Черный пароход

- Рубин Илья-Эли Львович-Лейбович?
Двое бородачей в кожанках в сопровождении двоих пожилых солдат с винтовками за плечами не выражали никаких эмоций. Но одно их появление не вызвало оптимизма. Эли быстро прокрутил в памяти свою нэпманскую деятельность – никаких прегрешений не вспоминалось: налоги платил исправно, наемные работники работали по восемь часов и не принуждались к труду сверхурочному. Что еще?
- Одевайтесь и возьмите паспорт.
К зданию ГорЧКа подтекали людские ручейки со всех сторон: на подводах, машинах, пешком и в сопровождении вооруженных людей или без оного. Эти, пока  еще свободные граждане сжимали в руках листочки серой бумаги с жирной лиловой печатью, спрашивали друг-друга: «За что вас? По какому вопросу? А мне куда? В какой кабинет?»
Народ был, в основном, солидный и по возрасту и по комплекции. По этой причине или в силу уверенности в своей завтрашней жизни выступали эти господа неспешно, многие здоровались друг с другом, приподнимая шляпы или лишь слегка касаясь полей.
На крыльцо вышел кожаный бородач и громадным маузером на боку и заорал хриплым голосом:
- Господа-нетоварищи нэпманы, недобитки буржуазные, ждать здесь, пока не вызовут. Думайте пока, чем вы провинились перед советской властью.
Накрапывал дождик. Постепенно площадь окружили солдаты с винтовками наперевес. Штыки были примкнуты. Над толпой прошелестел недоуменный шепоток. Бородач опять прохрипел:
- Молчать! Разговаривать запрещено! Мразь пузатая!
Хорощо еще, что уборная была на улице, на краю площади. Сесть было негде, некоторые «враги народа» презрев свои дорогие костюмы, садились прямо на землю, высматривая только, чтобы не сесть в лошадиные лепешки или козьи шарики, смешанные с пылью и мусором.      Вечерело. Дождь то усиливался, то затихал. Людей на площади становилось все меньше. Те, которых вызывали, заходили в здание и не возвращались. Никто из вызванных не вернулся на площадь, даже снаружи оцепления. Тюрьма в Лебедине была на другом конце города, маленькая, и куда всю эту толпу могли деть?
- Рубин Илья – заходи!
Эли зашел за солдатиком в обмотках и буденовке, прошел за ним по коридору. Зашел в комнату. За столом сидело трое: бородатый хрипун с маузером, девушка в красной косынке – видно, что не Лебединская,- и человек из городского управления в костюме и галстуке.
 – Рубин? Илья Лейбович?
- Да.
Девушка перебрала бумаги.
- Сколько домов есть у тебя?
- Три. В одном живу, в другом магазин. В третьем работники живут.
- Вот, работники и жалуются на тебя. Что плату берешь с них непомерную, из зарплаты высчитываешь, гад.
- Почему непомерную? Как городские власти определили, так и беру. Все в отчете представлено.
- Знаем мы твои отчеты!
Хрипатый отрубил:
- Именем рабоче-крестьянской советской власти и трудового народа постановляем,
товарищ Окаемова, пиши: «За нарушение статей Уголовного Кодекса 97, 98 и 107…
Хрипатый выдержал паузу, заглядывая в книжку Кодекса:
- Ладно, хватит на первый раз, – военно-гражданский трибунал города Лебедин постановляет: лишить гражданина Рубина Илью Лейбовича свободы на срок два года, имущество конфисковать и обязать уплатить штраф в размере пятисот рублей.
- Как-же, товарищи? Это навет. Я ничего не завышал!
- Все, заседание трибунала закончено!
Городской чиновник оскалился и стукнул кулаком по столу, как судья в старину молоточком. Эли вспомнил его: этот прыщ невидный из налогового отделения несколько раз намекал, что неплохо  бы ему помочь при его маленькой зарплате (а на что он дом трехэтажный из красного кирпича себе отгрохал?). Эли подносил ему, и неоднократно да, видать, мало. Ну, а теперь, когда нэпманов пересажают, кто подносить будет? А работники – двое мужиков деревенских? Дело коммуняки закрыли, теперь и работы и заработка не будет. Видимо, приказ сверху пришел: НЭП закрыть. Ну-ну. Ну, а как семья, дети? Надо сказать, что такой поворот Эли предвидел. Ходили слухи, что в соседних уездах точно так и было проделано. Ну, Фира его, баба умная, знает, что в таком случае делать надо. Все заранее обговорено. Что-где припрятано и как этим распорядиться, Фира тоже знает. Будет трудно, но с голоду семья не помрет.
Солдатик в обмотках повел винтовкой: «Выходи, дядя!»
Эли вышел из комнаты, запнулся, заметил, что на левом ботинке шнурок распустился:   
- Подожди, парень!
Солдатик повернулся, чтобы прикрыть дверь, замешкался – перехватить винтовку. Эли тем временем присел, стал завязывать шнурок, - из-за двери донесся голос Хрипатого:
- Доложи, товарищ Окаемова, с НЭПом в Лебединском уезде покончено! Подписи членов Трибунала и дата: 26 сентября 1926 года.

