История с граммофоном

История с граммофоном.


Началась эта история в зимний день на далекой стройке в иркутской тайге.  Мороз в тот день стоял за сорок, поэтому все работы на открытом воздухе были отменены, чему больше других обрадовалась небольшая группа разных людей: кто тракторист, кто плотник, кто путеец, - все члены местного литобъединения. Именно так: «лит», потому что никто не решался произнести вслух полное слово «литературное» - это звучало бы  самонадеянно и нескромно: никакие мы, мол, не литераторы, а просто - любители читать книжки, а иногда даже  сочинять какие-нибудь собственные тексты. Свою любительскую студию они между собой называли нарочито приземленно -  «Литра»,  хотя относились к ней трепетно, с душой.  Встречаться часто им выходило не всегда, всё дела да дела, поэтому актированные деньки принимались за благо.


Собравшись вместе и отогревшись, студийцы как обычно читали вслух свои стихи, прозаические миниатюры.  «А не пора ли нам, друзья, взяться за более серьезный жанр? - предложил кто-то. -  Пусть каждый напишет, например, по рассказу».  «Рассказ, оно, конечно, нехило,  но о чем писать, на какую тему?» – растерянно прозвучало в ответ. Однако зачинщик разговора напомнил своим коллегам-студийцам об одном завете Антона Павловича Чехова по воспоминаниям В. Г. Короленко: «Чехов оглядел стол, взял в руки первую попавшуюся на глаза вещь (это оказалась пепельница), поставил ее передо мною и сказал: «Хотите, завтра будет рассказ, заглавие — «Пепельница»…


Все обрадовались, удивившись простоте и необычности задачи по Чехову, и решили через неделю вновь собраться уже для чтения своих первых рассказов, своих «Пепельниц». Однако вскоре эйфория по части легкости их написания быстро прошла.
Пытаясь придумать что-нибудь связанное с пепельницами,  я несколько ночей  почти не спал. Потом как-то вроде невпопад вспомнилось, как в детстве я и мой школьный друг Мишка Хлебопрос (такая вот смешная была у него фамилия) ездили из нашего небольшого районного местечка в Житомир на сельскохозяйственную выставку.


Мы долго бродили с ним по парку вдоль фанерных киосков, разрисованных цветами и украшенных хлебными снопами, в каждом из которых тот или иной колхоз показывал своё богатство: огромные тыквы, краснобокие яблоки, аквариумы с золотыми карпами, вольеры с надутыми индюками….    К вечеру, собираясь домой,  по пути на автостанцию Мишка предложил на минуту заглянуть к его родственнику - дяде Яше, который торговал в  небольшой лавке с вывеской «Уценённые товары».


Мишкин дядя,  бородатый старик в черном халате и ермолке, хлюпая носом, замахал на меня руками, чтоб я, дабы не поймать простуду, не подходил к нему близко. Пока они с Мишкой разговаривали, я разглядывал полки со всяким товаром. Там ожидаемо лежали кучки невзрачной одежды и обуви, но меня удивили выставленные рядом с ними совсем неожиданные вещи: противогаз, граммофон, керосиновая  лампа, морская раковина….  Я бы ещё разглядывал этот причудливый  ряд товаров, но Мишка заторопил: «Пора».


На обратной дороге, трясясь в кузове попутной машины и угощаясь сладкими пончиками, что дал нам дядя Яша, я расспрашивал Мишку о нем. Оказалось, что дядя  одинок - отца с матерью потерял еще в детстве, их зарубили шашками бандиты-погромщики. И хотя, мол, с виду дядя Яша иногда кажется суровым, но душа у него очень добрая и мягкая…


Приближалось воскресенье, когда в «Литре» должно было состояться чтение наших первых рассказов, а у моей «Пепельницы» ещё не было ни строчки – один лишь заголовок. И тут перед глазами вдруг всплыли большие грустные глаза  дяди Яши, его хлюпающий нос и черная ермолка на седых прядях. Невольно вспомнился образ старьевщика Гедали - наивного философа из бабелевской "Конармии". Ну, конечно же,  и в его лавке, и в "Уцененных товарах" дяди Яши могли быть еще и пепельницы!

