ирисы цветут...

в Миньяр…

   Было время – ходили электрички.
Утром встану пораньше, в рюкзак – самое лесное: ножик, топорик, спички у меня всегда с собой, хлебушка, соль, сало, чай во фляжке, карандаши пару штук, блокнот для зарисовок и набросков, а так же для записи хороших мыслей, ежели таковые придут в голову.

  Иду по городу – только бы никто и ничего не сбило приподнятое чувство, трудно объяснимое словами: что-то светлое, томительное, вдохновенное, грустно-радостное, ожидание Чуда, которое, знаешь, не случится, а всё равно ждёшь, веришь, надеешься. Знаю, что так никогда не случится, но словно я приеду в Миньяр – вернусь-воскресну.

  На вокзале малолюдно, почти пустынно. Смотрю расписание, покупаю билет – такую разрисованную в полосочки картоночку «Аша – Миньяр» за какие-то совсем смешные денежки, ну копеек двадцать-пятнадцать.

   Сентябрь – октябрь, не заморозки, но свежо на перроне. Вот и электричка подходит. В вагоне два-три человека, сажусь у окна с правой стороны по ходу электрички, чтобы на гору, на речку смотреть.
Сигнал, будто филин ухает, - тихонько трогаемся: переезд, Аминовский мост, а по долу, где речка течёт – туман плотным одеялом. Горы-волны над туманом плывут, тают.

   Слушать тишину под стук колёс, смотреть на осенний мир. Горы-волны особенно приглядны, самоцветные, дымчато-туманные. Ничто не сбивает моего настроения, не тревожит, вся моя жизнь далеко позади, все обыденности и суетности, заботы, горечи-обиды,
надежды и разочарования.

   Под стук колёс смотреть на самоцветный мир: речка, туман, леса-горы. Так вот бы и ехать далеко-далеко в тридевятое царство.
Бердинский мост проехали, сейчас вокзал будет. Остановка, двери открываются, выхожу на перрон – я в Миньяре. А здесь туман ещё сильнее: и Красный Камень, и Пожарная гора, и Новостройка, и Чёрная речка еле-еле видны – туман, туман, туман… А по мне и хорошо: в лес спешить не буду. Жду, когда люди разойдутся, чтобы раздумчиво тронуться в Путь, куда? Можно через висячий мост и на Новостройку, а потом на нашу улицу, можно по дороге мимо Скалы, через мост и по нашей улице от реки пойти.

   Конечно, иду мимо Скалы, боясь расплескать чувство томительной радости-грусти – я в Миньяре. Я не здесь, я – в прошлом, в будущем, или, точнее, я вне времени. Я – здесь, я – вернулся. Сегодня, сейчас, нет, ни с кем не хочу разговаривать, встречаться, вспоминать, что было. Я и мои прошедшие дни – больше ничего не надо. Я – здесь, я – вернулся, вот, кажется, ещё мгновение, и я навсегда останусь в тех днях, и буду там жить, всегда буду там жить…

   По дороге иду, машин нет, ничто не нарушает мою тишину и мой покой. Товарняк прошёл с востока на запад, ещё один прогрохотал с запада на восток. Скала ближе, громаднее, туман уже не такой плотный. Вся электрическая паутина, провода, опоры, изоляторы, противовесы не портят лик Скалы. Я не любуюсь на неё, я прохожу мимо, но мы настолько едины сейчас, что и слов не надо, мы слиты, мы нераздельны, мы слышим друг друга.
   Мост на Новостройку. Это всё тот же мост, по которому я столько ходил и ездил на велосипеде. Мне кажется, что и перила, и мостки всё те же. Да, я готов обмануться.

   Много позже, в восемьдесят восьмом году случилась трагедия: автобус упал с моста в реку, погибло семнадцать человек. Построили новый мост, а от старого остались быки-опоры. Такой бетон хороший, уже сколько времени стоят и не трескаются. Но придёт время и их не станет. Я когда по новому мосту иду, подолгу смотрю на останки старого…

    С моста спускаюсь на прибрежную тропинку, по тропинке – на улицу… А по ней хочется идти медленно, медленно, а лучше – идти так, чтобы никогда никуда не дойти. И я иду очень медленно, а улица пустынна и я вдыхаю её аромат, и я опять там, куда я уже никогда не приду… Дорогу перешёл и дальше – вроде и улица моя, да только не моя – совсем другая…

   На дом каждый смотрю, любуюсь, а дома стареют, ветшают, а вот и новые дома – из новых материалов, крыши из профнастила, заборы… люди хотят жить удобнее, комфортнее – доброе желание, а по старым домам – печаль…

   Мост через Чёрную речку и дальше по окраинным улицам: кто-то что-то строит, у кого сено, гравий, а бывает и так: дом, как игрушка, весь прибранный, у двора травка, дорожка выметена, лавочка-скамейка, а в палисаднике цветы, да весь палисадник в цветах…
   Улочка кончилась, дорога передо мной на Волково, самосветные леса-горы. И пойду я по ней… пойду я по ней…


Мороз. Мама бельё полощет.

   Январский вечер-ночь. Быстро смеркается, по времени ещё вечер, а выйдешь на улицу – ночь. Морозище, да такой, что всё звенит: дорога, что блещет  в лунном свете, яблони в садах-огородах, ледяной небосвод с ледяными звёздами, горы, нависшие чёрной грудой над улочками, река, заснеженная, думается, что промёрзла до самого дна, Скала-громада. Всё звенит, звон разнится: горы звучат глухо и монотонно, Скала, как колокол, мощно, но не подавляет остальных, а в согласии со всеми – застылый мир, ледяной оркестр.

   Звучнее всего – звёзды, их мелодия – главная. Если забраться на гору и пройти дальше в лес, дойдёшь до самого места, где небо сходится с землёй. Но сегодня, я знаю, там снег и лёд. Подойти, вырубить ступеньки, по ним подняться повыше, чтоб до звёздочек, отколоть их от ледяного панциря, отогреть – ведь им стыло и одиноко там, в пустом бездонном чёрном небе.

   Кто-то идёт по мосту, а воздух так  заморозился, заледенел – прозрачный и сильно звонкий. Кто-то идёт по мосту – скрип-скрип – а у нас на улице слышно. Слышно даже, где-то на Новостройке
открывают скрипучие ворота. И луны свет призрачный. Снега в её свете какие-то бесконечные, и от них растекается во все стороны
такая бездонная печаль-тоска, как будто и вправду они воют, долго, приглушённо-заунывно. Но мне и это по сердцу – морозище и льдистый мир.

   В окнах домов – оранжевый свет, тёплый и очень уютный. А сами дома, ну какие же это дома, нет, это избушки, чуть ли не по крыши занесённые снегом, даже палисадников не видать. По краям дороги – снежные валы выше меня, это от бульдозера, когда он дорогу прогребал.

   Льдистый звон вдруг нарушит негаданный-нежданный треск: то ли лёд где треснул, то ли ольха по берегу. Треснет, затихнет и опять непрерывный льдистый звон…
   Так замечательно намёрзнуться, прийти домой да к печке, да с интересной книжкой – то ли дремлешь, то ли читаешь…

   Мама выстирала бельё в бане, занесла домой два больших ведра и два большущих таза. От белья пахнет баней и тёплой водой. Мама одевается бельё полоскать: юбка шерстяная, кофта, валенки с калошами, фуфайка, двойной платок, да ещё подвязывает фуфайку пояском. На руки надевает шерстяные печатки и большие резиновые, натягивая верхи на рукава. Коромысло, вёдра на коромысло ( за тазами по второму заходу) и на речку, к проруби.

   Днём я видел прорубь – толстенный лёд, чёрная вода несётся где-то внизу, чёрная, манит и страшит. Это такая же бездна, как и ледяное небо. Плещет, бурлит, трудно оторваться, трудно не глядеть, отойти, какая в ней колдовская сила. И как мама в ней бельё полощет, да ещё ночью, да ещё когда всё застыло.
   Мамы долго нет, а когда приходит – отворяется дверь, клубы белого морозного пара врываются в дом и расползаются, стараясь спрятаться в углах. Белый воздух добирается до печки, холодит ноги, пытается пробраться повыше и – исчезает. А маму не узнать – Дед Мороз какой-то: юбка, фуфайка, рукава, платок – один сплошной ледяной панцирь. Летят льдинки-осколки, мама кое-как освобождает руки и начинает разбирать бельё. Сначала в середину комнаты (а больше негде) ставит ванну, а в ванну ставит бельё, так как оно застыло, заледенело, надо дать ему отойти. А мне смешно: вот мама грудой-горой поставила простынь и та начинает медленно таять. Верхушка ещё гордо держится, а низ уже весь поплыл.

   Бельё в ванной, в тазах. Мама раздевается, греет руки у печки и начинает развешивать его в комнате, оно немного стечёт, а потом мама его вывесит на веранду. Пока по комнате не пройти, захочешь – надо нырять под рубашки и простыни, а сверху на тебя посыпятся ледяные капели – ну просто замечательно.

   А пока бельё приходит в себя, по дому – аромат морозного снега и морозной речной воды.  Как я люблю этот запах…
   И можно снова греться у печки с занимательной книжкой. То ли дремлешь, то ли читаешь…


Родник. Второй Каменный дол.

   Было, было. Когда шли на картошку, набирали внизу, у дороги, родниковой воды. Да нет, не дивились и не удивлялись: вода как вода, везде её полно. Сам родник был чуть повыше, в шагах десяти, но туда не пролезешь – заколодело там всё и замуравело. А чуть ниже уже ручей, да какой…Но вернёмся к началу.

   От дороги на Волково – поворот на «нашу» дорогу. Она вся в колеях, в рытвинах, в дождь там и лошади с телегой не выбраться, надо выезжать на луг. Чуть прошли или проехали, и началась дорога лесная, выложенная как будто вручную красновато-розовым плитнячком. По колеям вода бежит-журчит. И ещё чуть пройти – и слева ели и пихты красуются, а меж ними от родника ручеёк течёт. Дерева близко друг к другу, переплелись корни-лапы, мхи-кочки нахохлились над бочажками. Куда ни ступишь – всюду вода брызжет, вот и прыгаешь с корня на корень. Журчит, журчит ручеёк. Добрая и ласковая душа положила лоток в русло, ямку под лотком углубила: спасибо, дай Бог здоровья. А с боков ручья могучие мхи, суровые и серьёзные. Я набираю воду в прокопчённый до блестящей черноты чайник и слушаю, как играет вода. Уходить не хочется, мне кажется, что забрел я куда-то далеко-далеко.

И странно соединяются в моём впечатлении ковер, что висит у нас дома с оленями и ручьём, живопись из журнала «Китай» и родник-ручей, который я сейчас слушаю. Вот сейчас я знаю, и знаю навсегда – жизнь может быть прекрасной, каждый день может быть счастливым и удивительным. Это как Чудо: вот здесь срубить избушку, на пригорушке, тропку-лесенку к  родничку. Дровишек наготовить, жить да и жить.

   Солнышко золотит лапы елей, они так нависли над ручьём, что образовали полог-шатёр. А стволы, красновато-коричневые, с сиреневым отливом, такие могучие. Я их трогаю, обнимаю, растите, богатыри-великаны.
   Меня зовут, надо нести чайник, разводить костер, чай готовить.
А мне хочется остаться.

    Всякий раз, когда я приезжаю в Миньяр, обязательно иду в лес, на полянку, где сажали картошку, и  мимо родника не пройду.
   Да только нет его теперь. Ели засохли, пропали. По дороге, которая была такой лесной, теперь сваливают мусор, устроили помойку. Родничок чуть теплится, а вокруг болотина и мочажины, мхи, колоды трухлявые, коровьи лепешки. Через взгорышек перевалить – там, в тени-застени журчит другой родничок. Благо, его никто не трогает.