Эли еще несколько месяцев тому назад стал понимать, что время частной инициативы заканчивается, однако, было непонятно, куда коммунисты страну повернут. ЭСЭРов разгромили. Дискуссия в партии завершается, началась индустриализация и коллективизация. У крестьян, сгоняемых в колхозы, уже не остается возможности из продовольственных излишков что-то выделить в обмен на городские товары. А это значит, что Эли и подобные торговцы уже не нужны. Объективно не нужны.
Арестованных собрали на территории разоренного кирпичного завода.

После долгих споров с властями, Игнат Бутейко получил разрешение на восстановление предприятия, но не успел: он получил предписание вперед заплатить налоги на предполагаемую прибыль, хотя еще было неясно, сколько надо вложить денег в возрождение этого производства. Также было непонятно, где и за какие деньги купить оборудование, как восстановить стены, набрать и обучить рабочих… Сейчас Игнат Тимофеевич ходил по пустым гулким помещениям, цокал языков и приговаривал:
- Кому-бы это помешало?
Дядя Игната Тимофеевича еще до октябрьского переворота владел несколькими заводами. Заводы работали на уникальных Лебединских глинах и кирпичи получались необычайной прочности. Кирпич, брошенный на камни с высоты косой сажени не разбивался. Игнат еще мальчонкой крутился на заводах – все было ему интересно, было интересно и в Харьковском Коммерческом училище учиться. Игнат вполне был готов по дядиному завещанию продолжить семейное дело. У дяди сыновей не было, только дочка одна, да и та по музыкальной части пошла: какие тут кирпичи? Только одно условие дядя определил: на музыкальное образование и дальнейшую артистическую карьеру двоюродной сестры денег не жалеть, по возможности. Да что сейчас говорить? Все пошло прахом! Кто сейчас сироте поможет, защитит? Игнат в свои тридцать еще с семьей не определился и нерастраченную отеческую заботу в отношении сестрички направил.

Для обеспечения быстрой и безусловной доставки отчета о ликвидации НЭПа, товарищ Окаемова, размахивая наганом, остановила извозчика, еще не отмеченного пролетарским антибуржуазным гневом, и приказала лететь на железнодорожный вокзал. Начальник вокзала не долго сопротивлялся перед дулом нагана. Причитал:
- Не положено, товарищ барышня. Нельзя чужие телеграммы посылать!
- Я тебе покажу: «чужие»! Телеграмма особой государственной важности! В ГубЧК!
Телеграфист нервными руками отстучал требуемое. К вечеру от начальника вокзала прибежал пацаненок с ответом:
- Вы что, с ума посходили? Кто приказал? Кто разрешил? Ничего не предпринимать! Людей накормить! Ждать Особоуполномоченного от товарища Якобсона! ГубЧК.
Тем временем слух о массовых арестах растекся по всему городу и родственники с узелками стали сходиться к заводу. После недолгих препирательств, солдатики расступились и людей допустили: подкормить арестованных, да и самим солдатушкам поесть досталось: начальство об этом простом деле не позаботилось. Народ и одеяла и всякую одежду для несчастных поднес, кто-то и сена телегу пригнал – все потеплее будет.