В этот момент за сплошь заиндевелым окном моей комнаты в общежитии раздался странный звук, как будто звякнула сорвавшаяся с крыши сосулька,  –  и я немедленно взялся за блокнот…




ПЕПЕЛЬНИЦА.

Мне всегда казалось, что любой поломанный стул или позеленевшая садовая скамейка смогли бы рассказать людям много интересного. В детстве я мог подолгу стоять возле пестрой афишной тумбы. Громыхание трамваев и суета прохожих проносились мимо, не задевая меня. Моим вниманием полностью овладевал выщербленный карниз тумбы: под отвалившейся  штукатуркой  был виден красный кирпич. Конечно же, вот там, на углу улицы стоял пулемет, а здесь прятался, отстреливаясь, какой-нибудь белогвардеец. Мимо, словно ворох осенних листьев, пролетала конница с несмолкающим звоном «Да-а-ешь!». А утром жители города читали на белом лоскуте афиши красную надпись: «Ревком помещается в бывшем доме Терещенко».


Я был очень огорчен, когда бабушка сказала, что тумба поставлена недавно. Но я не сдавался:


- А почему тогда штукатурка пулями сбита?..


Я верил в выдуманный мною мир знакомых вещей. И когда их история оказывалась проще, чем я представлял, то это приносило мне немалые огорчения. Я был уверен, что вещи полны глубокой мудрости, как земля, как звезды. Если бы удалось разбить их вековое молчание, мы бы узнали те тайны, которые нам кажутся неразрешимыми.


Интерес к жизни наших немых спутников остался у меня до сих пор и, по словам знакомых, из любознательного мальчика я превратился в чудаковатого парня.


В свободное время я любил бродить по антикварным лавкам, по толкучкам с их бесконечной многоликостью. Здесь можно было увидеть массу редких вещей, которые давно появились на свет и устарели. Среди старьевщиков у меня завелись знакомые. Они знали мою слабость и часто, предлагая мне купить у них ту или иную вещь, придумывали сложные и запутанные истории. В этих выдумках было все, начиная от графа Монте-Кристо и кончая Нестором Махно. Не рассказывал историй лишь один старик  в желтом шерстяном шарфе. Глядя на мои торги, он покачивал головой и говорил:


- Если верить вашим словам, то весь Лувр не стоит этого старого граммофона. И все же вы его продаете.


Этого старика все звали дядей Сёмой.  Он одиноко жил в небольшом деревянном домике недалеко от базара. Когда я заходил к нему в скупочный магазин, он оставлял свои дела и кивал мне из-за прилавка. В тихое от посетителей время мы разговаривали.


- Вы так похожи на моего брата. Он был таким же высоким и интересным. Как жаль, что у меня редко бывает что-нибудь подходящее для вас. Одни поношенные пиджаки и пыльные ковры. 
               
Однажды он подарил мне большую морскую раковину.


- Некоторые посмеиваются над вашим интересом к старым вещам.  Э-э, люди! Они этого не понимают. А я не променяю шум этой раковины на разговор с десятком черствых людей.


Мне нравилось бывать у дяди Сёмы. Он один понимал меня. Говорили мы мало. Иногда его глаза с белесыми ресницами немигающе смотрели мимо меня в какую-нибудь точку, как будто он вспоминал о чем-то далеком и грустном.  Однажды после такого молчания он сказал мне:


- Если вам не скучно со мной, то приходите ко мне в дом.


Я пообещал зайти. Но экзамены и другие заботы на время  заслонили  моих добрых знакомых. Лишь через полмесяца перед отъездом в деревню я зашел к дяде Сёме попрощаться. Но в магазине мне сказали, что он заболел и уже неделю лежит в постели.


Возле деревянного дома рос большой ясень. Его зеленая крона, опаленная летним зноем, кое-где начинала желтеть. Иногда плавно слетал жухлый лист, цепляясь за крышу дома, оконные наличники.  Мне никто не ответил.  Дверь была незаперта и я вошел.


