся носом в свой огород, а Авель гулял по степи, пас овец и ночевал у костра. И Каина жаба задушила. Он не простил брату этой свободы. Кстати, ты знаешь, кто был лепший друган Чингизхана?
— Нет.
У меня немного повело башку. Я чувствовал себя как на другой планете.
— Лепший друган Чингизхана был даосский монах Чань-цунь, один из Семи Бессмертных из Школы Ворот Дракона. Они переписывались, Чань-цунь к нему в гости ездил. Понимаешь, какая фигня? Человек стал императором, и человек не бухгалтерию изучает, а с даосским монахом о жизни тележит. Круто?
— Круто.
— Вот. Изгоем был ещё батя Чингизхана, великий воин Есугей. Он с детства научил пацана Тимуджина не о жратве думать, а о жизни думать. Их не ботва интересовала, а великий степной дух Тенгри, родитель жизни. Вот поэтому они не парились собирать коровьи лепёшки для огорода, а танцевали танец орла.
— Что такое танец орла?
Дрон встал, согнулся в три погибели, выставил вверх локти согнутых рук и пошёл по хате в мелкую припрыжку, резко поворачивая голову в разные стороны. Резкие повороты головы со зверским выражением лица действительно напоминали повадки грифа. Дрон мелко прыгал, меняя ноги и постепенно распрямляясь, убыстряя танец. Я пытался вспомнить, где я это видел. Вспомнил. Это напоминало и чукотский танец чайки, и танец барабанов индейцев лакота. Но у чукчей танец чайки танцуют женщины, у них это очень красиво, а лакота танцуют под барабаны. Дрон же со своей грацией соснового пенька и в полной тишине выглядел неуклюже, но от того более магично.
Первым не выдержал Герат. Он вскочил и запрыгал вокруг Дрона, счастливо и жалобно повизгивая. Потом не выдержал я. Мы танцевали танец орла, трое серьёзных взрослых мужчин. В хате стало тесно. Орлы вышли на волю, в памапасы, на поляну в таёжном лесу. Орлы танцевали свою жизнь, танцевали смешно и нелепо, как она есть, а потому угрожающе и честно. Я понял, в чём фишка шаманского танца. Он честный. Искренность приятна небу. Рядом с нами вставали тени Авеля, Тимуджина и отца его Есугея. Природа затихла. Природа поняла, что по поляне скачут её смешные, нелепые и грозные хозяева. Наверное, так величественно и нелепо встречают смерть орлы-могильники. Танец смерти и танец жизни сливаются в один танец. Природа всё знает о жизни, но ничего не знает о смерти, а потому благоговейно затихает. Нам было зашибись, а природе было не очень уютно, поскольку она не знала, чего ещё от нас ждать.

* * *

Танец орла можно танцевать бесконечно. Мы с Гератом не заметили, когда исчез Дрон. Мы скакали с серебристым волчарой взявшись за руки и заметили Дрона, когда Дрон уже вынырнул из избы с ружьём. Он дуплетом шарахнул в ночное небо. Это был не салют. Это был конец танца орла. Я просёк фишку — танец орла нельзя закончить как твист на новогоднем балу, это слишком серьёзное дело, чтобы раскланяться и сесть на лавочку, здесь нужен торжественный заключительный аккорд. От выстрела природа обнаружила себя, кто-то с шумом ломанулся в тайгу. Я понял — у нас были зрители.
Орлы-оборотни сбросили перья и потянулись в дом. Иногда орлам надо выпить. Я обратил внимание на ружьё. Это была не тульская «белочка», с которой Дрон давеча вышел из лесу, это был очень солидный карамультук.
— Посмотрю?
Я плюхнулся в кресло, положил на колени ружьё. Да, это вещь. Я не охотник, в охотничьем оружии разбираюсь слабо и не очень люблю, но есть на свете вещи, которые приятно взять в руки. Легендарная немецкая безкурковка, знаменитый Зауер крупповской стали. Два чока, инжекторы, указатель патрона в стволе, серебряные инкрустации с лосем и глухарём, шестнадцатый калибр. Посмотрел маркировку — 1939 год. Эхо войны. Вёз его в вещмешке сюда какой-то солдат-победитель. Хороший трофей. Но щёб я так жил, если это весь дроновский арсенал... если уж у нас в европах у каждого лесника СКС, то здесь уж подавно у Дрона прикопано что-нибудь интересное.. но не буду задавать лишних вопросов. Оружие — вещь деликатная. Интимная вещь.
— Ну как? — спросил Дрон.
— Офигенно.
Не знаю, чего касался вопрос, но я не лукавил. Всё офигенно — и эта ночь, и тайга, и Герат, и Евстафий, и карамультук, и танец орла, и Дрон, человек длинной воли. И мальвазия Марковны — хорошо, и этот грибочек. А самое офигенное — эта жизнь.
— Дрон, что такое Джерга?
Дрон кинул в меня какую-то старую карту. Военная километровка, вот это уже другой разговор. Я давеча не ошибся, Джерга — это небольшая котловина между хребтами. Такая маленькая Земля Санникова, всё очень компактно. И сколько же здесь, оказывается, воды, ёлкин дрын... Глаза разбегались. Я насчитал пять озёр и одиннадцать рек. И если я что-то понимаю в колбасных обрезках, рыба должна быть здесь та же, что и в Байкале. Это бассейн Баргузина.
— Дрон, а какая здесь рыба?
— А какую ты хочешь?
— Да мне всё равно, лишь бы ловилась. Чисто на пожрать.
— На пожрать — я свистну, завтра хоть грузовик привезут.
— А как ты свистишь?
Дрон кивком головы показал в угол избы. Там стояла армейская рация, до боли знакомая «эрка». Как я раньше её не заметил? Многие вопросы отпали.
— И всё-таки какая здесь рыба?
— Любая. Я по рыбе не прикалываюсь, а ты лови сколько хочешь.
И сразу улыбнулся и поправился —
— Ловите.
— В смысле?
— В смысле — если ты пойдёшь на рыбалку, Герат от тебя не отстанет.
— Так любит рыбу?
— Любит. И жрать, и ловить. Подсачник тебе нужен не будет.
Я с уважением посмотрел на огромного пса, который сосредоточенно стриг себе когти, лёжа на коврике возле дроновской шконки. Наш человек.
— А тебе пофигу рыба?
— Ну почему же? От свежей рыбки кто же откажется? Если поймаешь правильную рыбку, то и коптильня здесь есть, и ольха, и шиповник, и груша.
Жизнь, и так офигительная, стала ещё офигительней.
— А как ты рыбу собрался ловить? Я что-то палок никаких у тебя не видел.
Теперь моя очередь пальцы гнуть —
— Разберёмся.
— Я тебе разберусь, — голос Дрона стал стальным, — если у тебя в мешке сетка, то ты напрасно приехал сюда.
— Не обижай, Дрон. Я похож на козла?
Дрон смягчился —
— Не похож. Но пойми, я этих клопов отсюда два года вытравливал.
— Туристы? Бомжи?
— Хуже. Коммунисты. Наливай, расскажу.
И Дрон поведал мне, как он боролся с клопами. Оказалось, Джерга — запретка, заповедного статуса она не имеет. В этом есть плюсы и минусы. Плюсы — туристам Дрон здесь хозяин, без путёвки нельзя, путёвку выписывает только Дрон, и проверяющих занудных дураков здесь не много. Минусы — Джергу ещё до Дрона облюбовали местные партийные и комсомольские боссы. До Дрона рулил здесь маленький кроткий бурят, не смел начальству перечить. А местное начальство приезжало сюда по-богатому, с шашлычком-коньячком, со шлюхами и кучей челяди. Бурят садился на лошадку и уезжал, чтоб этого скотства не видеть, и тут начиналось...Пузаны развлекались в объятиях эроса, а жополизы ставили сети, ходили электроудочками, били лису, кабаргу и оленей... били всех, кто попадётся. Бурят не выдержал и уволился, в очереди на это место никто не стоял. Какое-то время здесь вообще никого не было, потом появился Дрон. Дрон сразу припух от этого скотства, но некоторое время терпел. Присматривался и терпел. Дрон сломался, когда увидел, что застрелили совёнка.
— Совёнок понимаешь? — кричал Дрон, — маленький детёныш полярной совы! Он-то им зачем? Крохотный, беленький, как маленький котёнок, прикинь? Краснокнижный!!!!!
И Дрон напрягся. Стал придумывать план, как отвадить отсюда хозяев жизни. Ментов вызывать — не приедут. Менты не дураки ловить собственных генералов. Начнёшь возбухать — посадят. Уходить в партизаны — нет смысла, да и годы уже не те. Всё бросать, плюнуть слюной, вернуться в Москву — недостойно мужчины.
Инженерная мысль не приходила, а скотство продолжалось. Но комсомольские боги с комсомольскими богинями стали испытывать неудобства. В отличии от молчаливого доброго бурята избушку Дрон коммунистам не уступал. Когда ему говорили «иди погуляй», Дрон спрашивал —
— С какого перепугу? Я здесь живу.
Коммунисты очень любили размножаться, но размножаться на камнях и во мху им было крайне тоскливо. Да и климат здесь, скажем прямо, не Ялта.
И ночевать Дрон их не пускал — «болит голова». Ночевать в козлах и буханках партийно-комсомольскому авангарду было впадлу, а гелендвагенов с крузаками у них ещё не было. И на земле ночевать партийному активу было не по статусу, и шлюхи капризничали. Коммунисты заскучали. Дрону начали намекать на служебное несоответствие.
— Увольняйте, — смеялся Дрон.
Страна уже лопалась. Зарплаты здесь, и так копеешные, давно никому не платили. Найти дурака в Забайкалье непросто, без присмотра это место моментально погибнет, а потом тот же Дрон стуканёт куда надо, и будет у нас бледный вид. И Дрона терпели. Но скотство продолжалось.
— Даже на вертолётах прилетали, прикинь? Били кабаргу и оленей на верхних тундрах!
И Дрон махнул рукой в сторону хребтов.
Дрон поехал в управу правду искать. Вертолёты — это уже беспредел. В управе его выслушали добрые буряты и сказали —
— Плохэ. Ощень плохэ. Но пурят нищево сделать не может, генерал Москва однако.
— Эх, сюда бы СВДшечку, — мечтательно сказал я.
Дрон ничего не ответил, но в ставших на секунду стальными глазах орла-оборотня я всё прочитал. С правильными инструментами, конечно, здесь всё правильно. Я сказал намеренную глупость, но Дрон понял, что я понял всё, что я хотел понять, и Дрон понял, что я всё понял, и он понял, что я хотел дать ему понять.
Дрон не выдержал. Он поехал на Тартугу и кинулся в ноги Вилюю. Вилюй оказался тот добрый дедушка, что меня солдатиком окрестил. Вилюй — всесоюзник, он здесь положенец, заслуженный каторжанин. Вилюй даже всплакнул, выслушав Дрона.
— Заплакал, прикинь? Прям слезу пустил.
Вилюй всплакнул, погладил Дрона по голове, и сказал. —
— Ты выпей, милок. Выпей и успокойся. Мы с тобой люди маленькие. Что мы можем сделать? Они здесь хозяева. Выпей со стариком и терпи.
Они выпили. Провожая Дрона, старик погладил Дрона по голове и сказал —
— Терпи, милок, терпи. А если что, пригласи к себе бродяг. Погулять.
И Дрон улетел на Джергу как на крыльях. Он понял гениальный план старика. Вилюй разом решил все проблемы. Решил просто, изящно, бескровно и безопасно.
... А через неделю сгорел тот вертолёт...
— Сам сгорел, прикинь? — Дрон веселился как дитя, — коротнула проводка.
Я тоже ржал как конь, благодарно и кровожадно.
— Вертолёт-то был чей? местный поди?
— Ага, — Дрон смеётся, — Пожарная рыжая «восьмёрка», почти новая. Теперь хрен они дадут покататься московскому генералу.