Прибежала Фира, как заполошенная, принесла картошечки в горшочке, курочку запеченную в печи русской, яблок. Эли заворчал:
- Что детям осталось?
Пришла и племянница Игнатова, принесла белья нижнего смену, да плед шерстяной пушистый. Не сообразила по малолетству, что важнее в этих обстоятельствах. Да, не беда: едой Эли поделился, еще и парнишке одному худосочному кусочек достался. Парнишку замели потому, что отца дома не было: как бы в заложники. Девочки едва взглянули друг на друга: каждая по своему в своем горе была.
- Лиза.
- Бася.

Игнат отвернулся в сторону, поговорил шепотом со своей племянницей. Эли тем временем рассказал про судьбу девчонки. Эли с Фирой поняли друг-друга без слов:
- Лизанька, надеюсь, дядя не будет против,– поживи пока у нас. Вам вместе с Басей веселее будет. Нам хатку старую наверняка оставят – так что будет, где жить. А ваш дом, я думаю, точно отнимут и тебя, дитятка, на улицу выбросят.
- Спасибо, дорогие, спасибо за помощь. Лиза, я думаю, так и тебе будет лучше, и мне спокойнее. Не беспокойтесь, соседи, Лиза нахлебницей не будет: я ей сказал, где деньги – будет доставать по-тихоньку. Фира взглянула на худосочного Оську: парень с жадностью обгладывал куриные косточки – видать, давно не ел ничего.
- Где родители твои Иоси?
- Не знаю, как ушли третьего дня, ничего не слышал.
- На, Оська, надень!
Фира сняла с себя кацавейку, подала Иоси. Парень благодарно закивал головой, продолжая жевать. Игнат с Эли досок на пол положили несколько. Сверху плед и легли отдохнуть до утра. Ночью проснулись от рваного Иоськиного кашля. Парень захлебывался в крови – чахотка обострилась от сырости и холода. Игнат, Эли и другие мужики заорали, требуя врача. Через час привели кого-то, потом Иоси положили на мешковину и унесли: сказали – в больницу. Через два-три дня узнали, что Иоси помер: в крови задохнулся.
В ГубЧК полночи стоял ор: что с арестованными делать? Еще год назад расстреляли-бы чохом за контрреволюционную деятельность – и дело с концом. Но сейчас времена другие...  Отпустить? Так действительно,эти буржуины все делали по советскому закону и, если даже героям Гражданской войны этот закон не нравится, все равно против решения Х партийного съезда не попрешь – сам можешь за антипартийную деятельность загреметь. Отпустить? Так это престиж и достоинство Советской власти уронить. Что народ подумает? Власть на местах против закона идет? Решили: часть отпустить, часть посадить все-таки ненадолго, как наркомат определит. Только куда посадить? Зима скоро. Одеть-обуть арестантов надо – ну это пусть родственники думают. О кормежке тоже  семьи позаботятся. А вот куда поместить? Койки какие-никакие надо раздобыть, охрану приставить… Койки нашли в приютском доме (сирые да убогие давно уже от бескормицы разбежались), но мало – решили, что это для подсменной охраны, окна в заводских помещениях мешковиной завесить и досками забить. Ну и сена завезти возов десять.