   Я пройду дальше и выше, разведу костерок, сижу, пью из фляжки родниковую воду ( родники ещё сохранились) и гляжу, гляжу на лес, скалы, горы, а ноги пусть пока отдыхают. И не загадываю, а просто думаю: вот ещё куда надо сходить.
   Костерок мой превратится в прах-пепел, искорки тщательно потушу и пойду я дальше искать прошлое…


На веранде.

   Когда строили, особенно поразило, как плотник легко от руки нарисовал на доске волнообразную линию под листы шифера причём очень точно. Веранда была наполовину готова, каркас обшит, под рамы всё подготовлено, вот и крышу застилают. Дом без веранды и не помню. Было несколько старых фотографий, на одной из них папа стоит перед строящимся домом, дом не опалубленный, палисадника нет и в помине. Рядом соседи начинают строиться. А мне странно: как так без палисадника, без опалубки. Ещё одна фотография: Марк, мама и папа стоят на крыльце, зима, - веранды нет.

   А я помню дом с верандой. Веранда на пропитанных шпалах, почти в воде-болоте. Под верандой низко, сыро, мы иногда с Марком там пролезем, яички ищем. Под верандой же и дверка в подпол. Летом открыта настежь, чтобы подпол просох, а на зиму папа закрывал дверку и утеплял опилом.

   Лето, спим с Марком на веранде. Кровать стояла у окна, что на улицу. Вечером, перед тем как лечь спать, мы мыли ноги: мама наливала воды в таз, ставила на крыльце, вода холоднющая, а куда денешься, надо ноги мыть. Вымоешь и быстрей  в кровать, согреться. Спишь без всяких снов.
   Утром будят рано, родители на работу и нам задание, что делать. И мыслей нет, чтобы поваляться.

   Я – маленький, веранда – большая. Около ступенек – качели. Можно просто качаться – верх-вниз, можно закрутиться на сиденье, потом раскрутиться, встать, а тебя всего кружит и кружит, того и гляди об пол хлопнешься.
Пол –светло-коричневый, стенки – голубоватые,  со стороны сада и улицы во всю ширь окна. Светло, просторно: кровать да стол.
По осени – около сенок бочка для засолки сала или вымачивания его для копчения. В столе – тайничок. По истории что-нибудь прочитаю, зарисую, запишу и в тайничок спрячу.

   С лесопилки притащу брусочки-деревяшки, мама ворчит, что опять опилки. Я стараюсь не сорить, а играть с брусочками-кубиками интересно. Дождь идёт – хорошо на веранде книжку читать или во что-нибудь играть: мячик катать по полу, кататься на качелях, собирать машинки из деталей «Конструктора». А можно просто смотреть в сад, или на улицу на прохожих.
   Мы здесь чистим бобы и фасоль, кислятку. Мама вывешивает бельё сушиться, а когда побелка – осенью и весной – выносит из дома целую гору одежды. Перед приходом мамы мы убираемся не только дома, но и на веранде, везде моем полы. На лето это как бы наше с Марком жильё. Хорошее наше житьё-бытьё.

   Хмуро и серо, смотрю на тучи, куда они несутся, рваные, лохматые. Вдруг галки откуда-то поднялись и, громогласные, вместе с тучей в мутном небе мечутся. Одиноко и неуютно. Где все.

Дождь начал накрапывать. Ветер притих, а дождь прибавляет, вот и затянул свою монотонную мелодию. Вот ещё сильнее, и даже Скала скрылась в завесях дождя и тумана. А мне на веранде уютно. Я тепло оделся, залез на кровать, но прежде, чем продолжать читать, смотрю в окно, слушаю, как капли стучат по шиферу: стучи, стучи, меня не достанешь, ни капельки не пробьётся. И сад в тумане, и гору не видно. Не позавидуешь тем, кто сейчас под дождём. Мокрым брести через лужи, а вода за воротник…А у нас всё прибрано, чисто, что надо – сделано, время пришло оправиться в путешествие…

   Раскрываю я книжку на загнутой странице, под дождь моросящий, который мне сейчас так по сердцу, читаю-живу вместе с доблестным Айвенго…
   Под верандой дверка в подпол. Очень было удобно картошку осенью в подпол убирать. Потом папа дверку плотно закрывал и засыпал заранее приготовленным опилом. К дверке  в подполе ставили бочки с соленьями: капуста, огурцы, помидоры. Больше половины подпола отгорожено под картошку – крупную и мелкую.
   Под самой верандой темно, низко и много опила, пока лазаешь, яички ищешь, весь в опиле будешь. Пролезешь, отряхнёшься, а ещё лучше выкупаешься, и опять на веранду книжку читать…


 возвращаюсь…

странная моя жизнь, вся она – возвращение в Миньяр,
туда, куда вернуться невозможно…
запечатлеть уходящее, понимая всю неисполнимость этого…


Май. Шиповник цветёт.

   Май месяц. Солнечно, тепло. По улице идут нарядные пары. Праздник. Родители ушли в гости. И мне хочется на праздник – да он где-то там, в городе, а у нас просто улица, всё знакомое и ничего необычного. А куда идут пары, там такое удивительное, да вот меня не взяли. Только взрослым можно праздновать. Обидно. Жизнь, как и нарядные пары, проходит мимо.

   Улица уютная, почти что домашняя, не большая, но и не тесная, дома к друг дружке близко. Дорога засыпана мелким щебнем. Подсохла, ходи да радуйся. И женщины радуются – идут в красивых туфлях и красиво выставляют свои ножки. А было почти болото, грузовик по самую ось тонул.
Один как-то застрял около нашего дома, мужики до полуночи его тягали, ничего сделать не могли. Уже утром пригнали самосвал, вытянули.

   В палисаднике лёгкий, до невозможности ласковый ветерок веет меж кустарников и цветов, колышет листву. Кажется, что каждый листок как-то очень тихо нежно звучит. О чём эта музыка?
   Почти посередине через палисадник к дверке, что ведёт в сад-огород, проложены с улицы доски – иначе в дождь не пройдёшь: место низкое, топкое, везде канавы. Настил делит палисадник на две половинки: одна у дома, другая – у забора, что отделяет сад-огород. Здесь папа густо насадил черёмуху, калину, рябину. Около штакетника, свешиваясь через него, растёт шиповник. Здесь и не проберёшься, и не пролезешь – такая дремучесть. Только справа от настила, у самого забора небольшая скамеечка. Она почти всегда в тенёчке, на ней хорошо сидеть в жару.

   Под осень, в августе, когда черёмуха начинает поспевать, мы с Марком лезем на забор и рвём чёрные ягоды. Их немного, до них дотянуться надо, наверное, потому они такие необыкновенно вкусные. Вкуснее и нет ничего на свете. А листья уже разноцветные: лимонно-блёклые, насыщенно-жёлтые и самые роскошные – оранжевые. Если каждый листок по отдельности рассматривать, то сколько интересного увидишь – прожилки, пятнышки, точечки, оттенки цвета. Это как неизведанная страна. Сделаться маленьким и путешествовать.
   В другой половине, что у дома – травка, ирисы, георгины и чудный куст белого шиповника больше похожего на розу: цветки крупные, махровые. Когда цветёт, весь усыпан цветом, но не белым, а со сливочным оттенком и с чудным ароматом. Так бы и стоял, и дышал. Просторно, светло, особенной чистотой и свежестью сияет выбеленная перед праздником завалинка.

   Белый шиповник ещё только набирает цвет. А розовый весь в цветах. Цветы накрыли куст, пролезли меж штакетника на улицу и смотрят на прохожих. Я на досках перед дверкой мастерю кораблик, на шиповник мне любоваться некогда, а ароматом дышу. Что это за запах! Воздух пропитан им. И он везде: на улице, на речке, вокруг прохожих, в небе, в котором плывут медленно белые облака.
   Марк сидит на скамейке, осваивает игру на гитаре, поёт что-то про такси в бензиновом угаре и чёрную розу на асфальте.

   Розовый шиповник цветёт, я дышу этим ароматом, что-то очень волнующее входит в меня, мне столько не вместить, вот хоть разорвись, хочется куда-то идти, бежать, лететь, вот сейчас случится Чудо и самое важное, самое главное откроется мне. Вот сейчас я всё пойму: почему в запахе цветущего шиповника так много томительной грусти, зачем я здесь, зачем Марк играет на гитаре, зачем идут прохожие, зачем весь этот мир?
   Я дышу…
Вот сейчас мне откроется…
   Шиповник цветёт. Такая теплынь, такой аромат, такая улочка, такой день-праздник…

   Каждую весну цветёт шиповник, каждую весну я вдыхаю аромат. Дышу – не надышаться.
   В Точильном в первую же весну принёс из леса кусты шиповника, посадил, принялись. На следующую весну цвели – любовался, рассматривал каждый лепесток. А осенью собирали с Людмилой ягоды, чай заваривать.
   А бабушка Людмилы, Анна Степановна, от всех болезней знала одно лекарство – заваренные корни шиповника. Мы их тоже одно время заваривали: тёмно-коричневый настой с чуть-чуть пряным вкусом.

   Осенью в Миньяр приеду, иду на гору, где Скала, там заросли шиповника, ягоды крупные. Наберу домой, дома чай будем пить да нахваливать.
  По лесу брожу, шиповник увижу: вот он, родной, радуюсь.
Вдыхаю аромат,
может быть я когда-нибудь вернусь туда,
где шиповник цвёл…
Что же ты прячешься от меня?
Шиповник цветёт…


Заходите…

   Рядом с палисадником – канава, по ней почти всегда течёт вода. Через канаву к палисаднику небольшой мосток. Дверка палисадника, по доскам – к веранде. Глухой забор к самой веранде. В нём ещё одна дверь –к дому, в сад-огород. За дверью, рядом с верандой настил в две доски, крыльцо в две ступени. От крыльца доски к туалету, к бане, к заднему двору, который от огорода отгорожен забором.

   Мы с Марком моем доски до самой дверки палисадника. Выскоблим косырём, вымоем, вытрем насухо, потом так приятно пройти везде босиком и по доскам хоть куда, и на веранду , и в дом.
Доски теплы и солнечны в жаркий летний день. Даже пятки горячит. От жары – на скамейку под яблоню. На стол – воды холодной из колодца и банку варенья. В кружку свалишь большую ложку варенья, зальёшь холодной водой, пьёшь – благодать. А когда в доме квас, тоже замечательно: квас обычно стоит у нас в сенках, прохладный. Кружечку нацедишь да туда сахару без меры – вкуснота.

   На крылечке приятно посидеть, когда ветерок, облака плывут снежно-белые, медленно меняясь. Смотришь – а что дальше будет.
Крыльцо большое, прямоугольное. На нижней ступеньки – обувь,
причём всегда мытая. Грязную обувь не ставили.
   Через весь огород канавы около забора. Рядом с настилом, через канавы – кусты чёрной и кавказской смородины, яблони, около скамейки – калина. а где же огород? Как огуречная грядка, помидоры, лук, чеснок умещались? Вроде и места нет. Да ещё капуста, бобы, горох.

   Так хорошо, что хочется ещё раз пройти с улицы по доскам через палисадник, около веранды, на крылечко. На скамеечке под яблоней посидеть, куда торопиться – ведь ничего этого нет, будто и не было и никогда не будет.
   Белая завалинка, золотистой охрой выкрашенный дом, солнечный настил, веранда светлая, яблони, смородина…
   Через веранду – в сени. Направо – комод (папа с Марком смастерили). Он у нас дома сначала стоял. Помню, как мама его на праздник красивой вышивкой накрывала – яркие маки, листья зелёные по белому полю.
За комодом в сенках – табуретка. На табуретке , под ней, около неё – молочные продукты: молоко в трёхлитровых банках, сливки, сметана, творог. Над табуреткой – окошко на задний двор.

   На комод ещё полюбуемся. Комод хороший, вместительный, покрытый красной морилкой и лаком. В нём три длинных ящика, а верх разделён на две половинки и них два ящика. Мама в длинных ящиках хранила одёжку, ткань, лоскутки, а в двух верхних были папины принадлежности: инструменты, гвозди, винтики, гайки, подшипники.
   Когда переезжали в Ашу, комод перевезли к бабушке на Дубовую горку. В нём хранили журналы и старые учебники. Состарился он, да как-то его и не берегли. И всё же жаль было разбирать: папа делал, одной рукой. Разобрал, от столешницы дощечку сохранил, она сейчас в Точильном.