План Вилюя сработал. Комсомольско-партийные боги не умеют сваливаться как снег наголову. Им надо, чтобы полянку почистили, чтобы без туристов, без лишних глаз и ушей... Когда они планируют пикник, сначала приезжает какое-нибудь мелкое мурло —
— Ну, ты это... В общем, это... ну, ты смотри тута, это... в общем, чтобы тут это... ну, чтоб не это... в общем, двадцатого это...
Дрон маячит цинк на Тартугу, и в назначенный день приезжают тузы. Шашлычок-коньячок, охота-рыбалка, мальчики-девочки... а по Джерге ползают кучи каторжан. Самых обтерханных, самых вонючих, самых небритых и самых отпетых. Они никому не мешают, просто ходят туда-сюда. Ходить по земле ещё никто не запрещал...
Партийные боги в гневе и бешенстве —
— Эй, лесник!!! Что за дела? Кто это такие? Гони их в шею!
Дрон подрывается, гоняет бомжей в телогрейках, неистово бьёт по шеям прикладом —
— Вы кто такие? Вон отсюда, негодяи! Не видите — люди отдыхают!
Каторжане уходят в тайгу. Из тайги появляются другие. Потом возвращаются первые. Подходят к накрытым столам — «дяденька, дай прикурить».
Какая-нибудь красавица в бикини спешит по важным делам. Нужник занят. В нужнике сидит каторжанин, курит папироску, читает газетку. Иди, красавица, писий в тайгу, к комарам и лосиной вше.
Комсомольский активист хочет уединиться с красавицей у водопада. Им надо обсудить повестку комсомольского собрания на молокозаводе. Они уже готовы перейти к повестке дня, но тут к водопаду ползёт какой-то обтерханный бич — «скажите, как пройти в библиотэку»?
Нет управы на этих бомжей. К сожалению, по земле ходить им ещё можно. Недостатки законодательства.
Так продолжается не раз и не два. Как только уезжает от Дрона очередной посыльный муфлон, Дрон уже надевает наушники и настраивает рацию. И приходит момент, когда из двух точек почти одновременно на Джергу стартуют две экспедиции — с одной точки кавалькада казённых батонов, набитых коньяком, шлюхами и номенклатурными пузанами, с другой точки огромный Урал, доверху набитый отбросами общества. Отбросы весело гогочут, дуются в картищи, давят песняка про тугую жизнь и репетируют роли лохов и спившихся ботаников. Приезжают две экспедиции на Джергу примерно одновременно. Хозяева земли русской располагаются на поляне, челядь накрывает столы, Чума паркует Урал где-нибудь в километре от штаб-квартиры разврата и высыпает отбросы общества в тайгу. Каторжанам это за счастье — потрепать номенклатурную сволочь за бэйцы, они резвятся как дети. Им дадено жёсткое указание ни в какие конфликты не вступать, не шуметь и не гнуть пальцы, во всём слушаться распорядителей банкета и при любой возможности включать дурака, а в случае шухера уходить в глухую несознанку. Бродяги с великим удовольствием играют в эту игру. Они не шумят и не хулиганят, они просто слоняются по Джерге, всячески обламывая кайф любителям природы, уничтожая романтику пикника и насилуя эстетические чувства утончённых партийных сибаритов и дорогих шлюх. Самим своим присутствием они вносят дискомфорт в плэнэрное существование руководителей департаментов государства и присутственных мест.
Руководители в печали и недоумении. Они привыкли подавлять единичные бунты, их учили унижать и уничтожать личности, а борьбе со стихией их не учили. Они чувствуют некоторое унижение, бомжи ездят по их самолюбию, но они понимают, что столкнулись со стихией. Им страшно, но они не хотят себе в этом признаться, а потому приезжают ещё и ещё — их учили, что оно само рассосётся. Их учили, что если не замечать проблему, то проблема выходит из строя. Но оно не рассасывается.
Что делать? Привозить на пикник роту солдат или грузовик ментов? Но это же глупо и смешно, это во-первых отменяет отдых как факт, а во-вторых это расписка в том, что они восприняли это человеческое отребье всерьёз. Забыть о Джерге, забить на Джергу? Да, у нас полно баз, закрытых охотничьих домиков и более сговорчивых лесников, но убраться отсюда — это же унизительно, дорогие товарищи. Это же означает признать поражение, дорогие товарищи. Это же какой-то позор... Нас наши же шлюхи уважать перестанут!
Можно, конечно, уничтожить лесника, тут нас учить не надо, это мы умеем и любим. Но это уже ничего не решит. Они чувствуют, что прохлопали ушами какой-то важный момент, когда за лесником встала Степь. Степь легко и непринуждённо встала против Системы. Степь пока играет, она не показывает зубы, но им уже страшно. Степь похожа на медвежонка, который хочет побегать от тебя или за тобой, треплет тебя за штаны и смешно урчит, но ты же знаешь, что если ему будет надо, то он тобой пообедает. Что делать? Сразу бежать? Или пытаться сделать всё возможное, чтобы он тобою не пообедал? Первое унизительно, второе трудоёмко.
Руководители жизни в недоумении. Да, мы их с детства учили, что есть вещи которые делать НЕЛЬЗЯ. Нельзя свинячить на Джерге, нельзя бить кабаргу и полярную сову, нельзя ставить сети и бить рыбу электроудочкой, нельзя оставлять после себя говно и разбитые банки. Но позвольте, ведь это смысл нашего существования — нам МОЖНО то, что другим НЕЛЬЗЯ! Это же высший кайф и социальный оргазм, это плод трудов всей моей жизни — делать то, что другим НЕЛЬЗЯ. Зачем я всю жизнь пресмыкался и унижался, заглядывал в глазки, лизал начальственный зад? Я же взял целью выбиться в люди, а выбиться в люди — это и есть индульгенция делать то, что другим нельзя.
И вот, здравствуй жопа новый год. Перед нами, товарищи, лесник, который воспринял всё это всерьёз. Он искренне полагает, что если НЕЛЬЗЯ, то нельзя НИКОМУ. Обидно, блин. Обидно, унизительно, неприятно и несколько страшно. Я забыл, что бывает страшно. От этого ещё страшнее.
Степь вошла в жизнь членов горисполкома. Они не знают, что делать со Степью. Степь балуется, прикалывается, играет в поддавки, но нас дурить не надо, мы знаем, какие у медвежонка когти. Когти у медвежонка с палец. Умом каста непотопляемых ничего понять не может, ум — вещь ненужная, столетия отрицательной селекции приучили нас, что карьеру делают не умом, а гибким позвоночником. И теперь этот позвоночник, сука такая, посылает нам давно забытые сигналы. Сигналы опасности. Мы расслабились, мы разжирели, мы разучились разговаривать с людьми, которым нечего терять. Мы привыкли, что человечка можно купить, запугать, можно пообещать квартиру, пообещать провести газ, пригрозить лишить премии, и человечек становится управляем. Но что делать с этим вонючим сбродом? Им от нас ничего не надо, они нас не боятся. Жопа.
Надо подключать учёный мир. Надо поискать, где у нас ещё завалялись неспившиеся социологи, всякие психологи, и как их там... ну ещё какая-нибудь умная сволочь. Мы привыкли отчитываться о битве за урожай, а бояться бомжей мы не привыкли. Мы не знали, что у нас есть Степь. Мы были уверены, что у нас всё под контролем. А она — вот она, Степь, ползает под ногами, улетает, прилетает, когда ей надо, и распоряжениям партии и правительства подчиняться не собирается, и в нюх топтала самое святое — Систему. Как так может быть?
Эх, привезти бы сюда грузовик ментов, пострелять бы их всех к чёртовой матери... но для этого нужен циркуляр из Кремля. А что сейчас происходит в этом Кремле, мы сами не понимаем. Это теперь и сам чёрт не разберёт.
Джергу оставили в покое. У империи были уже гнилые зубы. Поместные бояре потыкались, помыкались и уползли на проверенные позиции, где свинство и браконьерство согласны терпеть за малую мзду. Кто-то сел писать диссертацию «влияние преступного мира на экологию». Бояре не любят дискомфорта, противника они не могли засечь, и стрелять им было не велено. Всё, на что их хватило, это на мелкие пакости — не платить Дрону зарплату и прекратить снабжение кордона, ссылаясь на недостаток финансирования. У совят и оленей появился шанс выжить.
Дрон только улыбался. Не надо нам зарплаты, вы только нас не трогайте. У нас здесь есть камушки. А если не полениться, взять тряпочку и ситечко, посидеть на пляжике Юргона или Амута, можно много найти интересного. Для дома и для семьи. Можно устроиться поудобнее, сидеть с ситечком на песочке и негромко петь песенку «по диким степям Забайкалья, где золото моют в горааааах»...