Дядя Сёма с шарфом на шее неподвижно сидел у окна, накинув на худые плечи старое одеяло. Я тихо поздоровался  и сел рядом. Минуты две мы молчали. Потом он повернулся ко мне и спросил:


- Вы видели мою пепельницу?


Это был странный вопрос, и я удивленно пожал плечами. Дядя Сёма медленно пошарил в небольшом шкафчике и поставил на стол ничем не примечательную пепельницу из зеленого стекла.  Солнечный свет, преломляясь в ней, рассеивался по комнате зеленоватым туманом.


- Я не рассказывал вам никаких басен. Зачем выдумывать, когда кругом столько правдивых историй.  Вы первый узнаете, чья эта пепельница.
Я боялся шевельнуть пальцем. Меня охватило трепетное волнение, какое обычно бывает у человека, когда ему доверяют самые заветные мысли и чувства. Усталой рукой дядя Сёма поправил шарф, закинув его конец за плечо.


- Надо быть евреем моих лет, чтобы понять меня. Вы росли в другое время и всегда были людьми. А мой брат, мать и отец были только евреями, понимаете? Мне было двадцать лет, когда их зарубили шашками.  Я видел всё своими глазами…


Его брови сошлись к переносице седыми складками, и его лицо сделалось решительным и злым.


- Возможно, вы слышали об атамане Стрыж? Его босяцкая сотня наводила ужас на всю округу. И больше всех доставалось нам. А разве только один Стрыж? А Заривный? А Омелько Черный? Они налетели перед утром. С вечера сеял дождь, такой нудный и мелкий. Наступали красные и мы надеялись, что Стрыжу будет не до нас и всё будет тихо. Но беда приходит тогда, когда её не ждешь. 

               
Наш дом стоял на окраине, и эти бандиты не проскакали мимо. Один из сотни с черным чубом и налитыми кровью глазами  выгнал нас во двор. Его налетчики вынули шашки и подняли их кверху. Я упал перед чубатым на колени и просил его убить меня за хатой, чтоб не видел этого отец. Но он с размаху ударил меня в лицо сапогом…


Когда я очнулся, во дворе стояло много людей. У пожилого мужчины были белые скулы, так крепко он их сжал.  Он сказал всего лишь пару слов: «Не плачь, сын. За каждую твою слезу головой вражьей платить будем»…


Конец шарфа опять сполз с плеча на грудь, обнажив  морщинистую, красноватую шею, но  дядя Сёма не замечал этого.


- Что такое жалость и что такое быть человеком? Чтобы полюбить по-настоящему солнечный свет, нужно неделю посидеть в темном погребе. Тот человек был комиссаром. Я решил зайти к нему завтра, чтобы хотя бы сказать ему спасибо.  Видишь, иногда хватит чьих-то нескольких слов, чтобы почувствовать себя человеком.


Он принимал всех в большом  доме, в котором раньше жил помещик. Комиссар давно не спал, о чем говорили его глаза. Он много курил, пепел падал на стол, бумаги. С чем только не шли к нему люди – у всех было столько забот и печалей. И я, чудак, засовестился отнимать у него время, чтобы сказать  лишь спасибо. Я решил прийти на следующий день и поставить на его стол вот эту пепельницу.


Но она осталась у меня. Он уехал куда-то дальше, и я его не застал. Я мог отдать пепельницу любому товарищу в кожаной куртке, но ведь те слова сказал мне именно он. Его звали Васильев. Людей с таким именем много,  а вот  того забыть не могу…


Дядя Сёма умолк, перебирая кисти шарфа. Потом добавил:


- Мне кажется, что вы запомните мои слова, потому что умеете слушать. А ещё потому, что вас тоже считают чудаком…


Я молчал, потрясенный рассказом дяди Сёмы.  В доме было тихо-тихо, лишь было слышно, как легкий ветерок сквозь форточку шевелит края занавески. Луч предвечернего солнца еще раз скользнул по краю пепельницы и погас. За окном сгущалась дневная синева.



Рассказ я написал буквально на одном дыхании. Сотоварищи одобрили мою новеллу и даже, смущая автора, её похвалили, На собрании «Литры» звучали и другие «Пепельницы» с интересными и замысловатыми сюжетами, но в большинстве своем они сводились к осуждению курения. Но поскольку на стройке борьба с курением была неактуальной, то для публикации в местной районной газете рекомендовали  мой литературный опус .