   За сенями – чулан, кладовка. Там тоже есть окошко, маленькое, даже в солнечный день полутемно. Кладовка небольшая, больше всего места занимает лестница на чердак, на подловку. Она такая капитальная, хоть мамонта води. Ещё в кладовке сундук, на полках в банках крупы, кисели, изюм, сухой компот. В ящике с солью, что стоит на сундуке, страшно солёная горбуша. Когда родители на работе, мы с Марком всё пролезем и обязательно от горбуши пару кусочков отпластнём – очень уж она вкусная.
   На подловке, на чердаке самое интересное – столбы света, что проникают сквозь щели, в них играются частички пыли, всё время перемещаются, движутся вверх-вниз, словно живые. А в углу, около подстропильного бревна лежит чёрный громкоговоритель – такая чёрная-пречёрная тарелка.

   Дом небольшой. Три окна на улицу, два – на веранду, одно – кухонное, на задний двор. Из сеней заходишь в дом, налево – кушетка. Её тоже сделал папа. Она крепкая, широкая. На ней мы с Марком зимой спим. Направо от входа – кухонька, отгороженная переборкой с проёмом. У изголовья кушетки – стул, на него мы одежду складываем. «Нашу спальню» отделяет от «главной комнаты» шифоньер. Купили его в 1966 году. Привезли, стали мерять, вдруг не пройдёт. Еле-еле, но прошёл. Все радовались, особенно мама, она туда много одёжки убрала. Наверху поставили книги.
   Шифоньер много путешествовал: на Дубовую горку, на Толстого, 36, в Точильный, когда мы с Людмилой там работали, опять на улицу Толстого, в связи с нашим переездом. И вот теперь он у нас в квартире.

   В «главной комнате» - диван, буфет (он сейчас в Точильном), круглый стол, маленький столик для учебных занятий, этажерка, кровать родительская. Над кроватью, на переборку печки вешали зимнюю одежду. На полу, от прихожей к столу две «персидские дорожки», с густым ворсом, насыщенного красного цвета, по бокам с двумя тёмными полосами.
   Над кроватью – ковёр с оленями. Он сейчас у нас в спальне. Ковёр: ручей, олень на скальном выступе, дубы, лужайка, олениха с оленёнком, горы и необыкновенно звонкое ультрамариновое небо. Вода в ручейке выцвела. А всё остальное – живописное и живое. А там, за дубами, уютный домик. Всегда тепло, ласковое солнце, ручей. Синее небо. Это всё где-то есть. Да как туда дойти. Оно где-то рядом, оно где-то далеко, это место, о котором мечтают философы и просто добрые люди. Все дни и годы я ищу этот уголок благословенный. Где он?
   Но можно и так. Лечь на кровать напротив и долго смотреть на ручей, оленей, дубы, густо-синее небо. Легко и просто войти туда.

   Буфет светло-коричневый. На столешнице стояли книги – собрание сочинений Алексея Толстого. На застеклённых полках –
рюмки, фужеры и вообще «дорогая посуда». Внизу что-то , наверное, очень ценное, мы туда и не заглядывали. Буфет тоже попутешествовал. Сейчас он в Точильном. Очень нам помогает, вместительный и удобный.
   На этажерке –учебники и тетради. В ящичке – наш с Марком «секрет» - записи популярных дворовых песен: «Жил-был в Лондоне стиляга…» и т. д. Секрет, потому что с задней стороны мы закрывали его на гвоздик – без нас не откроешь.
   Потом появилось радио с проигрывателем «Исеть». Была ещё, когда Галинка была маленькая, железная кровать-качалка. Галинка подросла, её убрали.
   Тесно? Да нет, конечно. В доме – самое необходимое, остальное в сенках, в кладовке, на веранде. Да и мы большую часть времени проводили вне дома.


Вечер.

   В январе ударят морозы. На улице один скрип. Темнеет рано. Заняться есть чем, но ведь всё надоедает: и на лыжах кататься, и на коньках, и в хоккей играть, с горы скатываться. Да ещё морозище, на улице никого. Домой, домой. А дома печка топится, а от печки такое тепло, парное, доброе. Прислонишься, то ли дремлешь, то ли спишь, то ли грезишь. А стёкла оконные в узорах, такие ели кружевные, дорожки. Засмотришься, будто там и идёшь.

   Кругом фантастический лес, серебристый, ледяной, а ты в санях, в тулупе овчином, лошадка в инее везёт к дальнему огоньку, там и чайку попьём. А за окном густая чернота-синь, да ещё ветер завывает в трубе. Это волки обступили наш домик да и воют, воют. Как жутко и одиноко там, на ледяном ветру, на морозе. А дома так тепло. Оранжевый свет абажура, по радио песня хорошая, мама на кухне что-то готовит, а у меня в руках «зыканская» книжка Жюля Верна. Сейчас только Жюля Верна и читать.


Задний двор.

   Около забора во двор собачья конура, там живёт пёс Шарик. К нам он ласковый. А чужие придут – запираем его на лопату в конуру: лает и бросается на гостей до изнеможения.
   Под кухонным окном на завалинке у меня была мастерская. На широкой доске планка с треугольным вырезом, чтобы дощечки строгать. Топор, ножовка, рубанок. Мастерил клюшки зимой, весной – кораблики, летом – пистолеты, мечи, пробовал тёрку сделать, чтобы морковь тереть, но не получилось. На улицу – большие ворота с маленькой дверцей. Ворота под двускатной крышей, глухие. Я любил по воротам лазать, на продольный брусок и под крышу, и всё мне казалось, что я там клад найду. И ещё там было хорошо затаиться и смотреть сквозь щёлочку на улицу, тебя не видно, а ты всех видишь.
   От соседей – Кимачей – отделял глухой забор, в нём дверка, но ей почти не пользовались, лишь иногда бабушка Кимачиха нас с Марком насчёт чего-нибудь просветит.

   Хмуро, серо, тучи несутся, Скала нависла, а во дворе ещё угрюмее. Вот-вот и дождь начнётся. А мне как сказка, залезу под крышу ворот, затаюсь, слушаю, как дождь начинается. Всё мокнет,
с крыш ручьи потекли, а у меня сухо, да и пригрелся я. Слушаю, как капли стучат по крыши, ручьи бегут, лужи во дворе, а я как будто в другом царстве-государстве и уходить не хочется. Вот бы построить тут маленький домик, да и жить. Пальто старое вместо матраца, под голову махор, а накрываться папиным полушубком из овчины. Еды, конечно, приготовить: хлеб, соль, сало, яйца, огурцы.
   Пусть дождь идёт, пусть вьюга завивает, а мне так уютно.

   Можно залезть на сушилы. Там осталось с зимы сено. Можно просто поваляться, дверку с торца открыть да любоваться  облаками, какие они причудливые, всё время во что-то превращаются.
   В колоде у коровы вместе с трухой лежит большой кусок каменной соли. Мы с Марком всегда, когда сбрасываем сено в колоду, удивляемся: надо же, какие причудливые ходы-замки корова своим языком вылизала.
   Во дворе дрова пилим, доски на забор шкурим, зимой снег на корыте вывозим. На дрова перепиливаем всякий хлам. Папа учит, как складывать поленицу, чтобы не развалилась. Поленицы дров в лабаз, в дровнике, под навесом, где колода стоит.

   А ещё  у меня перед глазами – стожок-копна, а рядом стоит Марта, жует свою вечную жвачку, от неё пахнет парным молоком. Глаза у неё дымчатые, бездонные, с иссиня-фиолетовой поволокой, длиннющие ресницы. Чудо, а не глаза. Вздыхает шумно, отрыгнёт и опять продолжает жевать жвачку, время от времени взмахивая своими красивейшими ресницами.


На кухне.

   В полу две короткие доски не закреплённые – лаз в подпол. Их поднимешь – вниз две ступеньки. На широкой завалинке слева – соленья-варенья, справа – фундамент печки, выложенный из плитняка-известняка. Дощечки обратно надо положить правильно, иначе они не лягут вровень с полом: правую доску торцом поуже к окну, а левую, наоборот, широким торцом к окошку.

   Над столом-судновкой навешена посудница-тарелочница. На нижней полке – тарелки. Чтобы они не упали, прибита реечка. На верхней полке – кружки, стаканы, в отдельном стаканчике – маленькие ложечки для чаепития. В  судновке, в верхнем выдвижном ящике – ножи и бруски для заточки. Дверки откроешь – две полки. На верхней – хлеб, булка серого и несколько буханок ржаного хлеба. На нижней полке – приправы, мясорубка, крупы, лавровый лист, перец.

   На верхней полке посудницы стоит кружка – китайская. На боковинке  живопись: речка, китайский домик с загнутыми краями крыши, плакучая ива и два китайца, идущие по дороге. Один из них
несёт на коромысле воду в вёдрах. Мне очень по сердцу пейзаж – это родное и близкое. Словно это я там иду – тихий и добрый мир: течёт вода в реке, ива полощет ветви, плачет, ветер играет листьями. Вот принесу я воду в домик-теремок, затоплю печку да буду в окошко смотреть на речку, дорогу, иву. А вдали – горы-воды в туманной дымке.

   К посуднице мама привязывала творог в марле и с него в кастрюлю капала сыворотка. Слушаешь-смотришь: кап-кап-кап.
  Молочного было много: молоко в банках трёхлитровых, сливки, сметана, простокваша, творог, сыворотка.
   Летом молоко стояло в сенях. Я прибегал домой и смотрел, сколько отстоялось сливок. Сверху ложкой почерпаю самую вкусноту и опять на улицу.
   Сыворотки было много, мы её пили, сколько хотели. Она в жару самое то – кисловатая.  Часть её мама выливала в пойло для коровы.
   Зимой в сенях мама замораживала молоко. Принесёт домой, а я смотрю, как оно оттаивает: такая ледышка  в блюде-чашке плавает.
   Парное молоко не любил. Да и как его любить: тёплое, приторное.
А вот холодненькое – это другое дело.

   Мама постоянно что-нибудь пекла: булочки (тесто, закрученное замысловатым способом, и посыпанное сахаром), пресные лепёшки (в основном для папы), открытые пироги: с капустой, с морковью (ох, как я их не любил), с повидлом. Очень вкусные были пирожки-ватрушки. Кружочек теста мама раскатает, в серединку положит творог и края-бортики защипнёт. А творог можно и так есть.
   Мама топит печку, когда печка прогорит, угли выгребет, всю хлебную кулинарную задумку на противень-жарёнку и в печь, печь на заслонку. А потом время от времени проверяет: как бы не подгорели, дошли или не дошли.

   Ватрушки: творожок подрумянится, сверху – коричнево-золотистая корочка, а сама ватрушка – золотистая. Под румяной корочкой творог очень сладкий и нежный. И вся сдоба во рту тает.
   А беляши – хоть бы кусочек попробовать сегодня. Сеператора не было, всё сметаной уходило. Но иногда, редко, мне поручали ответственное дело – сбить масло. Мама наливала в литровую банку сметану, закрывала плотно крышкой. Я, наверно, с полчаса эту банку тряс. Сначала образовывались комки, отделялась вода, а потом белая масса-масло сбивалась в один ком. Домашнее масло было каким-то пресным. Я любил магазинное. А магазинное покупали редко. Больше маргарин. И хотя куски нам не разрешали таскать, всё равно втихаря намажешь на кусок маргарин, посыплешь сахаром, и на улицу: сорок один никому не дадим. А если не успеешь крикнуть, тогда надо делиться: сорок восемь половину просим.