* * *

— Дрёёёёён! Дрёёёён!
Я проснулся быстро, я Дрона помоложе, здоровья у меня побольше. Если Дрона зовут Дрён, то это бурят, а если это бурят, то это дела. А если это дела, то не надо ждать фразы «иди погуляй», надо встать и пойти погулять. Где мои ботинки, блин?
У избы стоит лошадка, на лошадке маленький бурят в совершенно фольклорном прикиде — остроухий войлочный малгай, тёмный чапан, остроносые верховые сапоги-гуталы. Хоть картину пиши. Через седло перекинуты здоровенные перемётные сумки. Молодец, солдатик, ты понял всё правильно.
Бурят спешился, поздоровались. Бадма-Артур. Спасибо, брат, ты первый здесь, кто оставил без комментариев моё имя.
— Чё орёшь, — спрашиваю, — Дрон дома, заходи.
Бадма тычет пальцем в дверь, из-за которой слышен басовитый рык —
— Герат.
Высунулся сонный Дрон, взял бурята за рукав, уволок в дом. Я погладил лошадку, потрепал её за ухо и вспомнил, что не купил поводки. Залетаю в дом, хватаю телогрейку, незаметно забираю со стола ножик, вылетаю обратно, бросая на ходу отмазку —
— Зябко.
Утро действительно холодное. Я начал понимать, почему июнь здесь называют весною. Обхожу лошадку, срезаю прядку волос из хвоста. Лошадка не возражает. Закутался в телогреечку и сел подальше вязать поводки, не хочу мешать людям делать бизнес.
Проходит довольно много времени. Я навязал поводков как на маланьину свадьбу, замёрз как три собаки и очень хочу чаю. Наконец дверь открывается, высовывается Дрон —
— Иди чай пить.
Стало быть, переговоры закончены, время бизнес-ланча. Захожу, бурят сидит довольный, видимо, поладили. На керогазе пыхтит чайник,на столе мешочки с разноцветной ботвою. Здесь не пьют индийского слоника, здесь пьют иван-чай. Я привык к этому ещё в Иркутске. Прости, слоник, тебе перед иван-чаем нечего делать, особенно, если он хорошо карамелизован. Иван-чай у Дрона карамелизован отменно, да ещё и с брусникой и с шиповником. Вот оно, простое человеческое щщастье. Если бы у наших барыг были мозги, вся страна пила бы не слоника, а байкальский иван-чай. Индусы, полагаю, тоже бы не побрезговали.
Пьём чай, жмуримся, молчим. Мне немного смешно — мы с Дроном пьём чай по-босяцки, из кружек, а Бадма по-русски, из блюдечка.
— Артур, ты Москва?
— Москва, Москва.
— Москва хорошо?
— Плохэ, Бадма. Вонища, грязища, бардак и жрать нечего.
Бадма доволен. Ему нравится, что Москва бардак.
Бадма уезжает, Дрон берёт перемётные сумки, уходит в сарайку. Из сарайки слышен рёв генератора и какой-то металлический визг. Понимаю. Камушки. Самое время заняться своими делами и сходить на разведку. Вытряхиваю из вещмешка свои рыбацкие бебехи, раскладываю на пеньке косички из конского волоса, начинаю собирать поводки.
Входит Дрон. Видуха у него потешная, на роже здоровенное сооружение из двойных очков. Одна пара стёкол поднята, другая опущена. Дрон похож на учёного дятла.
— Это чё?
— Поводки вяжу.
— На рыбалку собрался?
— Не знаю... Надо бы куда-нибудь на разведку сходить.
— Так как ты рыбу ловить собрался?
— Ну как-как... Как обычно, срежу прут, привяжу леску...
— Понятно. Ты собрался на пруд с карасями?
— А что ты предлагаешь?
— Учись, студент.
Дрон полез куда-то в закрома родины и вытащил на свет некое сооружение. На вид похоже на большую противотанковую гранату. Толстая палка, на палке консервная банка. Банка подвергнута изящному тюнингу — она вогнута внутрь посередине, не очень аккуратно, но довольно равномерно. На эту ложбину намотана леска толщиной с палец, на конце лески привязана блесна. Блесна требует отдельного описания. Это обрезок столовской стальной ложки, залитой изнутри свинцом и схваченный тонкой стальной проволокой. Произведение венчает тройник. Ну что вам сказать, господа? Этот тройник в минуту непогоды можно уверенно использовать как якорь. Якорь не подведёт.
— Это чё?
— Это спиннинг.
— Понял.
В этот миг по всему миру послышались глухие выстрелы. Это кончали с собой инженеры Дайвы, Ламигласа, Шимано и Сен-Круа. Делать на этой земле им больше было нечего.
— Это ты придумал?
— Я, — гордо сказал Дрон, — Это компактный походный спиннинг. Собрать его в походе можно в шесть секунд на коленке, жопу не тянет, в пути не мешается. Закидывается за счёт спина, проводится руками.
— Ты ловил на это что-нибудь?
— Спрашиваешь...
Как ни странно, но это меня обнадёжило. Если на это можно кого-то поймать, то этот «кто-то» настолько непритязателен и неизбалован, что на мои мепсы и кастмастеры будет стоять очередь в километр.
Критика чужой инженерной мысли — дело неблагодарное. Я с благоговением принял это противотанковое сооружение и высыпал из мешка своё походное снаряжение. Оно было небогато — лётные ползунки, лётная лапша, перчатки с обрезанными пальцами, коробочка блёсен, пара мотков лески, моток верёвки, пара мотков проволоки, пузырёк одеколона «Ангара», нож и спиннинговая катушка.
Снарягу мою Дрон оглядел довольно одобрительно, замечания вызвали два предмета. Сначала он взял в руки пузырёк одеколону, прочитал этикетку, понюхал... а потом у него началась истерика. Давно я не видел, чтобы так веселился человек. Сквозь оглушительный хохот Дрон пытался что-то сказать, но у него ничего не получалось. Он хрюкал, булькал и бил себя по ляжкам, потом всё-таки взял себя в руки и, тряся пузырьком, с трудом спросил —
— Ты это серьёзно?
Я удивился столь бурной реакции. Да, этот шедевр советской парфюмерной промышленности — радость невеликая, но кроме него советская промышленность предложить супротив гнуса ничего не может. Выбирать особенно не из чего.
— Ладно... — сказал Дрон, с этим разберёмся, — А вот это тебе точно не нужно.
И он ткнул пальцем в спиннинговую катушку. Я понял, что она вызывает у него ревность, ибо ставит под сомнение его мощный креатив.
— Да ладно, — сказал я, — Возьму, коли купил...
Дрон научил меня родину любить. В двух незатейливых словах он выразил всё своё отношение к одеколону «Ангара», а потом полез на печку и вернулся с кофейной банкой с плотно закрытой крышкой. Когда крышку открыли, я понял, как пахнет в аду. Это было непередаваемо.
— Свой шмурдяк отдай алкашам на тракте, сынок. Не смеши местных кумарей. А если налетят, то спасает только это.
И он ткнул мне в лицо эту банку.
Вниманию господ боксёров. Очень рекомендую вам эту смазку для адских сковородок. Если вам в минуту невзгоды после грогги или нокдауна будут совать в нос не нашатырный спирт, а эту хреновину, вы станете непобедимы. Зуб даю. Ноу-хау у Дрона, я сливать рецепт не рискну. Скажу только, что самые безобидные ингредиенты — это берёзовый дёготь, лимонный сок и корица. Остальные составляющие настолько бесчеловечны, что заслуживают внимания комиссии ООН по химическому оружию массового поражения.
— Дрон, куда посоветуешь сходить для начала?
— Иди куда хочешь. Упырей теперь здесь нет, рыбы везде полно. Только если сядет таймень, сразу режь леску.
— А как я узнаю, что это таймень?
Дрон улыбается —
— Хозяина ни с кем не перепутаешь.
Ладно. Разберёмся.
— Герат, ты пойдёшь со мной на рыбалку?
При слове «рыбалка» в мою сторону были моментально развёрнуты два маленьких волчьих уха. Герат умоляюще посмотрел на Дрона и коротко взвизгнул, будто ему наступили на лапу.
— Можно, можно, — улыбнулся Дрон, — Погуляй с дядей, а мне надо поработать.
Я решил ещё раз проверить —
— Герат, рыба, рыба.
Пёс громко рявкнул и подпрыгнул сразу на четырёх лапах.
Наш человек. Родная ты душа, Герат.