Тот, кто впервые когда-либо напечатался в газете,  помнит, вероятно,  неожиданный прилив  горделивого чувства собственной важности, что до смешного схоже с тем щенячьим восторгом чеховского героя из рассказа «Радость», прочитавшего газетную  заметку о себе, как он, будучи нетрезвым, попал под лошадь извозчика: «Ведь теперь меня знает вся Россия!».


И я (о, святая простота!) скупил тогда в киоске «Союзпечати» изрядную пачку газет со своей «Пепельницей» и гордо зашагал по поселку, искоса поглядывая на прохожих, пытаясь поймать их восторженный взгляд. Но странное дело – все равнодушно проходили мимо,  и лишь знакомые приветствовали меня  по обыкновению кивком головы. 


К счастью, мнимая гордыня недолго затмевала мне свет, спустя уже неделю всё вернулось  в привычное русло: работа, встречи в «Литре», новые сюжеты.  Наивные представления о народном  интересе  к своей «Пепельнице» развеялись окончательно. Но однажды…


Однажды вечером дежурная тётя Клава, отвечавшая за допуск посторонних в общежитие, передала через кого-то, чтобы я вышел на вахту. Меня ожидал незнакомый пожилой человек в зимнем дорогом пальто и меховой шапке, что было непривычно  для обитателей нашей общаги, ходивших преимущественно в брезентовых  бушлатах и телогрейках. В руке он держал небольшой чемоданчик с потертыми углами.


- Меламед Юрий Соломонович, - представился гость. – Вы меня, быть может, даже знаете: я работаю заместителем главного бухгалтера стройуправления.


При этих словах строгая тётя Клава, обычно не допускавшая никаких снисхождений  к посетителям, подобрела лицом и предложила нам пройти для беседы в красный уголок.


- Можете смеяться надо мной, - начал Юрий Соломонович, - но все эти дни я думал о том граммофоне, что не продал вам жадный старьевщик из вашей «Пепельницы», заломив за него цену дороже Лувра.


- Понимаете, - смущенно пробормотал я, -  там ведь речь о герое рассказа, а не обо мне…


- Понимаю, почему не понять, - продолжил гость. – Я, упаси господи, не писатель, но связь между автором и персонажем иногда-таки вижу. Возьмите хотя бы Пушкина и Евгения Онегина. Вы, извините, откуда родом? Из-под Житомира? О чем мы тогда говорим? Так вот, я хочу подарить именно вам граммофон…


Юрий Соломонович поставил на стол потертый чемоданчик и открыл его. Под его крышкой был встроен плоский рупор с блестящей изогнутой трубкой мембраны, а рядом с диском для пластинок читалась надпись: «Артель «Граммофон», Ленинград».  Меламед приладил пластинку, вставил в мембрану маленькую стальную иголку, завел ручкой пружину и после легкого шороха послышался далекий голос певца: «Осень, прозрачное утро, небо как будто в тумане…».


- Это Вадим Козин, довоенная запись, Ногинский завод грампластинок, - произнес он. - Вот вам в придачу ещё десяток старых пластинок и пакетик граммофонных игл.  Изделия редкие, берегите их.


- Юрий Соломонович, вы это всерьез? – изумился я, не веря в происходящее.


- А то что же? Шучу, что ли?  И хотя еврея без шуток не бывает, но здесь другой коленкор. Говорят: добрые дела – дороже денег.  Только не надо их откладывать на потом. Вот дядя Сема из вашего рассказа не поспел вовремя поставить комиссару на стол свою пепельницу, а тот взял да уехал. Ваше сочинение, скажу по правде, меня очень тронуло, в нем много честных слов о нашей необъяснимой судьбе.  Иные люди, не про нас будет сказано, по бедности ума лишь злословят на этот счет….   Поэтому не стесняйтесь, владейте, вы ведь хотели иметь эту вещь?