Утром Особоуполномоченный примчался в пролетке, реквизированной у местного доктора, в сопровождении четырех красноармейцев – наводить порядок. Крик стоял такой, что половина Лебедина каждое слово расслышать могла. Собаки в испуге лаяли, козы блеяли, коровы мычали. Послышались и выстрелы: потом узнали, что в воздух – так, для острастки.

Еще месяц с лишним протоколы возили в Сумы, Харьков – по наркоматам разным, потом разнарядку получили: 25 человек – в СЛОН (Соловецкий лагерь особого назначения), других задержать еще на месяц до специального распоряжения. Эли попал в СЛОН (еврейское счастье!). Хотя и Игната «не миновала чаша сия». Так и сдружились. Разговаривали по-тихому, чтоб никто не слышал и не догадался даже, что они приятельствуют. Об этом сразу договорились. Даже разок-другой из-за места  и по поводу пайки громко разругались.

Везли на поездах недели две. Вагон с арестантами то цепляли к поезду, идущему на север, то – на восток. Добрались до Петрозаводска. Пригнали на пристань. Там уже ждал черный замызганный пароходик. Погрузились. Плыли всю ночь. Сбились в кучу на палубе – в трюм не пустили – менялись местами. Кто был в середине – выходил во внешний круг, кто снаружи – протискивался вовнутрь. Кто-то сказал, что так волки в тайге греются. Поругивались незлобно – сил не было. Прибыли под утро. Густой туман облепил людей, отнимая последнее тепло.
- Граждане враги народа! Нэпманы и прочие буржуи недобитые! Советская власть дает вам шанс искупить свою вину перед Родиной! Кто не доволен?
Недовольных не нашлось.
- Направо, шагом марш!
Игнат замешкался, начальник лагеря уже было направил коня на него и занес руку с нагайкой. Эли оттащил Игната. Улыбнулся заискивающе:
- Все в порядке, гражданин начальник!

Начальник лагеря Фридрих Эйхманс (из латышских стрелков, за какую-то провинность в лагеря направили) придержал коня:
- Смотри у меня! Тут быстро «на комара поставлю»!

Неровную колонну – было человек сорок, прогнали к бараку – мыться. В бане было прохладно и склизко. Мыла не было. Чуть теплой воды едва хватило один раз ополоснуться. И то хорошо. Правда, исподнее почти чистое дали. Вещи приказали в раздевалке оставить. Народ уже не побоялся вещи оставлять: все съедобное уже три раза прожевали, а одежду хорошую на предыдущих пересылках вертухаи отобрали – терять было нечего. Как говорили в те времена: «пролетариям терять нечего, кроме своих цепей!». Так и получились из них настоящие пролетарии.
В партии новоприбывших было несколько женщин и малолеток. Шутить над женской наготой сил не было. Бабоньки были из «веселой» категории, недавно с «воли», и их тела еще не утратили женских соков, но и они застеснялись, отворачивались от мужиков, прикрывая сокровенные места руками.
Каждый стремился дорваться до своего ведра воды и растянуть удовольствие, поливая себя по-малу. Но ведер было мало. Народ требовал: «быстрее, быстрее». Бывало, и отнимали ведро друг от друга и замахивались злобно. Ну, помылись кое-как. На выходе у всех стригли волосы «под ноль» и на голове, и под мышками, и на лобке. Затем под надзором бугая в белом халате поверх телогрейки, всем надо было волосистые места смазать чем-то вонючим – от вшей.