* * *

Взял карту, посмотрел, что поближе. Всё недалеко, Земля Санникова очень компактна. Выбрал азимут, пойду куда приду. Собрал мешок, надел ползуны —
— Герат, ты со мной? Рыба, рыба.
Я не успел ещё договорить «рыба», Герат уже был у входной двери, повизгивал и махал своим ятаганом.
Мы ещё не ушли с поляны, как нас догнал Дрон, —
— На, возьми.
И суёт мне термос, бинокль и пакет с сухарями. Блин, я растерялся. Я не знал, что люди длинной воли такие нежные люди. Дрон, ты моя вторая мама.
— Зайдёшь в тайгу, метров через триста увидишь горку. Залезь на горку, вся долина там как на ладони. Сам решишь, куда идти. Только не ходи на Якондыкон, там сплошной кедровый стланик, там часто мишки бывают. Сейчас мишки голодные, ну их в жопу.
— Спасибо, Дрон. Рыбу брать? Рыбу нам надо?
— Как хочешь. Захочешь — пожарим, захочешь закоптить — будешь сам коптить. Мне некогда, у меня работа.
— Лады. Спасибо.
Пойдём, Герат, пойдём, брат. Только мы не пойдём на Якондыкон, мама Дрон не велит. Знать бы ещё, что такое Якондыкон, где этот Якондыкон. Хрен его знает этот Якондыкон, нам надо только беречься кедрового стланика. Мы туда не пойдём, Герат. Мы как увидим кедровый стланик, сразу убежим, ладно?
Вспомнилась любимая детская сказка — «о, не бросай меня в этот розовый куст».
Нашёл горку, пошёл в горку, залез на горку, поглядел в бинокль на долину. Ёлкин дрын... Калина, ты был прав. Дрон, ты был прав. Наверное, это реально самое красивое место на Земле. Отвлекает только какое-то нездоровое количество хищника в небе. Сходу увидел чёрного коршуна, сокола-осоеда, пустельгу. В небе трётся ещё много народу, но рассматривать и определять не стал, хочется побыстрее на воду. Решил пробираться к большому озеру неподалёку. Там нет кедрового стланика и стоячая вода больше прощает рыбацких ошибок.
По дороге срубил длинный гибкий прут, по ходу стал ошкуривать. Это будет спиннинг. Прости, Дрон, не верю я в твой карамультук. На него может сесть только тот, кто твёрдо решил покончить жизнь самоубийством. А таких здесь быть не может. Это, блин, рай, а в раю все хотят жить. Иначе нахрен он нужен?
На озеро вышел неожиданно сам для себя. И остолбенел. Ребята, такой красоты быть не может. Здесь не то что рыбу нельзя ловить, сюда на ногах приходить нельзя. Сюда надо приползать на коленях в слезах покаяния, и ни шуметь, ни двигаться здесь нельзя. Надо застывать неподвижно и молиться. Кому, зачем и о чём — дело твоё, но здесь надо молиться, а не дубиной махать.
Благоговейно-молитвенный настрой сбил Герат. Он по-хозяйски зашёл в воду и посмотрел на меня —
— Ну что, фраер московский, покажи, на что ты способен... а я уж подсоблю, будь спокоен.
Засранец ты, пёс. Душегуб и засранец. Ладно, твоя воля. Будем мастырить спиннинг. Но видят духи, я этого не хотел. Вы в теме, духи Джерги, это он меня заставил, этот волк, который прикидывается домашней собачкой.
Накусал проволоки, скрутил кольца, примотал кольца. Пришлось повозиться с тюльпаном, но проявил инженерную мысль. Молодец. Намотал леску на катухен, примерился, взял палку на палец, посмотрел баланс, выбрал место,прикрутил катухен, пристегнул поводок, привязал карабин. Всё. Спиннинг готов. Выстрелов не услышал. Инженеры Дайвы и Сен-Круа заходились в злобной зависти, но не стрелялись. Им было интересно, как выглядит здоровая конкуренция.
Но для начала решил всё же испробовать дроновский карамультук. Интересно же, как ловят рыбу настоящие мужчины длинной воли.
В озере явно заинтересовались. Хариусы, ленки, налимы и окуни покупали билеты в первый ряд, покупали коку-колу и поп-корн. Расталкивая всю эту шелупонь, ближе к берегу протиснулся старый таймень с кинокамерой — для потомков.
Для начала у меня улетела банка. Естественно, улетела в озеро. Слава Богу, недалеко, в воду лезть не пришлось. Водичка та ещё, градусов пять. Блин, как ты купался в Ангаре? Это ж как надо было нажраться?
Подгрёб банку палкой к берегу, понял инженерный недостаток, надел банку, долго бил верхним концом палки о камень, сделал заглушку. В озере слышалось ехидное хихиканье публики. Ладно, погодите у меня. Как говорил мой цинцей — если нужное движение повторить десять тысяч раз, всё непременно получится. Или не получится.
Упражнялся примерно с полчаса. Понял алгоритм — резкое кистевое движение, банка под весом блесны раскручивается, блесна улетает, шлёпается в воду, резко отбрасываем палку, хватаем леску, и быстро перебирая руками леску, проводим блесну. Общие впечатления.
1. это не рыбацкая снасть, Дрон. Это праща царя Давида. Это из такого карамультука Давид замочил хулигана Голиафа.
2. это не для людей, Дрон. Это для богов. Говорят, у бога Шивы (или Вишну) шесть рук. Вот это аккурат для него. Говорят, есть ещё на свете шестикрылые серафимы, но у них крылья, а крыльями не очень удобно перебирать леску, и маловероятно, что серафимы кушают рыбу, и маловероятно, что серафимов заинтересует такое времяпрепровождение, а потому отдадим эту снасть богу Шиве (или Вишну). Пусть он (они) и мудохается.
3. эта снасть, Дрон, имеет смысл только если ты настолько голоден, что на ближайших осинах уже нет коры.
4. блесна. Это не блесна, Дрон. Это баллистическое оружие среднего радиуса действия, она подпадает под договор об ограничении стратегических вооружений. А потому с этой блесной надо быть осторожнее, можно напороться на международный скандал.
5. бороды. Каким макаром образуются бороды в катушке с электрокабелем, я сказать не могу, Дрон. Но это научный факт.
Под конец моих упражнений в озере стояла такая ржака, что это было уже неприлично. Старый таймень даже выронил свою кинокамеру и, слава Богу, следующие поколения местной братвы не увидят моего позору.
Ясен пень, самоубийством покончить никто не хотел. Возможно, какой-нибудь смешливый ленок и погиб от хохоту, но ему не дали всплыть кверху пузом. Из вредности. Солнце подходило к полудню, у меня тряслись руки, словно я разгружал вагон угля в одну харю, а не занимался утончённым мужским отдыхом. Герат окончательно во мне разочаровался. Он замёрз в ледяной воде. Он вылез на берег и окатил меня таким фонтаном ледяных брызг, что у меня уже не было сомнений в его уверенности, что я лох педальный и не достоин никакого пропитания. Отряхнувшись, Герат плюнул на меня и ушёл в тайгу, искать себе на обед какую-нибудь легкомысленную мышь.
Ладно. Последний заброс. Хопс — кто-то повис, кому-то недоело жить. Перебираю руками как макака-рукоблуд, чувствую, кто-то дёргается на леске. Кто-то небольшой и не очень упорный, явный самоубийца. Достаю из воды чудовищную хренотень, похожую на жабу, только в иголках. Не знаю, что это такое. Из всего, что я когда-либо видел, это похоже на рыбу-собаку из Чёрного моря, только гораздо больше, а потому отвратительнее, и неприятного фиолетово-бурого цвета. Как тебя с крючков снимать, тварь? на тебя смотреть противно, не то что в руки брать. И шипы во все стороны. Докажи мне, что твои шипы не ядовиты, тогда сниму и отпущу. Но пока ковырялся, тварь сдохла. Не очень живучая тварь, и так поранилась о тройник, что кровью изошла. Прости, тварь, я не хотел. Пришлось делать кукан, сажать туда эту фигню. С почином, солдатик. Почин некозявый, но почин.
Всё. Хватит бесчеловечных экспериментов. За твою снасть, Дрон, рыбы могут подать в суд, и вместо Джерги окончить дни свои можно где-нибудь в Нюренберге, на виселице. Вы как хотите, а я не в восторге от таких перспектив. Обратимся к торжеству изящества и передовой инженерной мысли.
Взял свой спиннинг, помацал в руке, потряс, оценил со всех сторон. Вот где красота, вот где грация. Нацепил маленький мепсик, подкрутил фрикцион катушки, закинул. Дальнобойность на удивление неплохая. Проводить для начала решил равномерно, без пижонства, в полводы. Хопс — удар, и леска повисла. Кто-то жизнерадостно откусил блесну вместе с поводком. Нет, ребята, я так не играю.
Стальных поводков у меня нет, я не рассчитывал на подобное хамство. Надо будет спросить у Дрона, нет ли у него гитары, а пока будем извращаться. Скрутил поводок из медной проволоки, разгладил его как мог. Инженеры Дайвы, отвернитесь, не смотрите. Я знаю, что вы скажете, но что бы вы делали на моём месте?
Из леса вернулся Герат. В воду не заходит. Он в меня не верит. Сел на берегу, чешет ухо. Я мол, пообедал, а ты как знаешь, рукожоп.
Ладно. Закинул другой мепсик, побольше. Веду быстро, поверху. На первой же проводке ещё один удар. Вес определить не могу, ещё не привык к палке, но фрикцион молчит, стало быть, ничего выдающегося. Вытаскиваю рыбу на поверхность, кладу на воду, начинаю подтягивать. Герат прыгает в воду, дожидается рыбу, хватает её зубами, выходит на берег. Спасибо, брат, ты свободен. Но тут Герат исполняет просто цирковой номер — он кладёт рыбу на землю, прижимает лапой, другой лапой прижимает к земле леску, задирает верхнюю губу и снимает рыбу с тройника. Потом берёт рыбу в зубы и несёт мне.
— Спасибо, Герат, умница, Герат, но больше так не делай, а то меня кондратий хватит.
Смотрю Герату губы и дёсны — не поранился ли о тройник. Рычит, но не вырывается. Слава Богу, всё в порядке.
Посмотрел, что за зверь. Красивый здоровенный озёрный хариус, радужный, жирный, под килограмм. Красота. Вот с этим уже не стыдно показаться маме Дрону.
Начинаю потихоньку приноравливаться к палке и к водоёму. Дно галечное, зацепы нежелательны, на особый крупняк не рассчитываем. Глубина неслабая. На кукане плавают штук семь хариусов, причём разных — и озёрных, и байкальских, и обычных. Обычные привычного бурого цвета, более прогонистые, озёрные радужные, с переливами, байкальский тёмный, почти чёрный, более сбитый, мускулистый, злой, как Майк Тайсон. Красота, счастье и гордость добытчика. До кучи пара здоровенных окуней кила на полтора. Они выпили мне всю кровь. Окунь здесь очень спортивный, очень сильный, какой-то железный, очень тёмный горбач. На окунях понял, что спиннинг мой хлипковат, окуни таскали меня как хотели, гнули палку в дугу. Хорошо, что прут сырой и гибкий. Надо будет вырезать палку посолиднее. Ты молодец, солдатик. Для начала неплохо. Была ещё всякая мелочь, небольшие окуни и какая-то смешная пятнистая усатая хрень типа гольца. Гольца отпускал, окуней отдал Герату. Герат жрал сырую рыбу как кот, урча и причмокивая, поднимая верхнюю губу и мелко стуча передними зубами.
Мы с тобой молодцы, Герат. Можно идти домой. Солнце к закату, скоро вылетят мессеры, вонять адской смесью у этого озера неприлично. На пожрать мы поймали, больше нам не надо. Спасибо, озеро, ты покормило нас, порадовало нас. Прости, если что не так.