   Вкусней всего, конечно, сливки. Сыворотка в жару тоже неплохо. А лучше – квас. Нальёшь в ковшик, сахару набуровишь, размешаешь да и весь ковшик выпьешь сладко-кислого и холодненького.
   Соль в солонке крупная, сейчас такой и не укупишь. А для засолки ещё крупнее. Сахар-песок, но покупали иногда и комовой.
Были даже специальные щипцы для колки комового сахара. Комовой сахар странный: и сладкий, и в чаю не тает. Правда, можно пить вприкуску.
   Суп, щи были каждый день. Самые вкусные, если в печи томились, настоенные, ароматные, ложка стоит. Косточку до блески обгложешь, а вкус не исчезает.
   Каши манная, пшённая. Реже гречка, рис.
   Сало солёное, сало копчёное.

   Хлеба сколько хочешь.
   Селёдка, когда гости, а гости обычно по праздникам. Колбаса очень и очень редко, по самым большим праздникам. Яички без счёту.
   Пироги закрытые и открытые, пирожки, ватрушки, блины. Блины мучные не очень сытные. Хотя с домашним маслом очень даже хороши.

   Папа пристрастил к картофельным блинам. Только с ними была морока: сначала надо набрать картошки покрупнее, то есть лезть в подпол, набрать, вымыть, начистить. самая морока – тереть на тёрке: трёшь, трёшь, а её всё мало набирается. Занудное дело. Натёр большую тарелку. Мама добавляет муки, подсолнечное масло, яйца, соль, соды чуть. Плита раскалена, светится малиновым цветом. Мама ставит сковородку. Мы с папой готовим приправу: я чищу лук, чеснок. Всё это бросаем в глиняную кружку и пестиком я тщательно толочу. Потом пап добавляет в кружку масло, воды, соли.
   У мамы уже готовы блины: поджаристые, с хрустящей корочкой. блин в приправу – ум отъешь.
   У папы жарка блинов была ещё занятнее: папа брал кусок сала и смазывал им сковороду, а потом разливал блины. Они получались ещё вкуснее.

   По воскресеньям, в праздники – беляши, пироги, пельмени. Мама замешивает тесто. Я пропускаю мясо в мясорубке. Мама готовит фарш. Ловко раскатывает кружки, в середину кладёт мясо, защипывает и кладёт на фанерку круглую.
   На плите, в чугуне, уже закипает вода. Мама готовит стол. Обедать будем в комнате за круглым столом. Мама расставляет тарелки, ставит хлебницу с хлебом, кружки с уксусом, с горчицей. И вот приносит пельмени на пробу. Папа говорит, что готовы.

   Мама несёт чашку, от пельменей вкусный пар. Положишь себе в тарелочку пельменей и приступаешь к священнодействию: откусишь у пельменя уголок а сок выливаешь из пельменя  в ложку.
Сок в пельмене – самое вкусное. Но и пельмени сами по себе вкусные – с уксусом, с горчицей. Хватишь горчицы лишку, дух захватит, сердце остановится. Отдышишься – и дальше пельмени уплетать. Наешься – весь день сытый.

   К праздникам – на 7-ое ноября, на Новый год мама готовила холодец. Это тоже целый ритуал. Сначала мама жарко протапливает печь. Пока печь топится, складывает в большой чугун мотолыжки – голень, копыта,  то есть всякие ножные косточки. Когда в печи останется только жар, мама выгребает угли, а в печь ставит чугун. Косточки там почти весь день или всю ночь томятся.

   Наступает самая занимательная часть. Мама при помощи ухвата вытаскивает чугун на плиту, достаёт кости и кладёт их в большущую чашку. Тарелку на стол. И мы уже за столом. Мама отделяет от мяса косточки. В тарелку косточки, и мы начинаем их разделывать, отделять друг от друга, обгладывать. Они очень горячие, но когда тут ждать, такая вкуснотища перед нами. Ждать невмочь. Ещё подсолил для вкуса и давай обгладывать да обсасывать. А ещё можно, если повезёт, выколачивать из костей мозг. Большую ложку подставишь, в неё костью настучишь, выпадет жирная масса, посолишь, хлебушка вприкуску, - как бы язык не проглотить, как вкусно.

   Мама разливает холодец по тарелкам, накрывает и ставит под кровать, а нам строго наказывает не бегать и не прыгать, а то холодец не застынет. А я думал: нет, неправильно это, холодец надо есть горячим. Чего его ждать, когда он застынет, горячий-то он вкуснее.
   Холодец застыл. Для праздничного стола мама тарелки отставила и нам тарелочку попробовать. Уксус, горчица. Нет, тоже вкусно. И ещё интересно наблюдать, какое это желе прозрачное, а на донышке
мясо. До мяса хочется быстрей добраться, да больше приходится есть студень.  А кусочки дрожат, даже как бы светятся. И чего мама мяса мало кладёт? Такая жизнь.

   Очень вкусная у мамы получалась тушёная капуста с мясом. Однажды, когда родители ушли на работу, мы с Марком поставили на плитку капусту разогреваться, а сами ушли собирать чёрную смородину и про плитку забыли. Пришли домой, а у нас кастрюля с капустой горит. Плитку выключили, кастрюлю водой залили, а потом стали её драить-отмывать. Повозились. Испугались, конечно. Ведь чуть пожар не сделали.

   У магазина, что на Новостройке, продавались петушки – пережжённый сахар в виде петушка на палочке. Цена – пять копеек. А у нас и пяти копеек нет. Мы с Марком дома занялись производством петушков: в кружку сахар, воды, делаем густой сироп, туда накапаем уксусу и ставим на плитку.
Сироп закипает, вода испарится и на дне кружки остаётся что-то вроде карамели. Мы ножом стекловидную массу наковыряем – вот и у нас петушки есть.

   В магазине появилось шоколадное масло. Мама купила на пробу. Я себе в школу бутерброд приготовил аж с вечера. Мама с папой смеются – куда на ночь глядя собрался. Куда, куда – масло шоколадное от пуза поесть.
   И опять удивлюсь: банку сгущённого молока или сгущённого кофе мы впятером чуть ли не неделю ели. И конфеты редкость. Всё больше по праздникам.

Корочка хлеба с чесноком и салом.

   Такому изыску папа научил.
   Зима, мороз, окна застыли, темень. Где Марк, Галинка, мама? Не знаю. Мы с папой вдвоём на кухне. Папа предложил:
-Давай кое-что сделаем.
Отрезаем по корочке хлеба. Я чищу чеснок. А он чистится плохо, да ещё мелкий – тогда ещё под зиму не сажали чеснок. А летний вырастал небольшой. Намучился, начистил. Чеснок мелкий, но очень жгучий. Натираю им корочки хлебные. Папа уже отрезал кусок сала. Салом натираю хлеб. Немного соли. Всё, можно есть.


Картошку на плите печь.

   Тоже папа научил. Подтопок пылает, от плиты жар. Я нахожу в ведре несколько крупных картошек, мою, чищу, режу на тонкие кругляши-пластиночки. Высыпаю их на стол. Папа солит, перемешиваем. Теперь раскладываем их на раскалённую плиту. Минута, две, переворачиваем и можно снимать: горячие, с поджаристыми корочками – объеденье.
   А за окном мрак. В трубе опять воет ветер, тоску пытается нагнать, от окна тянет холодом. А от печки, от плиты – тепло. И картошка на столе печёная – донельзя вкусная. Что скажешь? Да просто – хорошо. Мама что-то шьёт, Марк учит уроки, Галинка играет в куклы, а мы с папой печём картошку.

   Летом забежишь во двор, пролезешь по всем закоулкам, куриные гнёзда ищешь. Найдёшь яички. Самое приглядное выберешь, сверху его раскокаешь, скорлупу уберёшь, солью посыплешь, разболтаешь да и выпьешь. Хлебушком зажуёшь, вот и поел. Опять можно на улицу бежать.

   На кухне люблю сидеть один. Сначала окину всю обстановку взглядом: стол, на нём плитка, над столом – тарелочница, с двумя полками для тарелок и кружек. Скамейка, на ней маленькая скамейка для Галинки. Печь с подтопком и русской печью. Шесток, заслонка, вьюшка, печурки, ниша для дров внизу. Между печью и стеной – табуретка, таз для умывания. На печке зимой сушится одёжка, валенки, осенью спеют помидоры.
   А я сяду на скамейку и смотрю в окно. Мне видны небо и часть Скалы из-за соседней крыши. Стаи галок носятся над Скалой, кричат, шумят, то сбиваются в стаю, то рассыпаются и никак не могут угомониться. А небо свинцово-синее с рваными, лохматыми рубашками-тучами.

В них столько тоски и одиночества, но тоски какой-то светлой, щемящей. И стаи галок, и тучи, и Скала что-то говорят мне очень хорошее. Что это – хорошее, я понимаю, а саму речь не могу понять. И опять всматриваюсь в серое небо, Скалу, слежу за галками, вот ведь какие неугомонные. И во мне что-то хорошее и доброе…Слышу гудок «кукушки», небольшого паровозика, что ходит по ветке от вокзала до завода и обратно. Сам паровоз я не вижу, а столб дыма поднимается к самому верху Скалы. В клубах дыма водовороты, бури и ураганы, водопады и родники. Дым быстро рассеивается, вот опять Скала, небо и птицы.

   А пойдёт дождь, попью чаю, книжку на подоконник, смотрю, как капли-ручейки дождя бегут по стеклу. Некоторым очень трудно, надо огибать невидимые препятствия. Они то разделяются, то сливаются, то остановятся на чуть-чуть и опять побежали. Наверно, холодно им, неуютно. И ещё я сочувствую людям, которые мокнут сейчас под дождём: дождинки за воротники побежали по спине – совсем мало радости. Дождь сильнее, сплошная белесая завеса, даже крыши Кимачей не видно. А у меня на кухне чай да книжка на подоконнике. А дождь – пусть идёт.


Воскресенье.

   Выходной, воскресенье. Светло и солнечно. Накрахмаленные шторы, тюль, скатерть, вышивка – цветы, наверное потому как-то празднично, уютно. Дрёма ещё ласково смеживает веки, а по радио звучит передача «С добрым утром!». Надо вставать, тем более мама уже начинает нас будить. Хотя и воскресение, но не залежишься, если родители встали, и передачу не хочется пропустить, тем более в конце обязательно будет что-нибудь очень смешное. Может быть, даже выступит Райкин. Как хорошо дома: светло, тепло, просторно.
Мы умываемся, я сажусь за стол на кухне и смотрю, как мама жарит беляши.

   Русская печь пылает, жар даже до меня доходит. Языки пламени,
плавно изгибаясь, вытягиваются из устья-арки печки и жадно лижут чёрную, в саже, кирпичную кладку дымохода. Языки –огненные змеи постоянно меняют своё обличье – то длинные, то короткие, узкие, широкие, очень подвижные, если всмотреться – совсем живые, стремятся вверх, прячутся, вот-вот улетят, скользят вверх, в стороны, чуть успокоятся и опять продолжают движение.

   В самой печи жар почти белый, слепящий.
   Мама на столе ловко защипывает беляши,
кладёт их на большую чёрную чугунную сковородку. Выгребает на шесток угли около устья и ставит на них сковороду. И жарятся беляшики с двух сторон: сверху на них падает жар от языков пламени, а снизу -  от углей. Шипят, скворчат, возмущаются. вот они и готовы, мама ставит сковородку на стол, складывает беляши на тарелку. Можно и есть. Главное, приготовить ложку. Краешек надкусишь и осторожно сливаешь сок в ложку – он необыкновенно вкусный. Но ещё вкуснее мясо. Только есть его надо экономно, не так уж его и много. А как хрустит тесто-поджарочка, вкуснее кажется и ничего нет.

   Пламя лижет дымоход, беляшики жарятся, мы их едим и слушаем «С добрым утром!» Мама стряпает. Поели, чай попили. Впереди долгий, длинный, интересный день. Мы с Марком потяжелели и даже пока никуда не хочется: уютно и добро в нашем маленьком домике, даже как-то празднично.
   Печь прогорит – мама выгребет угли на шесток, а в печку поставит большие чугуны. Один с картошкой для поросёнка, другой – щи с костью.
Чугуны, поди, по полведра. А я удивляюсь, ведь кто-то же придумал чугуны, а к ним ещё и ухваты, очень уж ловко они подходят друг другу – вот такая интересная парочка.