Утром всех построили на плацу и стали выкрикивать разные специальности. К Эли и Игнату подошел мужик с откормленной рожей – бригадир -  и сказал:
- Вот этих беру в швейную!
 Эли вспомнил, что мужик этот, Пафнутий Пантейлемонович, был в Лебедине жандармским начальником и Эли ходил к нему с делегацией жаловаться на Ваську Чеботайло, который шастал по улицам во главе пьяной банды и все грозил  жидов пархатых порезать. Жандармскому начальнику вовсе было не надобно бузы в подведомственном городе и он поблагодарил господ евреев за лояльность государевой власти и сказал, что беспорядков не допустит. Потом этого Ваську в «холодной» подержали несколько дней. А там и вовсе он из города пропал. Затем, во времена НЭПа, этот Пафнутий швейными машинками «Зингер» торговал и, оказывается, и Эли и Игнат у него-же машинки для своих семей и покупали. Так он их признал и решил, что свои, Лебединские, надежней будут, ну и машинки швейные хоть видели разок. А, оказалось, что и Игнату и Эли приходилось не только на эти машинки смотреть, но и налаживать. Строчку регулировать и смазывать. Так-что мужики этой техники не боялись.
Так этот страшный жандарм, штабс-ротмистр явился ангелом хранителем и спасителем двух мужиков: еврея Элиягу и русского Игната.

Бася и Лиза регулярно ходили в Лебединское ЧК передавать посылки своим родным. Посылки принимались один раз в три месяца и строго контролировались по весу и размеру. В окошечко был виден солдат с безменом и портновским ленточным метром,   который измерял нужные параметры и аккуратно их записывал в сопроводительный лист. Получатели в эти листы смотрели с усмешкой: посылка много раз на своем пути вскрывалась и худела. Отправители знали это и посылали если одежду, то старую-старую, чтоб неповадно было охранникам и досмотрщикам брать. А что из еды то, в основном, рыбу соленую, на которую сами служивые смотреть не могли. Главное было - показать узникам, что про них не забыли, помнят и любят.

Однажды, это было уже в году 1928 они увидели объявление, что по особому разрешению ГубЧК, к некоторым заключенным может быть получено свидание, и что надо написать заявление по установленной форме. Девочки, конечно, такие заявления написали. И. о счастье! Разрешили!

Сборы были тайными: Лебединских на Соловках, осужденных «по внесудебным постановлениям» разных комиссий, комитетов и трибуналов было не мало, и всем передавать приветы и посылки возможности никакой не было. Добирались в общих вагонах, где и «зайцами», недели две через Киев, Минск, Ленинград и Архангельск.
В Архангельске в местной ЧК на основании ранее полученного разрешения выписали пропуск на право посещения родных отцов. Единственным рейсовым судном был старый колесный пароход, который возил на острова продовольствие, материалы для мастерских, уголь, керосин, а назад готовую продукцию и служивых в отпуск, иногда.
В этот раз повезло: пароход отправлялся назавтра и разрешили переждать на морском вокзале.
 