* * *

Добычу Дрон воспринял благосклонно. Окуня решили пожарить, хариуса закоптить. Но больше всего меня удивила реакция Дрона на то небольшое чудовище, которым первым угостила меня Джерга. Глаз у него загорелся, он слазил в подпол, принёс оттуда какие-то маленькие мешочки и сказал, что эту страшную жабу мы будем жарить отдельно, дабы не смешивать вкус. Самоубийцей оказалась пресноводная скорпена, на местном языке рогатка, и как сказал Дрон, для своей скорпеньей породы довольно крупная. Мы с Гератом были отряжены чистить рыбу на двор, а Дрон колдовал над мешочками. Чистить окуня — то ещё счастье, а местного окуня надо бы чистить при помощи ранцевого огнемёта. На мой вопрос, нет ли у Дрона в его волшебной сарайке пескоструйного станка, Дрон посмеялся и сказал, что надо ловить благородную рыбу, тогда не будет столь горько за бесцельно прожитые годы.
Коптильня у Дрона оказалась здоровенным ящиком из отменной толстой стали. Умеют здесь делать добротные вещи. Дрон предлагал закоптить хариуса и холодным способом, если есть типа желание. Я спросил, как он себе это мыслит. Дрон кивнул на перевёрнутый катер и невозмутимо изложил план. План был гениален и прост. Московские фраера и бездельники копают канаву от катера до костра метров с десяток, потом канаву накрываем лапником, подкапываемся под катер, переворачиваем катер, примастыриваем к сиденьям крючки, вешаем рыбу, и через сутки примерно у нас фантастический деликатес. Придётся только ночь подежурить, поддерживая костёр. Московские бездельники почесали репу и скромно сказали, что они, конечно, рабы желудка, но не до такой степени. Дрон фыркнул и ушёл чистить скорпену. Скорпену Дрон московским фраерам не доверил.
Этот пир я запомнил на всю жизнь. Я раньше пробовал хариуса, я уже знал этот королевский вкус, я как-то ловил его на Урале, но готовил простенько, по-походному, на прутиках у костра. Но то, что исполнил Дрон — это словесному описанию не поддаётся. Присолил он рыбу каменной солью, а закоптил аккуратненько, деликатненько, как-то воздушно, без заскорузлых корок, а к ольхе добавил немного стружки груши и веточки шиповника, прямо с ягодками. Хариус, и так сладкий, стал ещё слаще от ягод шиповника, и приобрёл очень красивый янтарный оттенок, а груша дала свой ароматный дух. Рогатку-скорпену Дрон тоже пожарил весьма деликатненько, просто пришкварил и сдобрил своими секретными специями из секретных мешочков и долго бил себя по ляжкам и горевал, что у нас нет лимона. Лимон пришлось заменить сушёным щавелем. Дрон гундел, что это кощунство и профанация, я ел молча и урчал как помойный кот, которому перепало попробовать марсельского лобстера, упавшего с подноса нерадивого королевского повара. У рогатки оказалось белоснежное мясо, немного похожее на судака или окуня, только гораздо нежнее.
Окуня пожарили по-простому, с черемшою, корицей и большим количеством лука. Надо ли говорить, что стол венчала клюквенная водочка? Куда ж без неё? В процессе застолья Дрон объявил, что в принципе он доволен добытчиком, но надо облавливать Джергу дальше, на достижениях не останавливаться, на лаврах не почивать и искать Хозяина.
Вышли на двор подышать. Озадаченный увиденным обилием пернатого хищника на Джерге, я озаботился судьбою очаровательного парикмахера Евстафия. Дрон посмеялся и сказал, что бурундук Евстафий потому и жмётся к человеческому жилью, что ему здесь спокойнее, халява в виде орешков ему не очень нужна, просто он не дурак дразнить своей жирной задницей всех этих разбойников. Дрон сходил в дом, принёс горсть кедровых орешков, встал под дерево, громко поцокал языком и улыбнулся —
— Засекай время.
Евстафий сидел у него на плече примерно через минуту и угощался. Дрон давал Евстафию орешки по одному, но достаточно быстро. Евстафий не успевал их расколупывать и просто запихивал в рот. Скоро щёчки Евстафия раздулись как пузыри. Было очень потешно. Набив рот до невозможности, бурундук спрыгнул с Дрона и стреканул в тайгу.
Я спросил, можно ли мне повторить. Дрон дал мне орешков, я встал под дерево и поцокал языком. Скоро Евстафий сидел у меня на плече. Рот у него был свободен, добычу парикмахер уже где-то сгрузил. Я угощал Евстафия неторопливо, чтобы тот успевал чистить орешки. Бурундук понял меня и не торопился, демонстрируя доверие и сноровку. Под конец обеда, прежде чем спрыгнуть на землю, Евстафий опять меня удивил — он опять погладил меня передней лапкой по голове. Блин, почему я не умею плакать? В такие моменты полагается плакать. Такое доверие, нежность и приветливость маленького беспомощного существа приматы заслуживают не часто.

* * *

Потихоньку обловил я Джергу. Похоже, моя компания вполне Дрона устраивала, ему не надо было её обходить. Я с утра до вечера муфлонил в бинокль, Герат слонялся со мною — с Дроном ему было скушно. Дрона это вполне устраивало — Герат сыт и при деле, а московский бездельник под надёжным приглядом. Дрон с утра до вечера жужжал в своей сарайке, пилял камушки. Видимо, Бадма нехило загрузил его работой, и лишний обходчик ему пригодился. Джерга была в принципе совершенно безлюдна. Однажды только я выловил на Баргузине компанию весёлых молодых людей, привёл к Дрону за путёвками. Дрон внимательно осмотрел туристов и на Джергу не пустил. Он пропел им грустную песню, что у рыбы нерест, птицы садятся на гнёзда, что нельзя шуметь и жечь костры, что природе не надо мешать размножаться. Ребята не стали возражать и делись куда-то. Другая компания юных туристов пришла к Дрону сама, культурно и организованно. Дрон внимательно осмотрел снаряжение, выписал путёвки и поставил их лагерем на верхних тундрах. Не знаю, какие у Дрона критерии фейс-контроля, но какие-то есть. Я тоже слазил на плоскогорье, посмотреть кабаргу и оленей. Всех увидел, хотя близко не подпустили. Олени были как олени, обычные северные олени, только несколько непривычно было их видеть за тысячи вёрст от тех мест обитания, к которым мы привыкли их приписывать. Кабарга, конечно, очаровательна. Крохотный, хрупкий, нежный саблезубый олень-лилипутик — это, конечно, очень забавно. Олень ростом с собаку с клыками саблезубого тигра... удивительное изобретение природы. Только не повезло тебе, кабарга. Мне очень жаль тебя, кабарга. Жить бы тебе, поживать и горя не знать, но что поделать, если глупые люди серьёзно уверены, что твоя мускусная железа заставляет их писюн шевелиться... ради своего писюна, кабарга, приматы готовы на всё. Беги, кабарга, и никогда к нам не подходи. Нет ничего обиднее, чем умирать ради людских писюнов.

Я потихоньку облавливал Джергу. Я залез даже на запретный Якондыкон. Спёр у Дрона ракетницу и залез в эту медвежью столовую. В стланике действительно нашлись следы медведя, но небольшие и старые, даже Герат остался к ним равнодушен. Размер медведя — невеликое утешение, медвежонок ростом с колено может легко нашинковать человека в колбасу, то так всё же комфортнее. Это вам всё же не трёхметровые монстры, как на Камчатке. Рыбалкой же на Якондыконе я остался крайне разочарован. Там преобладал окунь, этот сумасшедший джергинский железобетонный окунь, которого надо чистить из огнемёта, и его было там столько, что я быстро отчаялся изловить там что-то другое, а чистить этого гада я больше как есть никак не согласный. Знать бы мне тогда, что Якондыкон и переводится как Окунёвое озеро — я бы туда ни в жисть не пошёл.
На Амут, первое озеро, я больше не ходил. Там неловко рыбу ловить. Там надо ставить скит и молиться о мире во всём мире, желательно беззвучно. Отраду и утешение я нашёл западнее Якондыкона, на двух озёрах — Балан-Тамуре и Чурикто. Это, собственно, не совсем озёра, это огромные заводи Баргузина, и гуляет там вся общественность Байкала, за исключением, может быть, нерпы. Толстой нерпе лениво переползать Баргузинский хребет, её и на Ольхоне неплохо кормят. Вот эти два блюдца оказались настоящим рыбацким Эльдорадо. Здесь был даже омуль, и не простой омуль, а чивыркуйский, он гораздо крупнее, чем обычный и селенгинский.
Я немного освоился и перестал махать своею дубиной. Дроновский противотанковый карамультук я приспособил под донку, из него после небольшого тюнинга вышла отличная закидуха. Свою дубинушку я тоже немного переделал, насобирал перьев по берегу, наделал здоровенных поплавков, выпросил у Дрона решётку от старого аккумулятора, налил всяких грузиков и использовал дубину как лёгкую ходовую донку, либо ловил хариуса и ленка на поплавок, на жука и кузнечика, в полводы. Цель была освободить руки. Я не столько ловил рыбу, сколько пялился в бинокль. Рыба пусть сама ловится, а посмотреть тут есть на что. Чего только стоит, например, атака сапсана. Это полный атас. Он атакует откуда-то из стратосферы, сложив крылья, просто как пуля. Ребята, я не знаю, на кого сапсан положил глаз, но я вам никак не завидую.
Я сделал много зарубок на прикладе. Я видел даже короля. Однажды из-за сопки на меня вышел король здешнего неба, белохвостый орлан. Зрелище, скажу вам, не для слабонервных. По небу плывёт очень красивый, очень величественный паровоз. Беркут по сравнению с этим паровозом — потерянный голодный воробей. Джерга оказалась очень сговорчива — если сидеть ровненько и не шевелиться, общественность перестаёт обращать на тебя внимание и живёт своей жизнью, принимая тебя за пенёк. А нам, собственно, только это и надо. Только одно напрягало — внимание тайги. Я нашёл себе яму напротив довольно лесистого места, и из лесу постоянно сквозило беспардонное внимание лис. Я знаю, чего ты хочешь, лис. Мы это уже проходили. Однажды на какой-то горной речке Урала лисы спёрли у меня садок с рыбой просто из-под задницы. Не надо нас дурить, вам нужен кукан. Но на вас у нас есть Герат.
На Балан-Тамуре я впервые увидел Хозяина. Сначала в озере взорвалась граната. Нас с Гератом подкинуло примерно на полметра. Не взрывною волною подкинуло, а от неожиданности. Это вышел на охоту Хозяин, он глушил рыбу ударом хвоста. Потом он показался. Голову я не увидел, я увидел бурую спину, которая перекатывалась над водой — Хозяин собирал рыбу. Мне показалось, что эта спинища перекатывалась целую вечность. Блин, какого размера эта форелька?
Озеро замерло. Озеро вымерло. Барабульки молились и писали завещания. Мне тоже очень захотелось свернуть нафиг свои донки, чтобы, не дай Бог, тайменя не заинтересовали мои живцы и кузнечики. Как тащить из воды эту ракету, я просто не представляю, а резать леску не очень хотелось.
Однако пронесло. В хорошем смысле. Хозяин ещё пару раз шарахнул веслом, оглушил несчастный Балан-Тамур и ушёл. Наверное, его вызвали на переговоры об ограничении стратегических наступательных вооружений.
И ещё один подарок сделал мне Балан-Тамур. Здесь я поймал прекрасного принца, короля красоты Байкала — белого хариуса. Это настолько фантастически красивая рыба, что я не представляю, как его можно потрошить, как можно жрать эту красоту. Я его отпустил.