   Чугуны поставлены. Мама закрывает устье печки заслонкой. теперь время от времени будет открывать заслонку и смотреть, как томятся-готовятся щи, дойдёт ли кость. Настоенный аромат, жаркий и аппетитный, по всему дому.
   Мы с Марком собираемся на улицу. Но сразу на улицу не уйдёшь.
Так заведено, что сначала надо по дому что-то сделать. А зимой какая работа – снег возить, дорожки чистить.
   Уже капель, скоро весна. На заднем дворе, снег почти до самого кухонного окна. Надо завалинку освободить и дорожку к воротам расчистить.
   Взяли совковые лопаты в руки и сначала откапываем дверку в воротах, чтобы можно было её открыть. Снег – на улицу, есть куда кидать. Дверку открыли, поставили корыто-ванну и поволокли на улицу. Накладываем, возим, вываливаем, дело движется, вот и завалинку откопали, до «земли» добрались.

   Папа вышел, посмотрел, похвалил. Пожалуй и хватит на сегодня. А у нас задор, приятно, что хвалят, хочется сделать ещё больше. Подустали, промокли, да и мама зовёт обедать. Не заметили, как время пролетело. Дома горячие беляши или щей густых мама нальёт. Вкусно.
   Можно и на улицу идти. Да что-то не хочется. День серый, тучи нависли на Скалой, волглые, с свинцовым отливом. Солнышко, а ведь было с утра, скрылось, пацанов не видно не слышно. Улица пустая.

   Лучше всего засесть за книгу. Книга классная: Г. Альтов «Легенды звёздных капитанов». Там, вверху, за тусклой туманной пеленой – космос, необъятный, беспредельный, там цветные сверкающие миры, межзвёздные корабли, другой разум, астронавты, галактические океаны. Там всё возможно.
   В доме тихо разговаривает радио, всяк занят своим, от абажура оранжевый свет, а за окном сгущаются сумерки.


Праздничный дом, праздничный стол.

   У мамы каждую неделю полно стирки, а перед праздниками ещё больше. Стирает, полощет, сушит, гладит, крахмалит. Дома всегда прибрано, чисто, но мама ещё более тщательную проводит уборку. И мы помогаем. Убираемся везде, вплоть до туалета. У мама, конечно, больше всего работы. Всё приготовлено, стопочки занавесок, вышивок, накидок лежат наготове. Мама развешивает свежие, пахнущие холодом, шторы, тюль, на диван – накидку, белую, накрахмаленную, которую сшила сама мама, на стол – белоснежную скатерть. На буфет вышивку с цветами по белому фону. Кровать как всегда заправлена жёлто-золотистым верблюжьим одеялом. На кровати  - две большие подушки в накрахмаленных наволочках. На столике под радио – вышивка. Само радио тоже накрыто вышивкой. На столе – ваза с конфетами. Брать нельзя.

   Голубовато-белоснежный мир с яркими цветами, да ещё олени, ручей, синее небо. На диван садиться нельзя, да и по комнате ходим осторожно – очень уж всё нарядно. И настроение такое – предпраздничное. Мне очень нравится наш белоснежный дом, здесь теперь так необычно, торжественно. А ещё мне нравится какая-то необыкновенная тишина, праздничная, которой никогда не бывает в обычные дни.
Ну и ладно, что ходить надо осторожно, что в комнате и не присядешь, зато можно любоваться праздничным домом и слушать тихое-тихое.

   А у мамы работа продолжается. Мама готовит праздничный стол,
начинает с селёдки. У нас была голубая стеклянная селёдочница в виде рыбы. Мама чистит селёдку, снимает чешую-шкуру, разрезает на дольки, аккуратно раскладывает кусочки в селёдочницу, сверху кладёт кружки лука. Вкусно, слюнки текут. Но это всё для них, для гостей.
   Ещё мама готовит капусту с подсолнечным маслом или винегрет.
Много стряпает пельменей. Кладёт их на круглую фанерку и выносит в сени на комод. Иногда покупает немного колбасы копчёной. Я удивлялся, а что же мам колбасы так мало и так редко покупает, ведь она такая вкусная.
   Мама печёт пироги. Самый вкусный – курник, круглый, с мясом, закрытый, с отверстием в середине. Бывает что и два испечёт. Один нам печётся, а мама около печки: как он  там – дошёл или не дошёл. Вытащит, ахает, радуется, что хорошо испёкся. Когда на столе, мама его разрезает и всё сокрушается- беспокоится, чтобы сок не вытек.

   Ещё всякие сладкие кокурки, пироги с маком. Мак мама натомит, потом ещё в ступке натолчёт, сиропа сахарного добавит, получается пирог со смаком. Ватрушки, только цари такие едали. Крендели, облитые гоголем-моголем.
   Кислушка, самогонка, водка.
   Соберутся гости, чинно усядутся за стол и поведут о том о сём разговор. Смеются, шутят. Мама с папой наливают, угощают. Разговор погромче и смеха больше. А потом почитай всю ночь поют песни: украинские, русские, современные. И никто на матерится, не курит, не перепьёт. Ладно, душа в душу поют.

   Над столом абажур из ткани, в виде купола, сшитый из сегментов, по краям –длинные кисти. Абажур оранжевый, от него свет в комнате тёплый, домашний. Когда шифоньера не было, а мы с Марком ложились спать, абажур закрывали газетами, чтоб нам глаза не слепил свет, но ведь не уснёшь, когда «хохлы свои писни спивают». Так сквозь сон и слышишь: ночь яка мисична…


День Рождения

   С утра привезли картошку – всю выкопали. Солнечно, тепло. Мама накрывает стол: шампанское, в чугуне на плите варятся пельмени. Банка – пятилитровая – сгущённого молока.
   Мама расставила тарелки, разложила вилки, ложки. Ждём, когда пельмени будут готовы. А в сенках ещё на комоде большущий арбуз.

   Что же за праздник? Картошку выкопали, да в хорошую погоду. Картошка чистенькая. Копали недолго, как-то всё ладно получилось, и урожай хороший. У нас копать начинали всегда рано.
А вообще в Миньяре картошку копали уже в во второй половине сентября, а заканчивали уже в октябре.
   Мама с папой не то, чтобы торопились, но не хотелось возиться с этой морокой в дождь. А чего не копать: ботва сохнет, погода хорошая, картошка поспела, уже подкапывали, пробовали.

   И обычно к Дню рождения, картошка была уже в подполе. Как будто и День мой отметили.
   И мама с папой решили один раз отметить его по-особенному. Сгущёнка, потому что я её очень люблю.
Мама с папой купили большую банку, чтобы уж я наелся досыта. Шампанское – раз уж праздник. Арбуз – осень, когда ещё попробовать.
   Сели за стол чинно-благородно, открыли бутылку, разлили.  мне в рюмку налили. Я попробовал. Пельмени начал есть. Но голова у меня закружилась. И меня под руки, и уволокли на кушетку. Весь День, весь праздник проспал.
   Потом надо мной все подсмеивались
-Эх, Алик, Алик, что же ты: голова закружилась, голова закружилась.
-Ага, сами напоили, а теперь смеётесь.

   Я всё время вспоминаю этот день: всё-таки праздник получился.
Хороший день, хороший вечер: праздничный стол, в окна солнечные листья-лучи на тарелках, вилках, стаканах. От пельменей – аппетит, пар, аромат. Шампанское в стаканах пузырится, шипит. В центре стола – надрезанный арбуз и пятилитровая банка сгущённого молока. За столом – мама, папа, Марк, Галинка и я.
   Папа с мамой очень рады, что выкопали картошку. И мы рады. У всех хорошее настроение.
   Праздник – такой, что на всю жизнь – получился.


Кислятка и другое…

   Весной – кислятка. Мама её покупала на Новостройке у магазина за 5 копеек пучок. Есть её можно просто так, можно с сахаром, можно с солью.
   Мама пекла пирожки с кисляткой. Конечно, вкусные. Но сначала надо её начистить.
   Сидим мы с Марком на веранде, перед нами куча кислятки и большая кастрюля. Чистишь, чистишь кислятку, а она так медленно в кастрюле добавляется.
   Сначала обломишь верхушку, потом от корешка начинаешь отдирать кожу-кору. Отделяются тонкие полоски. Нудное, томительное занятие. Но всё когда-нибудь заканчивается, заканчиваются и наши мучения.
   А мама уже приготовила тесто. Накрошила в чашку кислятку, смешала с сахаром, пирожки лепит- треугольнички.

   Противень в печь, печь на заслонку. Ждём-пождём. Мама вытащит из печи пирожки, накроет их полотенцем. а потом мы приступаем к трапезе.
   И ещё, удовольствие  - просто перечислить,
осень – арбузы, по чуть-чуть сливы, виноград,
когда выпадет счастье – засахаренные финики,
воздушная кукуруза, кукурузные хлопья,
фруктовый чай;


Встречают по одёжке…Галинке шубу купили…

   Купят обновку – праздник. Может, самое-самое – кеды: у кого какие, как шнурки зашнуровывать, как в них удобно.
   В школу – брюки, рубашка, джемпер. На ночь вешали на стул, чтобы не помялась.
   Была замечательная демисезонная куртка: из плащёвки, зелёно-болотного цвета, импортная, с замочками-зстёжками, с карманами.

Как мне не хотелось её  изнашивать, как мне не хотелось из неё вырастать.
   Ботинки суконные, валенки, сапоги, летом – ботинки, сандалии, кеды.
   Галинке, ей лет пять-шесть было, купили роскошную козлиную шкуру, чёрную, с блестящим длинным густым мехом, тёплую. В такой шубе Галинке никакой мороз не страшен. А нам с Марком было интересно шубу трогать, мять, гладить – ну прямо царское одеяние. Руку в мех запустишь, он меж пальцев так и течёт.
   На улицу по осени-весне Галинку мама отпускала в плющевом светло-жёлтом пальто-куртке. С капюшоном. Вот с нами такой жёлтый колобок катится и на стадион, и на улицу, и во дворе играть.
   А у Марка модное польское демисезонное пальто, светло-коричневое, бархатистое, со стоячим воротником.


Мама с папой в кино собираются.

   Летом не до кино. Зимой – пожалуйста. Мама с папой кино любили, да кто его в то время не любил. В воскресенье, обычно после обеда, родители начинают собираться в кино. Дома всё прибрано, поесть приготовлено, печь истоплена.
   Сначала умываются папа, потом мама. На кухне наливают в тазик тёплой воды, долго плещутся. Мне это странно: чего так долго мыться, раз-два и готово. А родители даже вытираться полотенцем
умудряются долго и чересчур тщательно. Начинается длительный процесс одевания. Сначала мама гладит папе рубашку, брюки, выглаживает каждую морщинку. Потом мама гладит своё платье.

   Помню, когда купили электрический утюг, как удивлялись и восхищались: надо же, как удобно. А до этого был железный, нет, не на углях, а цельнометаллический. Мама его разогревала на плите, а потом гладила.
   Мама одевает папу, поправляет складки, охорашивает, даёт чистый большой носовой платок, чуть брызгает на костюм одеколоном. Одевается сама, брови подкрашивает чёрным карандашом, а губы – помадой.
   Папа одевает цигейковый полушубок, чёрный, блестящий, с хорошим мехом, но очень тяжёлый, как папа только его носит.
На голову шапку ……, на ноги белые бурки. Мама – приталенное пальто густо-синего цвета с чернобуркой. Воротник роскошный –
серебристый мех так на свету и переливается, а гладишь – такое мягкое…На ноги – и не знаю, валенки наверное.

