Два мостика. Часть 2. Дед. Красноармейская книжка

           Раным-рано дед уходил на завод. Он сам называл завод «произьводством».
Зимой в темноте тесной кухни дед шарил, отыскивая выключатель. Загорался скудный свет тусклой голой лампочки. Натягивая свои промасленные стеганые штаны поверх валенок,  он кашлял и чертыхался.
Ещё же надо было растопить печь, что-то поесть, собрать обед с собой. Поэтому следом поднималась бабушка. Пока дед скручивал свою махру и выходил в уборную, она суетилась по-хозяйству.
     Обращались друг к другу они не по именам, а говорили: отец, мать.
В подпитии дед употреблял ещё термин Евгеновна, от бабушкиного отчества и уж совсем редко мог окликнуть: Татьяна! А бабушка в свою очередь могла лишь в третьем лице именовать мужа Василием Семёновичем, а то и Васенькой, но это звучало уже без него в намеренно иронических тонах. Из пятерых родившихся детей у них выжило трое, и все пять – рождённых, были только девоньки. Дед на это имел свою отговорку: "Ни-чё! Бабы есть – мужики народятся". – И он не ошибся. От трёх дочерей родилось пять внуков, вторым из которых был я. А потом ещё пять правнуков! Почти футбольная команда,  так ещё и пра-пра- уже двое.
     Все дедушкины сборы я слушаю сквозь сон. Зимой долго и сладко спалось по утрам, когда я гостил на каникулах. Улица Тульская на окраине города была для меня почти деревней со старым и, казалось, навсегда умиравшим укладом жизни. Здесь прямо из кухоньки открывалась форточка в хлев, где кроме куриного семейства могли зимовать свиньи и ещё какая-нибудь скотина. Летом в клетушках дед разводил кролов. На сеновале, как и положено, сушились травы. Само-собой имелся огород, банька, а в ограде ещё  собственная водозаборная колонка и дедовская мастерская. Дом с усадьбой были куплены в 1955 году. До сорока пяти лет у Василия Семёновича своего хозяйства не было. Так сложилась судьба. Родовой дом в Тюменькино был продан ещё моим прадедом в 1929 году, чтобы избежать раскулачивания по полной программе. Прадеда предупредили заранее свои, а своих-то было полдеревни, и в холодную зиму 1929/30 г. произошло великое переселение. Основная часть большой семьи, перебравшись на правую сторону Оби, осела в Новосибирске.
    А мой дед, Василий Семёнович, на тут пору не более двадцати лет отроду, с женой и дочерью (моей мамой) будет жить какое-то время отдельно от остальной части рода на левой стороне, где, по сути, ещё не было города. Известно, что они жили какое-то время в разных деревнях: Красном Востоке, Восьмое марта, в Буграх, а ещё, возможно, и в Ерестной. Имея неуживчивый, вспыльчивый нрав, дед нигде не мог осесть надолго и найти постоянный заработок. Возможно именно тогда, будучи в сельской местности, он и стал трактористом, потому что впоследствии именно эта специальность будет указываться в его документах.
     Но эти местные скитания, видимо, продлятся недолго. Здесь начинаются некие семейные мифы.
     Василий Семёнович (по семейной легенде) совершит преступление против некоего представителя новой власти (на почве ревности), будет осуждён, посидит в Бутырке, совершит побег и даже будет скрываться на Кавказе. То есть переживёт период больших скитаний. Эти легенды-мифы долго жили в семье, как устное творчество, но когда я занялся изучением документов, то подтверждения большинству из них не обнаружил.
     В военном билете, (выданном в 1948 году) записано, что 18.10.32 г. он был призван  Центральным РВК, признан годным к строевой службе, но зачислен в запас! Это ему всего-то двадцать два года, и, похоже, он живёт уже со всеми домочадцами в доме отца на Байдуковском спуске, если Центральный РВК.               