* * *

Для порядку отловил ночку на Балан-Тамуре, надо же посмотреть, каков тут ночной народ. Рыбий народ ничем особенно не удивил, поймал я пару неплохих налимов, омульков и смешную рыбу пелядь, всё как положено, а удивил меня пернатый народ. Такой богатой ночной жизни я даже здесь не ожидал, что ещё больше заставляло беспокоиться о судьбе милейшего Евстафия. Ночной подсветки у дроновского бинокля не было, но и без неё было понятно, что это в основном совы. Совы, филины, пёстрые, ушастые, большие и маленькие, какие хотите. Не позавидуешь бурундуку на Джерге. Очень хлопотно.
Поймавши налима, я решил отомстить Дрону за хариуса и скорпену. У нас будет джергинское фуагра, век воли не видать. Я пожарил налимью печень, порубал мелко-мелко, порубал луку в мелкую лапшу, припустил лук уксусом, распарил в кипятке сушёный щавель и черемши маленько, тоже порубал. Свалил всё это в плошку, раздавил ложкой, как следует перемешал. Получилось какое-то серое тесто с зелёным орнаментом. То, что надо. Почесал репу, раздавил в это дело несколько ягодок мочёной брусники — из хулиганства. Размочил сухарей, намазал бутербродов с этой серой замазкой, чуть-чуть капнул кедрового маслица — назло врагам. Очень не помешали бы сюда варёные куриные яйцы, но у нас их нету. Обойдёмся. Дрон был скуп на похвалы, но не смог удержаться —
— В повара не стрелять.
Я был счастлив. Месть удалась.
Джерга была почти безлюдна, живой жизни почти ничто не мешало жить свою жизнь. Иногда случались мелкие столкновения по периметру обороны, правда не часто. Отряд приматов не был особенно настойчив. Основную работу сделали дуркующие бомжи, сделала Степь. Разок приезжал при мне какой-то безликий дядька в кепочке на ментовском козле — явно проверяющий из какой-то ветви советской власти. Дрон его даже в дом не пригласил, вынес дядьке какие-то бумажки и спровадил обратно. Разок приезжали какие-то муниципальные сявки на пикничок-шашлычок-коньячок, остатки непуганых идиотов.
Я сидел на пеньке, чистил рыбу. Рядом тёрся Герат, подъедал требуху. После нашего совместного творчества Герату уже пора светиться в темноте. Надо проверить.
На поляну въехал высокий батон на военных мостах, рыжий батон с белыми крестами. Дрон вышел навстречу, преграждая батону путь. Батон остановился, оттуда посыпались муниципальные сявки, корзинки с вином и пышные барышни. Настроение у них было самое лучезарное, люди приехали отдохнуть, выпить —закусить у водопадов. Дрон прогнал им свою фирменную телегу про нерест и гнёзда, про отсутствие всякой возможности им угодить. Муниципальная шелупонь загалдела вся разом — мы, мол, от Иван Иваныча да от Степан Петровича, мы, мол, не твари дрожащие, мы право имеем...
Я демонстративно метнул нож в дерево, Дрон подозвал Герата. Герат пошёл на тяжёлых рысях, спрямив ятаган, опустив голову, задрав верхнюю губу, обнажив здоровенные волчьи клыки и тихо утробно рыча. Заблестевшие на солнце клыки не оставляли сомнений, что Герат в нюх топтал и Иван Иваныча, и Степан Петровича и оптом и в розницу. Моментально затихшая шелупонь торопливо запихивалась обратно в батон, путаясь в корзинках и сиськах.
Адепты Иван Иваныча развернулись и уехали, напоследок проявив мужество и стойкость. Они визгливо кричали из окон, что Степану Петровичу непременно всё будет доложено.
Я вынул ножик из дерева, сел на пенёк чистить рыбу. Подошёл Дрон, долго молчал. Было видно, что он пытается себя успокоить. Потом сказал —
— Ты видел? Скорую помощь сняли с линии, паскуды... Где-то человек помощи ждёт, а они развлекаются.
И ушёл жужжать в сарайку.
Я был в долине совершенно один, я пил красоту, покой, одиночество большими стаканами, и никак не мог напиться. Душу по рыбалке я отвёл, я поймал всё, что хотел. Ну не поймал я Хозяина. Ну и ладно, и хорошо. На то он и хозяин. Это ещё вопрос, кто бы кого поймал. Ну не поймал я острорылого ленка, не беда. Я бы поймать его хотел чисто из любопытства, чисто по приколу — что это за рыло у тебя, брат? Ленков обычных я и так поймал изрядно. Ну не поймал я осетра и чира, но это ребята с большой воды, я здесь их и не ждал. Зато я поймал даватчана и пелядь.
По рыбалке я оттянулся от пуза, а вот надышаться Джергой я никак не мог. К красоте можно привыкнуть, но невозможно устать. Нет места душевной невзгоде, когда тебя гладит по голове бурундук. Нет места дурным мыслям, когда бродит по баргузинским плавням чёрный журавль, показывая тебе своей смешной походкой, какая забавная штука жизнь. Нет места отчаянию, когда плывёт в небе орёл-могильник, показывая тебе, какая торжественная вещь смерть. Всё здесь хорошо, всё складно и правильно, только здесь нет места отряду приматов. Приматы, вы можете ходить по границам Джерги, вы можете нас защищать от себя же, но жить здесь вы не можете. Вы не умеете себя вести. Вам ещё рано быть здесь.
В таких думках возвращались мы с Гератом с очередной рыбалки, поднимаясь в горочку к кордону Джерга. Герат вдруг сорвался и улетел вперёд с радостным лаем. Видимо, к нам кто-то приехал.
Блистая хромом и сталью, на поляне стоял дроновский дроческоп. Чума привёз в гости правительство Тартуги. Здесь президент Калина, серый кардинал Вилюй и тихий непонятный Беня Лисица. Ага. Предчувствия меня не обманули. Чуяло моё сердце, что Беня не последний человек здесь. Серых мышей не берут на такие прогулки.
На меня смотрят как-то по-новому. Видимо, Дрон цинканул, что мы живём здесь в мире и дружбе, а это знак качества. Улыбается Калина, застенчиво улыбается Беня, Вилюй, добрый дедушка, лучится морщинками. Все хвалят меня, глядя на кукан с ленками и хариусами. Вспомнилось — «слышь, Карп, сгодится нам этот фраерок»...
Уважающие себя бродяги не падают на хвоста. Уважающие себя бродяги приезжают с подарками. Из пепелаца выносят изрядные запасы мальвазии, корзинки с какой-то вкусной ботвой и здоровенное бедро монгольской степной антилопы. Ну кто бы сомневался, ёлкин дрын? Нет сомнений в наличии на Тартуге дипломатической службы. Мне даже что-то подсказывает, что министром иностранных дел вполне может быть Чума. Правда, есть одна неувязочка — Чума бессловесен, звероящеры не разговаривают, но это пустяки. Легко предположу, что Чума и без слов любому даст понять, что ему нужно, а это в дипломатии плюс, а не минус, ибо снимает любые языковые барьеры.
Бродяги садятся под навесом за стол, с дороги чайку, сухарики и конфетки, вечер светел и свеж. Я хлопочу неподалёку, развожу костёр во имя погибшей антилопы дзерен, Дрон выносит из сарайки тяжёлый мешок, высыпает на стол. Плашечки, кубики, пирамидки из байкальских самоцветов, всё ровненько, аккуратненько, шикарно отполировано и очень красиво. Меня никто не стесняется, я уже свой. Зачем бродягам эти детские кубики из дорогих самоцветов? Я мучительно вспоминаю, что мне это напоминает. И я вдруг ловлю себя на мысли, что это мне напоминает подставки для дорогой мелкой пластики, настольной скульптуры. Ёлкин дрын... если здесь ещё и делают копии Фаберже, Лансере и братьев Грачёвых, то я просто сейчас обсыплюсь в труху, и унесёт меня ветер, и развеет над Гималаями.