И он решительно пододвинул ко мне граммофон…


После ухода Юрия Соломоновича в мою комнату набилось столько народу, что приходилось сидеть на подоконнике и даже на полу. Казалось невероятным, что здесь, в далеком таежном поселке, среди заснеженных сопок звучат, как будто наяву, завораживающие голоса Леонида и Эдит Утесовых, Клавдии Шульженко, Изабеллы Юрьевой, Ляли Черной, Вадима Козина, Георгия Виноградова….   Многие из моих соседей по общежитию  слушали их, возможно, впервые.


Я как мог оберегал свой подарок и, уходя на работу, оставлял его под присмотром надежных друзей.  С Юрием Соломоновичем виделся потом всего несколько раз в стройуправлении. Он мимоходом улыбался мне в ответ на приветствие. Меламед вскоре уволился и уехал насовсем. Я об этом узнал, к сожалению, поздно  и долго потом досадовал,  что  не расспросил моего дарителя, как и когда попал к нему этот граммофон, у которого, судя по потертым углам, было весьма интересное прошлое.


Но спустя несколько лет история подаренного мне граммофона получила неожиданное продолжение. Случилось так, что после публикации «Пепельницы» я стал  сотрудничать с газетой, получая иногда редакционные задания. По одному из них меня и фотографа отправили на служебном газике в соседний большой город, чтобы сделать репортаж из пансионата для пожилых людей – эта тема уже волновала многих ветеранов стройки. Граммофон и пластинки, дабы соседи без спроса ими не пользовались, я прихватил с собой.


Директор пансионата, молодая женщина с участливым лицом, радушно показывала свое хозяйство: уютные комнаты, просторную столовую, врачебный кабинет, окружающий здание небольшой парк, а затем пригласила в зал, где постояльцы собрались у телевизора, показывавшего какой-то праздничный эстрадный концерт. «Это мероприятие по программе музыкальной терапии», - шепнула нам директор.


Однако зрители, милые старушки и степенные старики, смотрели на экран молча и безучастно, явно не испытывая душевного подъема от данной «терапии». Но все сразу же оживились, когда директор представила гостей: «Это корреспонденты, из газеты».


 На нас посыпались вопросы, требования и жалобы: «Разве это песни? Ни мелодии, ни слов, сплошное бесстыдство: гоп-стоп да полуобнаженные девицы», «Вы скажите там, в Москве: такая эстрада действует людям на психику», «Где народные певцы?»…


- Эх, помню, приезжали к нам на фронт артисты, пели «Катюшу», «Синий платочек», - вступил в разговор сухонький старик со скуластым лицом. – А ещё помню: был в нашей части патефон. Всегда заводили его в дни передышки. Даже стихи о нем сочинили: «Принесло судьбою в третий батальон старенький Коломенский походный патефон»…


И тут меня осенило:


- Дорогие ветераны, это важно, подождите, я сейчас, - и бросился во двор к нашей машине.


Через минуту на глазах у всех я уже ставил  граммофонную пластинку. Ко мне подошел фронтовик, вспомнивший стихи о батальонном патефоне, и попросил:


- Дозвольте мне, пожалуйста. Я с этой техникой знаком, не подведу.


Вокруг моего граммофона сгрудились все обитатели пансионата. О телевизоре все забыли -  одна пластинка сменяла другую. Я смотрел на притихших, задумавшихся людей, которые под любимые полузабытые песни вспоминали, наверное, свою молодость, родительский дом, родные лица…


Перед отъездом пожилые люди окружили нас со всех сторон:


- Будьте так милосердны, оставьте нам ваш старинный проигрыватель хотя бы еще на пару дней. Нет-нет, мы его не повредим, не бойтесь!


Директор вышла нас провожать и предложила:


- Может, вы нам граммофон продадите? Сами видите, как ожили люди. У меня по смете на такие покупки предусмотрены деньги.


Из-за неприкрытой двери была слышна очередная пластинка:


«Hе уходи, еще не спето столько песен,
  Еще звенит в гитаpе каждая стpуна»....


Ах, милый директор, подумал я и вспомнил Юрия Соломоновича: «Есть вещи дороже денег»…

Александр Щигленко.