Жандармский штабс-ротмистр постарался: придумал, что требуется сделать заказ из дорогих тканей для начальствующих жен и для этого требуется посадить швецов в отдельное помещение, чтобы никто даже лоскутка не украл. Так и просидели бы тихо разрешенных три дня,общались с девчонками, да надо было вначале отметиться в канцелярии. А в канцелярию зашел начальник лагеря и его зам. по хозяйственной части и девчонок они увидели и глаза разгорелись. Приказали, чтоб назавтра ввечеру явились в канцелярию для политической беседы.
Пафнутий, услышав это, лицом почернел и приказал из этой тайной комнаты не выходить, даже «по надобности». Принес ведро и сказал, что все делать в него.
Назавтра к вечеру Пафнутий Пантелеевич пришел несколько обнадеженный:
- Так, девки: слушайте и запоминайте. По любому вам отсюда живыми не уйти. Если под начальство ляжете, то оно, начальство то-есть, с вами поиграется, а потом сгноит в яме. В отличие от заключенных вы нигде не числитесь. Уже такое бывало. Родственникам вашим папаше и дяде я сам все расскажу потом. Когда дело кончится. Так, Лиза, шаль твою давай. История будет такая: вы утопнете. Чтобы позора избежать. Тихо! Слушайте! Капитан корыта, на котором вы сюда прибыли, вашей судьбой проникся и готов помочь. Как стемнеет, пойдем на пристань. Там залезете в мешки с одеждой, что здесь пошили. Сидеть тихо и не чирикать. Пока дядько Федор – капитан, команду не даст. В Архангельске на железнодорожном вокзале найдете главаря банды беспризорников, Косого, – не бойтесь – он поможет. Дядько Федор, - это его отец. Пацаны помогут выбраться из города, а там, как Б-г даст. В Лебедине вам появляться нельзя не менее года и писем от своего имени не писать. Есть, к кому прислониться?
- Да, папина сестра есть в Ленинграде. Она вдова теперь. Я ее адрес наизусть знаю.
- Так, деньги, драгоценности какие есть?
- Лиза отвернулась и достала откуда-то из глубин своих одежд узелок:
- Тут червонцы и колечко золотое.
- Сережки серебряные тоже снимай.
У Баси тоже нашлось кое-что по мелочи.
- Четыреста червонцев – немало. Возьми десять, это вам на дорогу. Остальное я отдам разным людишкам. За просто-так никто рисковать не будет. Имейте в виду – попадетесь, вам самим не жить – замучают, но и каждое вами произнесенное имя – это смертный приговор.
Погрузка прошла тихо: охранники поспрошали капитана для порядка. нет-ли кого чужого на борту, да и сошли на берег. Когда уже отошли немало, километров десять может быть, с берега послышался шум, выстрелы. По воде звук хорошо расходится. Девчонки лежали в своих мешках не дыша. Очень хотелось по-маленькому, но… нельзя. К утру, когда подходили к Архангельску, дядя Федор, капитан, тихо окликнул. Помог из мешков выбраться, разрешил сходить по надобности прямо с борта, затем велел надеть на себя мешки с прорезями и лечь на кучу угля. Сверху еще углем прибросал и опять сказал: "не дышать!". Второй член команды, моторист, все время в своем моторном отсеке находился и нечего не видел и не слышал. А, чтобы еще слух и зрение его притупить, дядя Федор налил ему грамм триста, для успокоения. Так, что самому капитану почти весь путь пришлось на штурвале простоять. Еще на суденышке и кочегар был, да тот от своей топки никуда отлучиться не мог.
В лагере на утренней поверке сообщили, что две дуры-девки, из гостевых, решили искупаться. Да охрана решила, что это побег и пристрелила их. Тела не нашли, видать, отливом отнесло и они затонули. Вот и платок одной из них.
Игнат и Эли лицами осунулись, друг-на-друга посмотрели и в землю уставились.
- Если еще кто искупаться решил – пожалуйста!

Пафнутий только через два дня, когда весточку из Архангельска получил, что девчонки из города смылись, показал мужикам поднятый кулак. Они все поняли и вздохнули с облегчением.

В порту после ленивого досмотра чекистским патрулем, капитан девчонок от угля освободил. Помог на берег выбраться и показал, где в заборе дыра и куда к вокзалу бежать. Косого искать не пришлось. Как только девчонки через забор на пути перелезли, тут же двое мальчишек проявилось. Напористо стали дознавать: кто, зачем и куда? Как сказали, что к Косому слова имеются, притихли и повели за собой. Косой, уже не парень вовсе, а дядька лет двадцати пяти, привет от отца и посылочку принял и тут же стал уму-разуму учить:
- Сейчас пойдем к тому товарняку. Залезете в последний вагон, спрыгните, когда поезд будет к большой станции подходить. А там ищите поезд на Ленинград и залезайте в ящик для угля, что под вагоном. Сейчас еще тепло и ящики не доверху углем набивают. Удачи!
Путешествие заняло не два-три дня, а целую неделю: пришлось и от охраны бегать-ползать и поезда менять. Однажды не в тот вагон залезли, оказалось, что его в тупик загнали. Червонец тот пригодился: проводнице одной сердобольной отдали, когда она девочек в своем угольном ящике обнаружила. Сначала тетка испугалась до крика: девки больше на чертей были похожи: углем перемазанные, в рубище из мешковины. Но тетка доброй оказалась: и чаем напоила и по куску хлеба с селедкой дала. Правда, вылезти из ящика не позволила. Когда уже в Ленинграде поезд в депо перегнали, тогда и позволила из ящика вылезти. Дала по стакану кипятка и липучей конфете. Показала, куда идти.