    Упоминание о нём содержится и в анкете арестованного органами НКВД прадеда в 1937 году. Там значится, что сын Василий 27 лет, трудится на Почтамте и проживает на Байдуковском спуске. При этом самим Василием НКВД, похоже, никак не интересуется (то есть не интересуется его скитаниями и якобы совершённым преступлением), что при той истеричности в работе внутренних органов в поисках врагов на текущую дату – 1937 год, маловероятно.
     Так, скрывался ли дед и от чего?
     Наиболее вероятен период с 1930-го по 1932-й год. Дед ещё совсем молод и горяч. Ревнив. Ещё не оборваны связи с Тюменькино, ещё свежи какие-то шрамы от раскулачивания и прочего. Он мог по многим причинам оказаться или в родной деревне сам, или кто-то оттуда мог попасться ему на пути, и их дороги не разошлись.
        Другой период с 1932-го по 1937-й. Семья уже живёт в Новосибирске. Натворить дел можно и здесь. Но уже труднее незаметно исчезнуть. На воинский учёт дед уже был определён (в 1932-ом), а по профсоюзной линии он начал состоять на учёте с 1935 года (из профбилета).
        Ну а после 1937-го что-то вытворять для сына расстрелянного врага народа было бы смертельно опасно. К тому же уже 13-го января 1939-го ему выдана трудовая книжка с профессией – тракторист! И к 20-му августа там будет уже шестая запись!
        Первая страница не сохранилась, но и седьмая запись на второй странице тоже хороша: уволен за отказ от работы! И всего пять дней отработаны в качестве грузчика. Вот ведь – характер!
        Потом ещё в двух конторах поработает грузчиком до самой войны.
        Уже 26 июня 1941 года дед призван в действующую армию, но уволен по призыву в РККА с места работы  –  базы «Галантерея», только 2-го сентября 1941-го.
       
      Далее его путь описан в Красноармейской книжке и в военном билете.
Уже 10 сентября дед принимает военную присягу, и со следующего дня по июль 1943-го служит трактористом в 6-й батарее 202-го артполка в звании ефрейтора. Красноармейская книжка – вообще удивительный документ. По ней выходит, что 11.9.41 дед был обмундирован в шинель с поясным ремнём, да вдобавок получил ремень брючный. И всё! Самих брюк и каких-либо обувок дед не получал?! И только второго июля 1942 года ему дадут винтовку, ремень ружейный, сумку патронную и флягу, чуть позже в августе – и вещмешок. Действительно вещей станет много.
    1-го февраля, но уже 1943 года – появляется котелок.  9 марта ботинки и обмотки. Сапог, судя по книжке, дед так и не дождётся. 17-го марта – рубаха нательная и кальсоны!? В апреле и вовсе хорошо: гимнастёрка суконная, шаровары х/б (довесок к кальсонам), портянки летние – одни (да всё по одному!), пилотка и вообще роскошь –  полотенце. По всему видно, Красная Армия встаёт с колен, но вот абсолютно ничего зимнего деду так и не выдали?! В чём же он провоевал на передовой две страшных зимы 1941-го и 1942-го года? На тракторе-то?!  Самого деда о таких тонкостях я расспросить не догадался. А обмундирование, скорее всего, доставалось от убитых и раненых. Возможно, что в записях не отображались все моменты выдачи, да и сама Красноармейская книжка-то выдана за подписью командира роты лишь 28 мая 1943-го года. Был же у него до этого какой-то документ, удостоверяющий личность! Но он не сохранился. Так что можно считать, что в Красноармейскую книжку образца 1943 года попало не всё. Должен же боец, хоть и тракторист, во что-то обуваться и одеваться. Может, снашивал домашнее? Не знаю. Но зимнее обмундирование деду и не понадобится уже. Да и никакое другое. Очень скоро он будет тяжело и неудобно ранен в ягодицу. И по записи в Военном билете он уволен в запас 16-го июля 1943-го.   Это по дошедшим до нас документам. Причём военный билет выдан Центральным РВК г. Новосибирска лишь 20-го апреля 1948 года.