* * *

Производственное совещание закончилось, все остались довольны, перешли к неформальной части визита. Пожарили мясо, сели выпивать и закусывать. Я под шумок наконец-то растряс Беньямина Аркадьевича на его историю. Беня долго стеснялся, но подвыпив, втянулся в воспоминания.
Беня инженер из Москвы. Закончил МИХМ, поступил в какое-то НИИ пинать балду. Исправно пинал балду, как и все советские инженеры, но от безделья начали приходить в голову Бени творческие мысли. И от нефиг делать придумал Беня какой-то термопластавтомат, маленький, компактный, работающий от обычной розетки. Как-то на домашнем застолье показал чертежи приятелю Моне, тоже инженеру, чисто ради потехи. Моня не на шутку заинтересовался, подтянул материальную базу, и друзья потихоньку воплотили идею в жизнь у Мони в гараже. Встал вопрос — нафиг он нужен, этот термопластавтомат. И как-то раз, глядя, как тёща Эсфирь Мироновна вывешивает на балконе бельё, осенила Беню бизнес-идея. Это были те времена, когда царствовала в империи авоська — дырявая сетка кислотных цветов, не всегда удобная и вызывающе лишающая хозяина всяческого интима, ибо на весь мир кричащая о своём содержимом и раскрывающая все секреты кулинарных предпочтений хозяина, его достаток и социальный статус. Полиэтиленовые пакеты были редкостью и дефицитом, их бережно хранили, мыли, стирали и сушили на верёвках во дворах и балконах вместе с бельём. Полиэтиленовые пакеты гордо и равноправно занимали своё место наравне с простынями и панталонами и пользовались теми же прищепками. И увидев, как прищепляет Эсфирь Мироновна на верёвку пакеты рядом с бениными семейными труселями, Беня решил позвонить Моне. Моня пришёл в полный восторг и сказал, что немедленно позвонит в Казань своему одногруппнику Жене, который работает на казанском оргсинтезе и наверняка сможет помочь с гранулятом.
Всё сложилось. Автомат установили у Мони в гараже, сварили податочно-сырьевой бункер и осчастливили свои семьи передовой тарой. Жёны были в восторге. Выяснилось, что все знакомые Бени и Мони и знакомые их знакомых испытывают такую же нужду в полиэтиленовых пакетах. Вскоре Беня и Моня в свободное от работы время стали заглядывать на Центральный рынок и с удивлением замечали, что их благосостояние непрерывно растёт. Скоро на Центральном рынке их отловили предприимчивые граждане в характерных кепках-аэродромах, и очень быстро встал вопрос о расширении производства и ассортимента. Беня с удовольствием отошёл от общения с кавказскими гражданами, которых он несколько робел, и опять встал за домашний кульман, придумывая новые модификации и пресс-формы. Деловую часть взял на себя Моня, в Подмосковье росло количество арендованных гаражей. Окончательный триумф постиг Беню и Моню, когда они научились наносить на пакеты рисунки и начали выпуск пакетов с портретом Аллы Борисовны Пугачёвой. Портретное сходство певицы оказалось довольно сомнительным, поэтому пришлось прибавить надпись снизу «Алла Пугачёва». У граждан исчезли последние сомнения, и благосостояние Бени и Мони вышло за разумные пределы.
Беда пришла неожиданно. У Мони сорвало голову, и Моня купил себе неправильный автомобиль. По неписанным правилам такой автомобиль мог иметь в Москве только Владимир Семёнович Высоцкий, а старший инженер НИИ химии и технологии элементоорганических соединений такого автомобиля иметь никак не мог, поэтому Моня попал на карандаш сразу во все уважаемые обществом учреждения. Портрет Аллы Борисовны Пугачёвой внимательно изучали и в правоохранительных органах, и в ОБХСС, и в Комитете Глубинного Бурения.
Попав в неуютную для себя обстановку, Моня Беню слил сразу. Моня неопровержимо доказал, что Беня вдохновитель, организатор и руководитель преступной группы, наносящей непоправимый вред народному хозяйству, а Моня был втянут в преступную схему обманом и под угрозой насилия. Всё бы хорошо, но на пути несомненного раскаяния Мони встал его вызывающе красный Мерседес, поэтому в снисхождении Моне было отказано, и оба приятеля получили по пятёрочке с полной конфискацией всего движимого и недвижимого, и разъехались, Моня в Мордовию, Беня под Читу, на границу с Китаем.
Поначалу сидел Беня плохо. Сразу возникли недоумения, какой Беня масти. Под блатного Беня никак не хилял, в мужики ломом подпоясанные не годился. Некоторое время ходил Беня в барыгах, но Беню никто не грел, а потому Беня быстро скатился до статуса «чмо болотное». Беню стали обижать, посылать на непрестижные работы, иногда били за мелкие косяки. Били не больно и не зло, скорее презрительно, от этого было ещё обиднее. К тому же, дурно воспитанных молодых людей почему-то раздражало имя и происхождение Бени, а также его национальность и московская прописка. Уверения, что московскую прописку Беня потерял, ибо тёща Эсфирь Мироновна ещё на суде заявила об отречении всего семейства от этого злостного расхитителя социалистической собственности, преступника и накопителя, делу не помогали. Беня страдал.
Спасение Бени пришло от беды зоны. Это ещё раз подтвердило диссонанс и противоестественность положения. Беня чужд преступному миру, а преступный мир чужд Бене, поэтому неудивительно, что беда преступного мира оказалась счастьем для Бени.
На зоне сгорела пилорама, кормилица и сердце деревообрабатывающего производства. Пилорама не просто сгорела, но дали дуба и все наиболее важные узлы, что намекало на злой умысел, но разбираться было некогда — под вопрос была поставлена вся жизнь зоны строгого режима. Заскучали кум и хозяин, их непрерывно ставили в коленно-локтевую позицию в разных инстанциях за срыв производственных норм, заскучали зеки — под вопрос встал шинок — чай, сухари и махорка, заскучали вертухаи и шинкари — под вопрос встали спекуляция и мелкие взятки. Всем было плохо. На зоне нарастала нервозность и падала дисциплина, ремонтников можно было не ждать до второго пришествия — все знали быструю реакцию советской бюрократии на заявки страдающих граждан.
Об инженерном прошлом Бени вспомнил смотрящий по зоне, старый мудрый каторжанин и всесоюзный авторитет. Он вызвал Беню в свою резиденцию в подсобке, напоил чаем и спросил, всё ли у него хорошо, не обижают ли его, и не может ли Беня установить масштабы беды. Беня попросил карандашик и листочек бумаги, целый день провёл на пилораме, залез всюду, куда можно было залезть. Под ногами у Бени мешался хозяин, который записывал все замечания Бени и суетливо спрашивал, не хочет ли Беня на УДО. Беня попросил ещё один день и ещё один листочек бумаги и вернулся в барак. Вскоре на отряд пришёл сам смотрящий и сказал всем, что если кто тронет один волосок на голове Бени, чихнёт невпопад у него под рукой или будет застить свет, то лучше бы ему не родиться. Бене было объявлено, что еду ему будут приносить в барак.
На следующий день Беня дал хозяину листочек со списком необходимых узлов, материалов и инструментов. Хозяин сам поехал в Читу и всё привёз в тот же день. Бене дали в помощь бригаду дюжих и наиболее смышлёных преступников. Через неделю выяснилось, что пилорама работает, её мощность возросла в полтора раза, а энергопотребление снизилось. Беня не только перемотал обмотки, но и что-то нашаманил с шатунами и коробкой передач. Дурно воспитанные молодые люди, склонные к противоправным действиям, которые раньше обижали Беню, теперь сказали Бене, что тот, кто его обидит, их личный враг, и теперь Беня имеет долю в каждом кабане и подгоне отряда.
Жизнь Бени изменилась. Его не гоняли на работы, он получил новую шконку поближе к окну, кульман и неограниченное количество миллиметровой бумаги, а чай ходил пить в каморку к смотрящему. Смотрящего интересовали некоторые новации в области добычи разных полезных ископаемых, деревопереработке, камнерезном оборудовании, и разные приспособы в разных видах человеческой деятельности. Беня несколько удивлялся широте интересов смотрящего, но на все задачи смотрел как на вызов своей инженерной мысли, и с удовольствием эту инженерную мысль развивал. Полагаю, что излишне упоминать, что имя смотрящего было Вилюй, но на всякий случай упомянем. Инженерный гений Бени, столь неприветливо встреченный государством, очень пригодился преступному миру.

* * *

Горе моё было безутешно, раскаяние бесконечно. Я поначалу принял Беню за золотого барыгу, а оказался Беня изобретателем и министром промышленности Тартуги. Увы мне. Теперь нет сомнений, что жужжит в сарайке у Дрона тоже инженерная мысль Бени.
На удивление легко свою историю рассказал и Калина. Она оказалась простой и непритязательной. Калина — дальнобой. Как-то раз шёл он по трассе один, без напарника, и остановился на пустынном перегоне у обочины по нужде простой и понятной. Из лесу вышли злые люди и попросили у Калины плату за проезд, а также поинтересовались, что он везёт и не желает ли Калина обменять груз на мир, здоровье и душевное равновесие. В качестве аргументов у злых людей были разные колюще-режущие предметы. Калина даже в кабину не полез за монтировкой, он побил злых людей при помощи рук. Один из злых людей упал и умер. Вернее, упали все злые люди, но умер один, остальные выжили и стали добрыми людьми. Калина сам поехал в околоток и рассказал всё как было.
Адвокат просил непредумышленное, но у судей, видимо, рука не поднялась счесть непредумышленным удар по голове лапой медведя-гризли. Калине не повезло дважды — во-первых, его угораздило уродиться медведем-гризли, во-вторых, у него была судимость за какую-то глупость по малолетке, а это уже рецидив. Калину укатали по полной программе.
Попыток узнать истории Чумы и Вилюя я не делал из инстинкта самосохранения. К тому же Чума не считает нужным произносить слова, история его легко читается по рукам, а на историю Вилюя, полагаю, может не хватить всех карандашей Советского Союза.
Вечер воспоминаний прервал Вилюй. Он спросил, как мне здесь. Я стал захлёбываться в восторгах и благодарностях, рассказывать про журавлей, кабаргу и Евстафия, про тайменя, орлана и сусликов, но Вилюй засмеялся, махнул рукой и сказал, что Джерга — это санаторий для инвалидов, что есть на свете места для настоящих мужчин, что тут недалёко...
На словах «тут недалёко» я напрягся. Я уже знаю, что здесь означает «тут недалёко». Теперь я всегда, сидя в Москве, буду говорить — «тут недалёко, в Париже»...
Так и оказалось. Оказалось, что тут недалёко, в Якутии, неподалёку от Полюса Холода, есть волшебное озеро Лабынкыр. Там никто не живёт. Там никто никогда не жил. Там не могут жить люди. Там прохладно, зимой минус семьдесят, туда нет дорог, птицы падают замертво, и там живёт лабынкырский чёрт. Это какой-то древний змей, он жрёт якутов вместе с санками и упряжками, если они приезжают на Лабынкыр ловить рыбу. Чёрта никто никогда не видел, но видели следы, и люди пропадают бесследно вместе с собаками. Живёт на Лабынкыре только один человек — Алямс. Только Алямс может жить на Лабынкыре, у него договор с чёртом. Алямс — легенда всего Забайкалья, это старый каторжанин, который сел ещё за какой-то там троцкизм, оттоптал четвертной, потом ему накинули ещё пятёрочку, потом он вышел на поселение, сбежал с поселения и поселился на озере Лабынкыр, сложил там себе избушку из плавника и договорился с чёртом, что будет платить ему дань. Дань чёрту платит Алямс рыбой топь. Это волшебная рыба, которая живёт только в Лабынкыре, больше её нигде нет. В Лабынкыре много особенной рыбы, там есть особенный лабынкырский хариус, лабынкырская мальма и фантастических размеров глубинная лабынкырская щука. Но рыба топь — звезда Лабынкыра, это огромная торпеда, за которой устаёт гоняться даже чёрт и которую умеет ловить только Алямс. Потому живут Алямс с чёртом в мире и дружбе, Алямс ловит чёрту рыбу топь, а чёрт не ест Алямса.
Я спросил, был ли сам Вилюй на Лабынкыре. Вилюй сказал, что был. Чёрта не видел, но красотами Лабынкыра был сам ошарашен, а про чёрта узнал от Алямса. Алямс — кремень, серьёзный мужчина, и пурги гнать не будет. Познакомились они с Алямсом в стародавние времена, ещё на колымской каторге, звать Алямса Фёдор Иванович, знает его в Забайкалье каждый уважающий себя каторжанин, только Алямс может противостоять всей советской власти, Полюсу Холода и лабынкырскому чёрту, оттоптать на Колыме тридцатник, не сломаться, не скурвиться и не сойти с ума.
Я спросил, как можно добраться до Лабынкыра, коли там нет близко дорог и жилья. Вилюй сказал, что если правильно себя вести и грамотно проставиться, то можно договориться с вертолётчиками в Нерюнгри, это ближайшая к Лабынкыру вертолётная база. Можно попробовать прорваться и на гусеничном вездеходе, но есть маза наткнуться на лютые буреломы и остаться без топлива или утонуть в болотах. Можно, конечно, на упряжках по зимнику, но дюже прохладно. Лучше летом и на вертолёте.