   Если оттепель, папа надевал «кожанку» - кожаное пальто. Натуральная кожа, коричневая с блеском, пояс, пуговицы, похожие на половинки футбольного мяча, да внутри ещё подстёжка меховая, очень тёплая. И пошито всё на загляденье. Папа в кожаном пальто выглядел очень солидно.
   Собирались больше часа, тщательно, каждую пылинку стряхивали. Мне было смешно, я над родителями внутри себя подсмеивался: ну прямо в далёкое путешествие собрались. Чего тут собираться: пальто накинул, да и помчался, лишь бы деньги на билет были.
   Завидно не было, всё равно кино для взрослых, детей не пустят. Вот вырасту, каждый день в кино ходить буду.
   Придут уже затемно, пьют чай и долго кино обсуждают.





На горку кататься.

   Мороз-морозище. Сквозь окна ничего не видно, одни ледяные ели да кружевные дорожки. Марк в школе, Галинка в садике. Уроки выучил, можно и на улицу.
   Одеваюсь: рубашка, штаны, ещё одни штаны с начёсом, джемпер, безрукавка или пиджачок, пальто тряпичное с цигейковым воротником, шарф, тряпичная шапка-ушанка, чтоб не поддувало, можно ещё подпоясаться. Главное – руки: варежки и сверху ещё одни толстенные варежки. Теперь никакой мороз не страшен.

   На улице – никого, а из проулка – гомон, хохот, вот-вот проулок треснет. Там с горки катаются. Пойду кататься, но сначала надо снег убрать. По улице прошёл бульдозер, расчистил дорогу. Он её расчистил, а по краям насыпал валы-груды снега и тропинку в палисадник засыпал. Надо расчищать. Да снег выпал, много, по доскам пройдёшь – нога тонет.
   Никто меня не заставляет, никто мне не говорит, но я знаю, что доски надо почистить.
   Беру лопату, совок – фанерный лист, очищаю крыльцо. Снег бросаю за кусты смородины, от крыльца двигаюсь вдоль веранды к дверке. Нагребу снега в вал и кидаю в огород. Снега много, медленно продвигаюсь.
   Зато доски – чище чистого, хоть босиком иди. Выброшенный снег тоже образовал вал, надо сильно размахиваться, снег дальше кидать, чтобы он не сыпался обратно. Вычистил до дверки, веником прошёлся – хорошо.

   Расчищаю дорожки к бане, к туалету, к заднему двору. Здесь проще – дорожки поуже и снега поменьше. Ещё веничком пройдусь.
   Теперь – в палисадник. Здесь снег можно  кидать только налево, перед домом. Но дорожка короткая, я быстро управляюсь. Наконец, до дверки палисадника дошёл. За дверкой большой сугроб плотного снега, здесь придётся попотеть. Деревянной лопатой его не возьмёшь. Меняю лопату на металлическую, совковую. Начинается главная работа. Делю лопатой снег на куски-кирпичи и тащу их по дороге подальше от тропинки, здесь кидать снег некуда. Расчистил узкий проход, надо шире. Уже и надоело, и устал. Но куда деваться.

   И опять кидаю, кидаю, кидаю. Жарко, вспотел. Вечереет. Но и моя работа уже подвигается к концу. Наконец-то всё сделал. Как приятно пройтись по расчищенным доскам, приятно глядеть на плоды трудов своих. Хорошее чувство, когда потрудишься на благо близких, хорошо, когда есть за что похвалить и похвалят. От переизбытка чувств несколько раз прохожу по доскам к бане, мимо крыльца, во двор.

   Можно и на горку идти. Закрываю веранду на ключ, ключ за дощечку. Санки не беру, неудобно. Лучше на ногах или на пятой точке, или как придётся.
   Гора бурлит, народищу тьма. По ледовому спуску кто на чём и кто как спускается: на санках, фанерках, на ногах,на пятой точке, на брюхе, на спине. Хохот-веселуха. Кто-то приволок лошадиные сани, туда валится народу без счету и – покатились. Пока санки с горки катятся, народ ещё  валится на халяву прокатиться, а кто-то с саней валится на обочину.
   Соревнуемся, кто дальше на ногах прокатится. Надо сильно разогнаться и – с горки как можно быстрее и как можно дальше.
   Уже ночь, звёздочки зажглись, а катанье в самом разгаре.
   Горячо, пар над горкой.
   Варежки – на них застыли капельки-льдинки. Варежки позванивают шариками-сосульками.

   Пальто сзади и спереди застыло и превратилось в ледяной панцирь. Пальто не гнётся, но и не ломается. Штаны тоже как ледяной панцирь, все в сосульках. мало что не стоят, но тоже не гнутся. Пальто тоже сначала гордо красуется, а потом никнет, сползает.
   Мама топит подтопок. На кухонном столе горящий суп, хлеб. а потом всё это запить чаем…


Банька.

   Банька, банька. От крыльца наискосок две доски и ещё две к бане. Между баней и крыльцом  стол, скамейка, куст калины, яблоня за столом.

   Банька по-чёрному   Как зайдёшь, слева – бак с холодной водой, полка, над полкой –окошко. Справа печь-каменка, колода для горячей воды, дальше полок для парения. Ниже  - лавка-скамейка, на полу –тазы.
   Если баню на топим, она открыта настежь  - сохнет. Сыростью не пахнет. Двускатная крыша. Провод электрический в свинцовой оболочке.
   Воду носим речную.
   В бане сухо, чисто. Пол, полки, полок выскоблены.


   В дровнике набрал дров, ровненькие, берёзовые, чтобы легко разгорелись, надёргал берёсты, по тропинке иду к бане. В баньке студено и темно.
   Складываю полешки под колоду: два поперёк, а остальные вдоль, подкладываю берёсту. Самый волнительный момент: огонёк лижет берёсту, но он очень слабенький. А вот разгорается, светлее, веселее. И вот языки пламени побежали, заиграли на полешках, вьются- тянутся. Запахло дымком, чёрная, закопченная, застылая баня осветилась, ожила, уже и поленья загорелись. Я смотрю на огонь, долго смотрю, так мне это удивительно и странно, никогда не надоедает смотреть, как огонь  горит. Огонь изменчивый и неуловимый, а так хочется взять горсточку огня в руки и подержать, сохранить.

   Выходит, я по бане – главный истопник. Слежу за топкой, подкладываю дрова. Вода начинает шуметь, бурлить в колоде, скоро закипит.
Значит, дрова уже не подкладывать, угли догорают, пламя внутри углей перебегает внутри углей. Они то вспыхнут, осветятся, то чуть мерцают. Сгребаю угли кочергой к устью топки. Если нет синих огоньков, баню можно закрывать. Над дверью есть продух, отдушина, небольшое отверстие. Его закрывают тряпкой. Тряпка в саже, чёрная. Закрываю дверку в баню. Отдушина пока открыта. Мама придёт, проверит, закроет отдушину.
   Перед тем, как идти  в баню, папа или мама плещут на каменку ковш горячей воды, а дверь распахивают – клубы пара вырываются на волю, камни шипят, вся баня как будто вскипела. Угар вышел, баня выстоялась. Баню плотно закрывают. Прежде, чем идти в баню, мама там моет.

   Мы идём мыться. Я не очень люблю мыться: жарко, вода горячущая, мыло лезет в глаза, тереться надо долго. Самое удовольствие, когда мама окачивает. Встанешь в тазик, а мама или бабушка приговаривает: скатись … как с гуся вода, а с нашего Алёшеньки вся худоба.
   А дома свежая, хрустящая постель, белоснежные простыни. Ляжешь или сидишь, книгу читаешь. Лёгкий, лёгкий.

   Банька маленькая. Мы с Марком её всю исследовали, ничего интересного. В предбаннике – рамы парниковыве за дверкой, Справа, на жёрдочке – берёзовые веники. На чердаке – земля для утепления, стёкла небольшие. Видно, остатки.
   Для мамы баня – самая большая помощница: стирать, мыть, чистить.
    А папа гнал  там самогонку.
   Сначала ставили флягу на четыре ведра на печку. Во флягу – воды, дрожжей, сахару. Флягу укутывали, крышку закрывали, папа её ещё поленом подпирал, видно крышка не плотно закрывалась. Во фляге начинает бурлить, шуметь. Успокоится. Папа на всю ночь идёт в баню, мама ему помогает. Топят баню. Ставят флягу на каменку, змеевик, полубочка для охлаждения, трубочка… Начинает капать, мама носит снег, чтобы змеевик охлаждать. Потом самогон разливали по бутылкам из-под шампанского. Ставили в подпол. Самогон: угостить, расплатиться, попросить что-то сделать, да мало ли что.
   Гнали самогон ночью, чтобы соседи не донесли.
   Папа коптил в бане сало.
   Сначала сало вымачивали в рассоле в бочке. Бочка стояла на веранде, справа от двери.
   Из проволоки, шестёрки, папа загнул крюки, на них куски свинины, куски большие, килограмма на два-три. Мы с папой идём на берег, на стадион и заготавливаем сырые ольховые дрова – «елошник», как папа говаривал.
   Папа начинает священнодействовать: над полком и каменой развесил окорока, затопил баньку. Смотрит, подкладывает елошник, чтобы как можно было больше было дыму. В баньку не зайдёшь, папа на четвереньках туда заглядывает. Дымища ест глаза, куски почти не видно. Папа где-то там, в дыму, что-то делает, проверяет, как идёт копчение.
   Свинина закоптится, станет с золотисто-коричневой корочкой, ароматная. Лежит на клеёночке, завлекательная. Загляденье-объеденье.
   В копчёностях самое вкусное – мясо, а одно мясо никак не выкроишь, приходится изворачиваться и сало отрезать потоньше, а мясо прослойку постараться изо всех сил отрезать потолще.


Санино «жильё» и мой шалашик.

    Саня Казьмирук у себя сделал за баней «жильё». Собрал крышу, забор досками ещё подшил, чтобы щелей не было. Мать ему махров-тряпья всякого  дала, стало по-домашнему, летом жить можно.  Он там в большой бутыли ставил кислушку. А мы, обычно впятером: Саня, Марк, Юра, Вован и я играли в карты до помрачения рассудка.
   Вот и мне захотелось сделать такое.
   Сентябрь. Серо-хмуро. Мама убирается дома. А я в огороде-саду, ищу, чем бы заняться. набрал будыльев подсолнуховых, между баней и забором стал шалаш делать. Мой маленький домик будет.
Крышу накрыл, стенки, настелил травы на пол. Скамеечку приволок, присел на неё и гляжу в пространство
огород, верхняя улица, гора, небо серенькое. Дождь моросит,
грусть во всём: пустые грядки заросли молоденькой травой,
картошку выкопали, картофельные плети свалили в кучу,
листья на смородине начинают буреть, на яблонях – тёмные листья.
Гора еле видна в изморосной дымке. Мама уже моет крыльцо, скоро позовёт домой. Сяду на кухне да буду книжку читать.
   Дождь моросит: в чем смысл человеческой жизни?
   Папа пришёл с работы,  осмотрел моё строение, сказал, что разобрать надо, а то мой шалаш баню повалит.


Тридевятое царство.

   Зимой на огороде ничего интересного, да и папа не разрешал по огороду лазать. Иногда на лыжах пройдусь и всё.
   Весна, май месяц. Я дома один. На крылечке постоял, да и пошёл по саду путешествовать. Смотрю, как в канаве течёт вода, омывает частички земли и камешки, несёт щепочки, образует водовороты. Мне очень просто почувствовать себя такой текучей водой, частичкой земли, камешком, легко быть как бы внутри этой стихии, переживать все водовороты и запруды.

   Перед забором на улицу у нас самое топкое место, даже канава мало помогает – ноги вязнут. Мама сажает здесь капусту. Обхожу кусты чёрной смородины, она сильно цветёт. Срываю цветки и с аппетитом ем. Вкус – травяной, а мне очень нравится. Словно я на необитаемом острове, добываю себе пищу. Пробираюсь дальше. Солнышко греет, облака белые так заманчиво плывут, лёгкий игривый ветерок до чего же приятен. А я дохожу до углового столба – толстенного, с широким торцом. Здорово на него забраться, будто на корабле, на мачту, и сквозь ветви и листву кустарника и деревьев палисадника, притаившись, наблюдать, что делается на улице.