        Санитарный поезд привезёт раненного деда в Новосибирск. К эшелону придут и мать, и жена, и дочь(моя мама).
Они проникнут к раненому прямо в вагон. Перенести такую встречу будет и радостно и очень тяжело. Было очень много тяжелораненых, инвалидов. Санитарное состояние после долгой дороги с фронта вагонов и больных было почти удручающим.
А состояние деда и вовсе - критическим.
        Тут главная загадка истории, как правдами-неправдами, уговорами и слезами мать загонит, заставит сына долечиваться дома.
И ведь как-то устроит это почти безнадёжное дело? Ей-матери, было за что бороться.
         К тому времени старший сын – Дмитрий умрёт в фашистском концлагере ещё в 1941-ом (31-го декабря), а младший – Николай, уйдёт мстить за брата и погибнет под Ленинградом в 1943 году (8-го марта). Такие вот две «праздничные» даты для матери. Причём Дмитрий, как и Василий, будет призван буквально 26 июня 41-го.
         А после ухода Николая на фронт в семье останется лишь один мужчина – Юрий Дмитриевич двух лет отроду. 
        Женщины: она сама, две невестки, две дочери, три внучки, племянница  –  всего 8, и с Юриком – 9 человек.
        И вот он, Василий Семёнович, на пороге отцовского дома, хранящего память обо всех тех, кто уже не вернётся. А ведь ещё у них с бабушкой умрёт дочь – Валентина, взросленькая уже и крепкая девчонка. Сгорит как свечка – быстро и тихо в одну из военных зим.
        Но в сентябре 1944-го у них родится ещё одна дочь – Людмила.
        А с 5-го апреля 1945 года Василий Семёнович официально по трудовой книжке оформлен мотористом на Новосибирском рыбзаводе. Он работал в Скале (это вниз по Оби). Там же поработает снова в колхозе трактористом. Он вообще надолго прирастёт к Оби, да и к Скале. Во всяком случае, спускаться вниз по реке он будет ещё многие годы позже: по ягоды, по грибы, да за кедровыми шишками. Тут тоже кроется сюжет-загадка, куда его влекло?
        Конец сороковых – время реорганизаций народного хозяйства, вышедшего из условий военного времени. Дед с 1948-го в «Сельрыбкоопе», с 1949-го в «Межрайбазе ОПС» и до 4 августа 1950 он всё числится мотористом на одном и том же катере «Томич», который переходит от одной конторы к другой. Пока, наконец, этот катер не передают Чановскому ОПС, куда дед уже «не поплыл». Сначала дед возвращается на стезю грузчика на базу «Главснабторга», но через год деда направляют в распоряжение областного управления сельского хозяйства и трудится дед помощником комбайнёра в Верх-Ирменской МТС. Идёт подъём целинных и залежных земель. А он как-никак – тракторист! Но это уж слишком далеко от семьи и ставшего привычным города. Хотя и в это время как-то успел Василий Семёнович в 1948 году обзавестись ещё третьей дочерью. Но тянуло в город и снова два с половиной года работа грузчиком на заводе «Пластмасс» по 15 августа 1955 года.
   Вот тут-то и случается расселение дома на Байдуковском спуске, и по новому мосту через Обь дед с семьёй и скотиной переезжает на улицу Тульскую. До того времени у деда, видимо, так и не было своего отдельного дома, то есть во время скитаний по разным деревням после выезда из Тюменькино.
    И вот,  благодаря помощи прабабушки, которая особенно пеклась о единственном оставшимся в живых сыне, они переезжают в бывший домик сестры матери – Рыбиной Таисии, которая отстроила по-соседству новый дом. Снова на левый берег. И место это – между бывшими деревнями Буграми и Ерестной, им хорошо знакомо. Это – Вертково (или Верткова).