Девочки просидели в кучах мусора за вокзалом до вечера. А потом пошли, озираясь. По дороге увидели пожарный кран плохо закрытый, умылись, как смогли. Лизина тетя открыла сразу. после первого звонка:
- Ты Лиза, говоришь? Да, я тебя еще грудной только видела. Что Игнат? Так, девки. Стоять, не двигаться! В дом пока не пущу. Тетя Галя вынесла несколько газет, подстелила прямо на лестничной площадке. Велела раздеваться донага. Девчонки было засмущались, но после окрика:
- Тифом заболеть хотите? На вас волосы от вшей шевелятся!
Разделись. Дверь соседней квартиры приоткрылась. Высунулась заспанная красная рожа. Дохнула перегаром:
-Что тут?
- Нечего тут нету. Лестницу сейчас мыть будем!
Рожа убралась. Тетя Галя вынесла портновские ножницы:
- Обстригите себе все: и на голове, и подмышками, и лобок.
- Лобок, это где?
-Там, где писька! Только смотрите, лишнего не отрежьте!
Девочки обстригли друг-друга. Было холодно. Из разбитого окна тянуло осенью. Тетя велела перейти медленно на чистые газеты, а прежние осторожно завернуть, чтобы и одежонка и волосы из них не выпали. Кульки эти тетя брезгливо в наволочку покидала. Сказала. Что потом на помойку вынесет. Вынесла ведро теплой мыльной воды, помогла облиться. Действительно, лестницу помыли. Только потом в квартиру пустила. Там еще мыться, стоя в тазике заставила, а потом все волосистые места керосином смазала. Девчонки уже на ногах не стояли от усталости. Тетя Галя проворчала:
- Хорошо, что соседей нету: в ночную ушли, а то…
Дала по стакану теплого чаю и куску хлеба. Постелила на полу:
- Все разговоры завтра. Спать!

        ***
Через год и Игната и Элю отпустили, дав пять лет «по рогам», то есть были они поражены в правах: не имели права избирать и быть избранными, да и на государственной службе им места не было. А где работать? Устроились в артель – что-то вроде современного кооператива. Строили-ремонтировали по деревням коровники, нужники и просто сараи…
        ***


Из воспоминаний выживших:

Практика наказания тяжким и бессмысленным трудом считалась в Соловецких лагерях обычным делом. Например, их могли заставить пригоршнями переносить воду из одной проруби в другую (под команду конвоя «Черпать досуха!»). Также заключенных заставляли перекатывать с места на место огромные валуны, зимой на морском берегу полураздетыми громко и сотнями раз, до изнеможения «считать чаек».
Если заключенный чем-то не угождал конвою, его могли облить на улице зимой холодной водой, поставить в «стойку» на снег, опустить в прорубь или в одном белье поместить в неотапливаемый карцер. Провинившихся соловецких узников также заставляли сидеть весь день на жердях толщиной в руку, укрепленных так, что ноги не доставали до земли — свалившихся охранники избивали.
Летом раздетых узников привязывали на ночь к дереву — на сленге это называлось поставить «на комара», что в условиях Приполярья означало медленную и мучительную смерть.
Еще одним частым способом наказания был так называемый «крикушник» — небольшой сарайчик, сделанный из тонких и сырых досок, с земляным полом. Никаких приспособлений ни для сидения, ни для лежания там не было, печки тем более. Со временем в целях экономии леса «крикушники» стали строить прямо в земле.
Вот что представлял собой «крикушник» по воспоминаниям Николая Киселева-Громова, служившего в штабе военизированной охраны Соловецкого лагеря: «Из такого «крикушника» не слышно, как «шакал» орет, — говорят чекисты. «Прыгай!» — говорится сажаемому в такой «крикушник». А когда выпускают, ему подают шест, по которому он вылезает, если еще может, наверх. За что же сажают заключенного в «крикушник»? За все. Если он, разговаривая с чекистом-надзирателем, не встал, как полагается, "во фрунт", — он в «крикушнике». Если во время утренней или вечерней поверки он не стоял в строю как вкопанный (ибо «строй — святое место», говорят чекисты), а держал себя непринужденно, — тоже «крикушник». Если чекисту-надзирателю показалось, что заключенный невежливо с ним разговаривал, — опять он в «крикушнике».
Самой страшной карой, назначавшейся за серьезные проступки, такие как нарушение лагерного режима, членовредительство («саморубство», «самообморожение»), попытку побега, было помещение в штрафной изолятор. Тюрьмы этого типа разделялись на мужскую и женскую — первая находилась на соловецкой Секирной горе, вторая — на Большом Заяцком острове.