   Сад в белом цвете, сад белый и ароматный. Особенно нежны и чудны цветы яблонь. Я их долго рассматриваю, изучаю, такие полупрозрачные, похожие на дыхание, творения. Они так красивы,
мне хочется до конца понять их красоту. Но сколько я ни всматриваюсь, Тайна остаётся.
   Пробираюсь за баню меж кустов чёрной смородины. В дальнем углу – настоящие дебри, крапива уже вымахала в мой рост, ещё какая-то трава. Присел и уже ничего не видно, только стебли травы да небо над головой. Совсем страна незнаемая. Можно внимательно рассмотреть землю. Жучки ползают, букашки. Затихнешь – и оказывается, здесь жизнь кипит. Куда они спешат, что у них за дела? За забор заглянул на соседский огород. Нет, у них как-то всё скучно, пустынно.
 
  Иду дальше вдоль забора, прыгаю через канаву – переправляюсь, трудно пробираться по всякой дремучести. Дошёл до бани Кимачей. Брёвнышки серые, тёплые на ощупь. По междурядьям к крыльцу. А яблони цветут. Как цветут яблони! Пчёл видимо-невидимо. И листьев почти не видно.
Яблонь много, целый лес, надо пробираться осторожно, вдруг какого зверя встретишь. До крыльца добрался и любуюсь, как яблоньки цветут. Что-то в них такое хорошее, такое сердечное, а как сохранить. Ветерок чуть пройдётся и уже лепестки полетели на землю. Жалко.
   Помогаю родителям, учусь копать. Пока больше получается гора и яма, да и копать тяжело. Стараюсь, хочется быть наравне с взрослыми.

   Мама сажает лук, чеснок, свёклу, морковь, немного гороха, по краям грядок – бобы, немного фасоли, капусту, помидоры, огурцы.
Цветы – георгины. Осенью – огромные кусты с разноцветными пышными головами. Папа насажал яблонь, мама ругается-ворчит: и так места нет. А мне очень нравится, у нас не огород, а лес.
   Есть за что похвалить родную партию, выделили клочок земли. А если бы земли больше, какой бы сад папа развёл, да и картошку в поле бы не сажали. А сейчас сколько садов брошенных и земля не ухожена…
   Делаем с папой огуречную грядку. Вилы в руках, навозу полно, папа показывает, как надо грядку складывать да утаптывать. Ещё интересно: навоз разгребёшь, а под ним снег, от коровьей мочи рыжий, а всё-таки его жаль: последний, вот прямо на глазах тает.

   Эпопея с помидорами. Ящики с землёй стоят на подоконнике, мама поселяла семена. Взошли , росточки проклюнулись, потянулись вверх.  В начале мая мама высаживает и в парник. Парник из толстых досок, а сверху закрывают рамами застеклёнными. На ночь, если ожидаются заморозки, парник укутывают старыми половиками. Укрепились, подросли. Мама уже пересаживает в землю. Иногда на ночь приходится укрывать, чтобы не замёрзли. Помидоров было много. Которые на корню поспевают, но больше мама срывает зелёными и кладёт их на печь, на фуфайку.
 На печку заглянешь, груду разроешь, помидорку покраснее себе выберешь.  На зиму солили две бочки с огурцами вместе.
   Картошка в огороде выкопана, помидоры собраны, подсолнухи срезаны. Убираем ботву и весь огородный хлам в большую кучу.
Высохнет ботва, выдастся сухой день, будем жечь костёр. И душа замирает…

   Ясный погожий день. Сухо, с утра вроде как заморозок, а к обеду растеплит. Кучу зажгли. Огонёк слабенький, а дыму много. Вот он вверх клубами потянулся. Как я люблю вдыхать его: он немного горчит, в нем вкус сгорающей травы, он пряный и в нём столько грусти-радости. А огонь всё смелее, выше, вот уже полыхает вовсю, только ботву подвигай. И у соседей костёр и дальше, и дальше.
   Вечером по тропинке, что на склоне, идёшь, а во всех огородах по всей Чёрной речке –костры, дымы голубовато-зелёные, и столько в этом грусти, томления, просветлённости. Как будто я тогда знал, что никогда это не забуду , что буду возвращаться и возвращаться.
   В июле-августе самый интерес в огород с улицы залететь и пройтись по грядкам, набрать морковки, бобов, гороху, яблок. Вычистить, вымыть, разделить на кучки и с удовольствием есть.

   Начало октября. Мама прилегла отдохнуть, а я, чтобы не мешать,
пошёл в огород. Ветер недобрый, порывистый, клонит ветви яблонь, гонит низкие рваные тучи по небу. Бесприютно, одиноко.
Лето кончилась и осень благодатная кончилась. Дожди пойдут заунывные, тоскливые. Серо, хмуро, зябко. Мне хочется помочь яблоням, плохо им от ветра, а как им поможешь? И чувство, странное чувство: вот-вот где-то совсем рядом со мной, во мне,
в саду, в низких тучах, в ветре, в яблонях – что-то очень важное, большое. Словно это всё хочет мне что-то сказать. Только я слышу, а вникнуть в смысл не могу. Оттого так томительно и так грустно. И сказать, и поделиться ни с кем не могу. Так одиноко…


У калины, у яблони.

   Папа придёт с работы, садится на скамейку под яблонькой. Отдыхает. Мама накрывает на стол, ужинаем, пьём чай.
   Цветут калина и яблоня. Аромат.
   На яблоне кислейшие яблоки, но она вся усыпана янтарными шариками, такая красавица.
   Какие были вечера: под яблоней, все вместе, так замечательно просто сидеть и молчать, и слушать сад.
   Калина поспеет, мы её соберём. Мама иногда пироги из неё пекла вкусные, но ещё лучше чай с калиной.
   Папа научил.
   Калину растолочь в кружке, туда сахару, кипятком залить – чудо, пьёшь – не напьёшься.


Во дворе.

   В сарае чистим. Корову выпустил под навес.
   В сарае тепло и очень тесно. Только-только повернуться. Корова Марта.За перегородкой – поросёнок и куры. Куры на насесте.
   Навоз выгребаю   под навес. Весной – в огород. Вычистил, посыпал трухой – хорошо, сухо, чисто, уютно. Марта в колоде перебирает сено. А мне интересно взглянуть на кусок соли – какие ещё ходы там появились. Под навесом за колодой в поленнице – дрова. Слева от колоды – лаз  на сушилы. Над колодой на сушилах –прогал, туда сбрасываем сено. Прогал закрываем на две-три доски. Залез на сушила, сбросил сено, накидал полную колоду. Сено очень экономим. На подсыпку настила сыплем только очень мелкую труху,
которую Марта есть никак не будет.

   Во дворе тоже тепло, что-то в воздухе весеннее. Выпустил из сарая кур, довольные. Похаживают по двору, кудахчат, что-то клюют. Снега нападало немного. Собрал в кучу, вывез на улицу.
   Так запомнилось, возвращаюсь-помню: Марта во дворе, жуёт жвачку, мигает большущими ресницами. Какие у неё красивые глаза. Я долго смотрю на  Марту: она всегда о чём-то думает, никуда не торопится и вечно жуёт вечную жвачку. Жуёт-жуёт, проглотит, отрыгнет новую порцию и начинает снова жевать.
Ещё я любуюсь её глазищами, а какие роскошные у неё ресницы!
О чём же её думы?

   А мне надо сделать клюшку. В магазине их нет. Да если бы и были, всё равно не купят, потому как дорого. Ещё вчера приготовил палку-черенок. Нашёл дощечку. Очистил доску, на которой строгаю. Принёс инструменты: топор, пилу, молоток, стамеску, гвозди.
   В черенке делаю пропилы, выбираю место для шипа. Подгоняю дощечку. Вставил, гвоздиками прибил, обмотал изолентой – на пару игр хватит. Мусор убрал. Клюшку с собой.
   Солнышко в небе, лазурь, во дворе – живность. Скоро-скоро весна.  Дышится, живётся, радуется душа человечья.


Улица.

   Перед воротами место для телег, саней, если что надо разгрузить.
Засыпано щебёнкой. Мы его тщательно метём, особенно после того, когда убирают сено. Мостик из шпал через канаву. Соседи рядом – Кимачи. Через дорогу напротив – Буторины, наискосок слева – Казьмируки.
   Весной, в начале апреля  -  ручьи, снега-сугробы рассыпчатые, льдисто-стеклянные замки, дворцы, мостики, лунные пейзажи.
Мутная вода бежит по канаве. Вечное, неостановимое движение завораживает, я могу долго смотреть на несущийся поток, уходить не хочется. Несутся льдинки, как кораблики. Под мост нырнут льдинки-кораблики, а вынырнут из-под моста немного. Сколько вихрей, водоворотов, крушений, некоторые льдинки так одиноки, так хрупки.

   Стают снега, вода утихнет, тонким ручейком побежит. Я иду к реке, там, где ручей впадает в реку, в небольшом овражке, я строю плотину. Нагребаю с обрывов глину, вода быстро набирается, а ещё быстрее гребу глину, хочу, чтобы плотина была большая. Вот у меня уже большой пруд. Жду ещё, чтобы пруд стал переполняться, пробился тонкий ручеёк, и всё шире и шире. Размывает мою плотину вода, снесло, вода – стихия, силища. А я любуюсь.
Осенью воды почти нет. Листья, камешки, пробивается робкая травка. Щепочка не проплывёт, зато можно бросить тонкий стебелёк. Смотреть, как он поплывёт.

   Улица «наша», то есть которую мы считали своей – небольшая, до дороги на Новостройку, но какая она необъятная, какая она интересная, каждый дом на особинку. Сама дорога, канавы, ручейки, берег – миры ещё так мало изведанные.
   Заморозки, лёд, снег. Бульдозер пройдёт – валы по самые окна.
А по дороге шагать просторно и всяких чудес полно: замки, крепости, серпантин дорог.
   Морозный зимний вечер. Таинственно блестит дорога в лунном свете. Скрип шагов.


Стадион. Стадик.

   «Пойдём на стадик!» - пошли. Обычно на стадион шли по берегу за Балахниными –травка, овражек и грозная надпись:  «Проход запрещён! Штраф 25 рублей.» Такая серьёзная надпись на дощечке, которая прибита к телеграфным столбам. А столбы мощные в виде буквы w.
   Зимой стадион в снегу по самый забор. Снегу везде много, потому на стадионе нам неинтересно. Редко туда заглядываем. По обрыву ползаем, или строим снежную крепость. Или с Василием Буториным по полям ползём, торим проход.
   А с весны по осень – на стадионе. Выйдем на улицу, около Саниного дома посидим, ну что будем делать – пошли на стадион.

   Стадион – большой, большое поле с площадками для игры в городки и заросшее мелкой травой. Футбольное поле, вокруг – беговая дорожка. На месте сгоревшего дома-клуба – баскетбольная площадка. За футбольным полем – заросли ольхи – на юго-запад. А к реке тоже пустующее поле, здесь обычно играли «в войнушку».
   За «нашим забором» на стадионе две берёзки, которые образовывали ворота. Делимся на две команды: на златом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, работник, портной…
Разбились на команды, мяч в поле, началась игра в футбол в одни ворота. Мяч резиновый. Потом уже Сане купили кожаный. А резиновый мяч – жгучий. Как приложится к голому телу – горячо. Играли босиком, как по ноге попадут – о-ё-ё-ёй. Азарта, задора – переизбыток и  сверх всего. Играем до самой последней усталости.