    И появляется в трудовой биографии Василия Семёновича новый и долгий пункт назначения – «Завод электротермического оборудования». С 16 января 1956 года он служит сначала путевым рабочим, ещё через год – стропалем (так кстати и записано в трудовой), потом стропалем-такелажником, потом сцепщиком, потом снова стропалем. И так 17 с половиной лет на «Печке» вплоть до ухода на пенсию в 1973 году.
    Но на этом трудовой путь Василия Семёновича не закончится.
До 22 января 1986 года он ещё потрудится и грузчиком, и подсобным рабочим, и рабочим по ремонту тары в Мебельном магазине №8 на ул.Станиславского, в столовой №18 рядышком на углу с Немировича-Данченко. Потом будет переезд в новую квартиру, полученную им как ветераном войны, на Затулинский жилмассив, –  и там найдётся магазинчик по-соседству с домом.
     И совсем недолго с полгода его организм и душа будут без дела готовиться к худшему и последнему. Доработается он до самого предела, когда трудно уже станет передвигаться. Но это будет надрыв по полной программе: и физических и душевных сил. Неустроенность жизни к старости только обострится. Бабушка уйдёт в мир иной в 1984 году. Без неё в новой квартире, в этом замкнутом, как тюремная камера, пространстве, живя с младшей дочерью, он страдал. За каждую неряшливую старческую мелочь, за выпивки, ставшие неотъемлемой частью его жизни после смерти жены, ему ставили на вид. В конце концов, он сломался.
В больнице, куда его увезли, он отказался от пищи, и организм столько много трудившийся, сдался.
        Он не умел жалеть себя. С властями жил напряжённо. Ничего не просил, но и не ждал ничего. Квартиру, как ветерану ВОВ за него выхлопотала дочь. Правда, ордена к очередным юбилеям он получал исправно. Да и вообще получал неплохо, как и вообще простые работяги в стране Советов. Пенсию в 1970 году ему назначили в размере 103 руб. с копейками, исходя из среднего заработка в 206 руб. с копейками. И это притом,  что инженер в эти времена начинал со 115 руб. Поэтому или нет, но на моей памяти дед никогда не роптал на жизнь, и все притеснения сносил с лёгкой иронией и без каких-либо пафосных выступлений.
Уж диссидентом он не был точно. А вот история его превращения в человека пьющего длинна и мне, конечно, до конца не ясна. Причин, чтобы выпить на каждый день, как и многих впрочем, у него хватало, но ведь он и зарабатывал! По его собственным признаниям, а уж тем более бабушкиным, он пропил не одну «Волгу». Но дед не был меркантильным. Вся предыдущая жизнь приучила его к мысли, что всё слишком неустойчиво, и что богатство хуже несчастья – это отголоски сначала Тюменькинского выселения, потом хрущёвских налоговых реформ, урезавших половину огорода и отбившая охоту разводить скотину, а скотину и птицу они с бабушкой держали всегда. И ведь мечтал дед отстроить свой собственный большой дом. И смог бы! Умел и руки имел, но подрезали ему периодически такие собственнические замашки препоны и указы власти, а обойти их он не умел, и богатств личных особых не заимел. Мебель старался делать сам. Ну, телевизор купил разве что? Так это разве – имущество? Так – баловство.
     Овощи, да малина и смородина были с огорода.  Ну и картошку, конечно, садили загонами. Так что голодом-то не жили, а вот одежонку себе справить, жене чего-нибудь особенного купить, детям – это, пожалуй, деда не слишком интересовало.  При этом он, конечно, не был жмотом. Деньгами мог и сорить.
Удивительно, что, будучи взрывным по характеру, он никогда не только не употреблял физического рукоприкладства к внукам,  на моей памяти и не ругался никогда. За какую-нибудь провинность он, конечно, ругал, но это всегда носило оттенок какого-то внутреннего юмора и не напрягало.
А вот бабушка ведь могла, сорвавшись, и накричать и наподдать нам крепко.