Я потом много путешествовал по Якутии, я исползал Якутию всю, но до Лабынкыра так и не добрался, всё откладывал. А потом умер Алямс. В 1993 году пришла на Лабынкыр какая-то экспедиция. Говорили, что чёрта искать, но это не точно. Экспедиция охренела, встретив человека на Лабынкыре, и совсем охренела, узнав, что этот человек живёт на Лабынкыре совершенно один почти тридцать лет. Алямса почти силком затащили в вертолёт и отправили в Красноярск, в больницу на обследование. Алямс сопротивлялся как мог, он кричал, что ему нельзя уезжать с Лабынкыра, что он не хочет уезжать с Лабынкыра, что если он уедет с Лабынкыра, то сразу умрёт, что у него договор с чёртом...
Алямса не послушали. Подумали, что бредит старик. Погрузили в вертолёт и увезли в больницу. Там Алямс сразу умер.
Алямса поминали во всех пивных и кабаках от Читы до Магадана. Я болтался совсем рядом с Лабынкыром, но так никогда и не увидел ни Алямса, ни Лабынкыра. Никогда себе этого не прощу.

* * *

Посидели, погалдели, посмеялись, выпили, обожрались мяса. Стемнело. Пора спать. Чума с Беней пошли спать в машину, я уступил Вилюю свою шконку, пошёл спать на двор. Дед как-то очень по-человечески меня поблагодарил. Я взял спальник, подкинул дровишек в костёр, где мы жарили антилопу дзерен, накатил ещё полстакана для сна, закутался, залёг. Со мною было наладился Герат, залёг в ногах, но долго не выдержал. Мессеры его сожрали. Я намазался шайтан-замазкой Дрона, мне-то было до балды, а Герата быстро достали. Как он ни закрывался лапами, комары доставали его в нос и веки. Первое время Герат держался. Рычал, но держался. Я пытался ему помочь, подкидывал лапнику в костёр для дыму, но уж больно выдалась комариная ночь. В конце концов сдался не столько Герат, сколько я.
— Иди в дом, Герат. Иди, иди.
Пёс встал, отряхнулся, посмотрел на меня с благодарностью. На морде его было написано —
— Спасибо, братан. Я на часик-другой, ладно? Только ты меня не забудь утром взять на рыбалку, гадом не будь.
Я пообещал, раскутался, встал, пустил друга в дом. Герат напоследок благодарно ткнулся носом мне в колено и пошёл спать.
Утром, посреди умываний, кряхтений и почёсываний нашего небольшого коллектива, Вилюй сказал —
— Пойду-ка я на рыбалку с солдатом. Хочу у воды посидеть. Солдатик, возьмёшь меня с собой?
Я, конечно, бурно выразил всяческий энтузиазм, безмерную радость и всяческую готовность разделить такую компанию, но стало мне как-то не по себе. Возможно, деду действительно взбрело в голову побаловаться подобным образом, но верилось в это почему-то с трудом. Я повёл Вилюя не на рыбацкие свои места, а на Амут, молитвенное озеро. Не хотел утруждать старика. Амут недалеко от кордона, а мои Балан-Тамуры, Чурикто и Баргузины сильно дальше, на много километров.
Я не ошибся. Вилюй никакого интереса к рыбалке не проявил, сел на камушек, обнял руками колени и застыл, глядя на воду. Пока я всячески изображал рыбацкую суету, он ни разу не пошевелился. Я возился со своими карамультуками, раскладывал, разматывал, закидывал, а сам втихаря подсматривал за дедом. Вилюй больше не играл в доброго дедушку, он немного разгладился, расслабился, он был такой как есть. Из глаз его исчезло выражение насмешливой придурковатости, на камушке сидел очень уставший человек. В глазах старика была какая-то невыразимая, нечеловеческая тоска, с одной стороны пронзительная, а с другой — спокойная. Было видно, что этот старый и мудрый человек давно свыкся с этой тоской, она его не тревожит, не вводит в панику, она в нём не кричит, эта тоска, она его не гложет, она его интересует. Он присматривается к этой тоске как бы со стороны, он как бы её исследует — а что ты такое, моя тоска? а зачем ты мне? что ты мне хочешь сказать?
Я попал в дурацкое положение. Если я буду изображать рыбалку, мне придётся Вилюя не замечать. Глупо. Пытаться разговаривать с ним, как бы не замечая его состояния, — ещё глупее. Я поймал Герату на завтрак всякой ерунды, закинул пустые донки и сел рядом на камушек, и тоже уставился на воду. Я это тоже люблю.
Мы долго сидели молча. Наконец дед сказал —
— Помирать скоро. Помирать надо. Помирать страшно.
Я открыл было рот для бравурной тирады протеста — ты, мол, огурец, мол, ты, мол, всех переживёшь, мол... Но Вилюй поморщился и неожиданно резким взмахом руки остановил меня, давая понять — не надо мельтешить, разговор без дураков. Я закрыл рот.
Опять долго молчали. Наконец Вилюй повторил упражнение —
— Помирать страшно, солдат?
Я больше не стал валять дурака —
— Это я у тебя должен спрашивать, дед. Я и не жил ещё, я тебе во внуки гожусь. А ты долго жил, много видел, много знаешь. Я не знаю того, чего ты не знаешь.
— Ничего я не знаю, сынок. Жизнь прожил, а так ничего и не понял, так ничего и не узнал. Зоны-каторги, менты-вертухаи, разборки-поножовщина, деньги-бабы, а подумать было некогда.
— А не надо ничего знать.
Вилюй вскинулся, глаз его загорелся, будто фара включилась. Старик смотрел на меня с очень живым интересом.
— Как так, солдатик? А для чего жисть тогда?
— А вот так, дед. Не надо ничего знать. Мы всё равно никогда ничего не узнаем. Надо смотреть и чувствовать, надо жить и радоваться.
— Радоваться? Чему радоваться?
— А всему. День прожил — радуйся. Солнце встало — радуйся. Встретил человека, выпил, поговорил — радуйся. Я вот тебя встретил, ты старый, мудрый, ты жизнь видел — я тебе радуюсь.
— И всё?
— И всё.
Фары не выключались. Было видно, что старику было со мной интересно.
— А как радоваться, когда ты на зоне, взаперти? А как радоваться, когда ты больной лежишь, от боли корчишься? А как радоваться, когда от голода кишки сводит? А как радоваться, когда тебя сапогами по роже?
— А вот изо всех сил. Радоваться, что ты сильнее. Радоваться, что это когда-нибудь кончится. Радоваться, что всё это выдержишь. Радоваться, что ты всё это выдержал. Ты знаешь, книжка есть такая — Библия...
— Знаю, читал.
— А я не читал. Только начал. Вот перед отъездом сюда как раз начал, прочитал совсем маленько. Но уже на такое наткнулся — с ума сойти.
— Ну-ка, ну-ка, что же, что же? — глаз у Вилюя горел уже не скрываясь. Он явно и откровенно веселился. А меня попёрло —
— Там в Библии книга есть про бедолагу одного, забыл, как называется. Он был в полном шоколаде, потом его накрыло — заболел люто, дети погибли, скот угнали, В общем, пипец полный...
Вилюй явно знал, что это за книга, но не торопился мне подсказать. Он явно поймал мой кураж и не хотел сбивать меня с темпа —
— Ну-ну? Ну-ну?
— Там есть две фразы, в которых вся жизнь зашифрована. Ты знаешь, я как их прочитал — меня прям прорубило. Я всё в жизни понял.
Вилюя аж подбросило —
— Ну? Какие две фразы?
— «Никогда уста мои не целовали руку мою», и — «помер он, исполненный днями».
— И чё?
— Ну как чё? Вот уста твои целовали когда-нибудь руку твою?
— Солдатик, ты с дуба упал?
— Вот-вот. Поцелуй свою руку. Ну, поцелуй в натуре свою руку. Ну, пожалуйста.
Вилюй усмехнулся, чмокнул свою ладошку. Я заржал —
— Ну? И как ты себя чувствуешь?
— Полным идиотом.
— Вот. Когда ты себя целуешь, когда ты думаешь только о себе, когда ты собой любуешься, когда ты всех важнее, всех главнее, ты становишься идиотом. А когда мир тебе интереснее, чем ты, когда ты не о себе думаешь, а думаешь о своей работе, ты становишься танком, ты выполняешь свою задачу.
— О какой работе?
— Ну, о такой, какую жизнь ставит. Вот Дрон мне рассказывал, как ты спас Джергу, как ты придумал пузанам кайф обламывать. Ты же это не для себя делал, правильно? Ты же лично с того ничего не поимел кроме хлопот, правильно?
— Ну да...
— Вот. Ты сделал ту работу, которую жизнь поставила. Кроме тебя её никто не мог сделать. Если так жить, то помрёшь исполненный днями. И не важно, сколько тех дней, всё равно помрёшь спокойно.
— Хорошо. А если ошибся, если накосячил?
— Прощения попроси. Вот будешь помирать, скажи — простите меня, люди добрые, кого обидел. Хуже не будет, а лучше наверняка станет.
Вилюй помолчал, посмотрел на воду. Амут посмотрел на Вилюя. Священное озеро тихо плескалось, успокаивая старого человека, примиряя его со смертью.
— А ты молодец, солдатик. Правильно я тебя сюда отправил.
Я ничего не ответил, я не удивился. Я это уже понимал, когда сюда ехал. Здесь мало что происходит без воли этого старика.
— Спасибо тебе, дед. Ты много мне счастья подарил. Это волшебное место. Задумаешь помирать — сюда приходи.
Вилюй улыбнулся —
— Исполненный днями?
— Ну да. Ты исполненный днями. Ты всё видел, всё знаешь, всё сделал.
— Да что я сделал? — Вилюй опечалился как-то по-детски, — ничего я не сделал. Только воду мутил всю жизнь.
— А тут ты её размутил. Ты Джергу спас. Ты журавлей спас, кабаргу, оленей, тайменя... Ты людям радость спас. Вот их радостью и радуйся. А как придёшь помирать, станцует тебе орёл-могильник.
— Это как?
Я не знаю, как танцует орёл-могильник. Я никогда этого не видел. Но пёрло меня не по-детски. Вилюй сидел на камушке, а я вскочил и прошёлся вприсядку перед ним по берегу священного озера в некоем подобии танца орла Дрона с примесью походки хромого медведя. Вилюй смеялся как ребёнок и хлопал в ладоши, Герат скакал и повизгивал, казалось, что улыбается вся Джерга. Амут приветливо плескался, над нами пролетел чёрный журавль. Жизнь стала понятной.
Вилюй встал, обнял меня, сказал —
— Спасибо, сынок. Пошли домой.
По дороге Вилюй спросил, не хочу ли я на большую землю. Когда такие люди так спрашивают, надо соглашаться. Я понял, что мне пора. Забрались в горочку, я быстро собрал манатки, взял орешков, напоследок покормил Евстафия. До свиданья, милый Евстафий, держи хвост пистолетом. До свиданья, Джерга, я тебя никогда не забуду. До свиданья, бродяги. До свиданья, Герат, дай лапу, добрый мой друг. До свидания, Дрон, человек длинной воли. На таких, как ты, земля держится.