Режим «Секирки» дольше двух-трех месяцев не выдерживал никто.
Нередки были и бессудные расправы над заключенными, которые обычно проводились в небольшом полуподвальном помещении под «кремлевской» колокольней. Кроме того, существовал некий «обряд посвящения» для каждого вновь прибывшего этапа: начальник СЛОНа имел обыкновение прямо на пристани для острастки собственноручно расстреливать одного-двух заключенных. Под горячую руку начальства попадали «неисправимые», непонравившиеся, опасные, которых затем списывали как умерших от какой-либо болезни, свидетельствовал позже академик Дмитрий Лихачев.
В Соловецком лагере люди массово умирали и без расстрелов и пыток — практика «воспитания заключенных трудом» состояла в том, чтобы в считанные месяцы выжать из лагерника все и, превратив в инвалида, заменить его новым «рабочим человеческим организмом», как выражались медицинские начальники СЛОНа.
В результате только в течение одного года (с 1929 по 1930) около 9,5 тыс. человек, трудившихся на особо тяжелых работах — лесоповале и в дорожном строительстве на материке —, попали в категорию «отработанной и непригодной рабсилы». Группу «доходяг», в которую входил каждый третий заключенный, было решено отвезти на острова Соловецкого архипелага медленно умирать от полученных травм, обморожений, болезней и истощения.

С убитыми и умершими в лагере никто не церемонился. Перед тем, как свалить тела в общую могилу, им выбивали зубы с золотыми коронками. Зимой тела закапывали в снег, а летом сваливали в огромные ямы около Соловецкого кремля или в лесу — без каких-либо обозначений. Часто заключенные перед казнью сами рыли себе могилы.
Узники СЛОНа, дожившие до Второй мировой войны, после ее окончания оказались в одних лагерях с военнопленными, прошедшими гитлеровские концентрационные лагеря.
Один из заключенных, чьи письма сохранились, Зинковщук, ссылаясь на мнение своих сокамерников, хорошо знавших фашистские «фабрики смерти», приходил к выводу, что те лишь немногим отличались от Соловецких лагерей.
Александр Солженицын в своих произведениях прямо именует Соловки «полярным Освенцимом».
К примеру, в обоих лагерях люди трудились по 12 часов в сутки без перерывов и выходных. Нередки были и дополнительные ночные смены. Паек заключенных СЛОНа и Освенцима был одинаковым, всего 1700 калорий в день.


Размышления автора:

Революционная пена выносит на поверхность социальной структуры воров и садистов. Так было в лихие времена во всех странах и у всех народов: Англия, Франция, Германия…
Россия не стала исключением.
Фашистский министр пропаганды Иоахим Геббельс заявлял:
- Я вас освобождаю от такой химеры, как совесть!
В большинстве исторических случаях этого разрешения не требовалось…