   Играем в лапту. Только она у нас особенная. Все стоят в очерченных кругах. В руках лопаточки-дощечки. Один водящий. Все на ребре лапты набивают мячик, кто больше набил, начинает игру. Кто меньше набил – водящий. Начинающий игру подкидывает мяч, бьёт лаптой как можно дальше. Водящий бежит за мячом. Если поймает в руки, не дав упасть а землю, то есть поймает «свечу», то встаёт в круг, а кто подал свечу, становится водящим. Если не поймал, подбирает мяч,  старается попасть в одного из тех, кто в кругах. Игроки отбиваются лаптой. Не отбился – становится водящим.
   Играли в футбол и на футбольном поле, но ворота там такие большие.
   Играли в «китайский волейбол», в городки, в «войнушку».
   За футбольным полем, недалеко от главного входа стояли мощные качели из стальных труб, выкрашенных в голубой цвет.
   Стержни-тросы, кузова. Залезешь, начинаешь раскачивать, раскачаешься, а как тормозить? Ждём, когда лодка-кузов остановится.
   Заросли ольхи сырые, с высокой травой. Там было удобно прятаться, когда играли в «войнушку».
   По краям футбольного поля скамьи для зрителей, напротив сгоревшего дома – два небольших павильона. Когда дождь, мы в павильоне играли в футбол: встаём у окон и начинаем лупить по мячу, чтобы в окно его выбить, а другой игрок не даёт.

   Тучи. Дожди зарядили. В павильоне режемся в карты: в дурачка, веришь-не веришь, в акулину, в три карты, в пьяницу. Играли «на деньги». Саша собирал старые монеты и старые бумажные деньги. Не знаю, где он их доставал, но коллекция была приличная. Были даже царские бумажные деньги, керенки. Саня принесёт, деньги разделим и начинаем играть. Потом все деньги Сане возвращаем.

   Поле около ольховых зарослей начинает желтеть, трава высокая: здорово по такой траве ползать, скрытно подбираться, быть разведчиком. Поле-луг большой, пробираешься, прячешься, скрытничаешь. Может быть, даже как индеец.
   На Первое мая – праздничное настроение и стадион – праздничный: флаги, транспаранты.

   Сентябрь, день ветреный, одинокий. Мы с Галинкой на стадионе: вода в реке мутная, небо серое, трава жухлая. Друзья-товарищи кто где.  Ах, где-то жизнь, какие-то чудеса, а здесь тоска, кто-то зовёт, манит, куда? Просто ходим с Галинкой по стадиону, собираем веточки, строим маленький домик. И всё же нам неуютно и одиноко.
   Сторож нас одно время гонял. Мы на стадионе играем, а он нас шугает. Да ещё для отрастки в воздух стреляет из двустволки.

   Однажды устроили пальбу из поджигов на берегу. На столбик ставили пузырьки и по ним палили. Такие недоумки – там же тропа, люди ходят. Стреляем, веселимся – вдруг мужик на нас вылетает. Мы врассыпную, я к реке и по улице. Разбежались. Потом собрались на улице, долго рассказывали друг другу. чему сами были участниками и хохотали.


Чёрная речка.

   Под горой Пожарной течёт Чёрная речка. Течёт откуда-то из-за Волкова, течёт мимо нашего покоса, течёт по улицам, по которым мы ходим в лес, на картошку, на покос, катаемся на велосипедах.
Течёт Чёрная речка. Небольшая, среди зарослей ольхи и крапивы, лопухов. Вода журчит, плещется, хороводится с переката на перекат, прозрачная, хрустальная, чистая, можно  пить. Камешки зеленовато-бурые, в тине, но тина мелкая, а где поток сильнее – камешки-голыши. Можно переходить с берега на берег, мерить глубину. Больше всего мы играли на речке, где она впадает в Сим.

   Была зима. Река промёрзла до дна, вода пошла поверх. Вода замерзала и слой сверху всё намерзал и намерзал. Как говорят наслуд образовался. Вот лёд уже и к бане подошёл, уже и внутри, уже и под потолок. Площадки ровные, есть где в хоккей играть. А прорубь, как колодец, заглянешь, - где-то в самом низу – вода чуть журчит.
   Около моста на Новостройку маленькая запруда, в самую жару искупаться – такое наслаждение.


На речке. Рыбалка. Удочка.


   Река, речка. Как без неё? Течёт и течёт. То ледяная, то весенне-бурная, то ласковая, тёплая, то осенне-задумчивая. У реки – самая жизнь: на плотах кататься, рыбачить, купаться, плавать на автомобильной камере, по берегу бродить.


Из лесу удилище волокём. Выбрать удилище не так-то просто. Надо найти тонкую ровную рябинку, надо. чтобы хорошо гнулась. Нашёл, срезал. домой принёс, ошкурил, положил сохнуть.
   Счастье – мама дала денежек на леску  крючки. Магазин рядом с площадью. В магазине всякие отделы: книжный, игрушки, всякие принадлежности для рыбалки, запчасти для велосипедов. Ещё богатство – резиновая лодка, спортивные и обычные велосипеды, радио-подушка, рыболовная оснастка. Крючки, какие-то блестяшки, спиннинги.

   Предел мечтаний – купить моток лески и несколько крючков. Крючки – самое дорогое. Купишь – несёшь, как самую большую драгоценность. Домой принесёшь, бережёшь, очень тщательно хранишь.
   Дома начинается священнодействие: привязываю леску, поплавок из пробки вдеваю, грузило из свинца закрепляю-привязываю. Ещё надо накопать червей или набрать под корой белых личинок – на них хорошо клюёт.

   В день хмурый хорошо заняться рыбалкой на удочку. А что ещё делать? В воду лезть не хочется. А тут стоишь на берегу, да стараешься леску половчее закинуть и смотришь на поплавок: вроде поплавок качнулся, надо подсечь, резко дернуть удилище чуть в сторону и зацепить игривую рыбку. Удалось – и вот на берегу малявки или пескарик. Снимаю с крючка и на кукан, проволоку сквозь жабры и кукан в воду. Так идёшь вдоль берега – ловись рыбка большая и маленькая. Одна беда, если крючок зацепился. Сначала пробую крючок отцепить, водя удочкой из стороны в сторону. Если нет, приходится раздеваться и лезть в воду. А бывает и так: удочку подёргаю, крючок и оторвётся. До чего обидно.


   Рыбалка банкой.

   Помню солнце, так его летом было много. Вот и ещё один «рыбачий» день». Солнечный, просторный, ласковый, тихий. Мама легла отдыхать, а я потихоньку взял стеклянную литровую банку,
хлеба и на речку.
   На банку надел тряпку с отверстием посередине, дыркой для рыб. За горлышко привязал верёвочку метра на полтора, в банку накрошил хлеба, налил воды, чтобы банка плавно затонула.

  Ищу место рыбное, ямку или перекат, где рыбка играет. Около овражка, по которому чуть живой течёт ручеек из канавы уличной,
приметил в ямке небольшой малявок. Теперь надо банку так закинуть, чтобы попасть на выбранное место и банку не разбить. Банку тихохонько размотал, забросил, легла как надо. Теперь осталось только ждать. Можно в воду зайти и банку вручную на нужное место положить, но так рыбу сильно распугаешь, потом долго ждать, когда она к банке приплывёт.
   Жду.
   День какой-то удивительный, светится. Не жарко, а тепло. Трава, дорога, улица, гора, Скала, лес, сама Река – добросердечны, дружелюбны, словно я в сказке, и меня все любят и я всех люблю. А само лучшее – трава на бережку, мягкая да шелковистая, куры, гуси  не напакостили, можно бесконечно долго гладить её руками, можно валяться на ней и смотреть в голубое небо с чуть-чуть видимыми облаками, можно просто закрыть глаза и ощущать, как ласково всё тело обвевает ветерок. А ещё окунуть кусочек хлеба в воду потихоньку есть – очень вкусно.

   Люди куда-то подевались, разбрелись. Вода в реке плещется, сверкает капельками-брызгами на солнце. На том берегу, напротив,
заросли осоки, болотце. Вот бы туда пробраться. За осокой – отвал, известняковые глыбы, помельче и покрупнее. За ними – дорога на вокзал, железная дорога. За ней – Скала. Высоченная.
   Захожу в воду, тяну за верёвочку банку, сколько там, какой улов?
А в банке рыбы – битком. Вот так удача. Вытаскиваю банку на берег, и – надо же такому случиться – ударяю банку о камень. Банка вдребезги, рыбки по травке скачут, да почти все пескари, а мне горько и очень обидно. Ну как же так? такой день, такая удача, и вот на тебе. Я не плачу, но  обидно, так обидно.

   А день всё равно удивительный, тихий и светлый. И горечь из меня уходит, бегу домой. Выходит мама заспанная.
На крыльце, на веранде, в доме – солнечные пятна. В доме уютно, солнечная тишина, покойно, чисто. Грусть есть, что банку раскокал, но есть  грусть ещё другая, в ней что-то невыразимое и несказанное, может быть от ощущения того, что такой день больше никогда не повторится. Тихость-радость-грусть. Только разбитую банку жалко.
   Странное чувство чего-то очень значимого, огромного и невыразимого. Такое запечатление на всю жизнь.


   Рыбалка. Коробка из-под чая.

   Летний вечер. Но солнце ещё над лесом, ещё пригревает, солнечный ветерок веет по-над рекой. Заскучал. Где-то все?
Пойду я порыбачу. Взял банку, хлеба и коробочку из-под грузинского чая: рыбу складывать. К реке подошёл, а вода убывает. Такое на нашей реке часто бывает: на плотине воду перекрывают, видно что-то делать надо. Обычно ненадолго. А нам самый интерес: по речке побродить, с берега на берег запросто перейти, в глубоких потаённых местах побывать. Воды – по колено. 
     Можно искать всяческие камешки, строить плотины, собирать водоросли. Вот куда их приспособить? Камень отворотишь, а там – «ханыга», рыбка размером с пескаря, с усищами болотно-зелёного цвета.
   Вода спала. Я в реке напротив стадиона собираю от нечего делать водоросли, и мне интересно бродить по обнажившемуся дну, меж скользких камней, густо обросших водорослями. Образовались небольшие озёрца. Ставлю банку наудачу. А сам брожу по руслу, меряю оставшуюся воду, собираю ракушки. Не скучно, но жаль, что никого рядом нет, вдвоём интересней.
   Питая малые надежды, вытаскиваю банку. Чудо! В банке вьются пескарики, большие да жирные, да сколько их! Вытряхиваю улов,
складываю в коробочку из-под чая. А коробочка тоже Чудо: расписная, узорчатая, узор-орнамент зелёное с золотым, двойная крышечка. Коробочка аккуратненькая, лёгкая, удобная, как волшебная шкатулка. Чудо, а не коробочка. Пескариков сложил. полна моя коробочка. А куда же я следующий улов складывать буду?
 
  А речка от солнечных лучей золотистая, блёстки воды заиграли, замерцали, только чуть ручеёк журчит. Обмелела, в сине-зелёных водорослях, в тёмных скользких камнях. А я, как покоритель вселенной, могу ходить, где хочу.
   Небо розовеет, Скала – в тени, затихает, и даже поезда идут не так звучно. Всего-то дел: вода в реке спала. А уже мир преобразился. Я уже и незнаемо где. Мост в розовато-оранжевых бликах, верхушки гор золотые, а Скала и горы за ней в густой сине-фиолетовой тени.
   Закат пылает оранжевым, а вода в реке начинает прибывать.
  Как-то подобрал я такую коробочку из-под грузинского чая на мусорке, очистил, отмыл. Положил туда разные драгоценности, храню, как зеницу ока.


   Рыбалка. Ловля бреднем.

   Бредень: две палки метровые, мешковина на метра два, к низу пришиты гайки, чтобы холстина не всплывала. бреднем ловим обычно вечером. Собралось ребят пять: Саня, Марк, Василий, Петя Мамонов, я. Двое с бреднем, трое загонщиков. Саня с Марком за бредень, а Васька, Петька и я – загонять.
   Солнышко за лес, вечереет. Самый лов. Раз бреднем ловим, родители разрешили в воду в одежде лезть. Это веселуха. Ищем мелководье. С бреднем надо по течению идти, и даже не идти, а бежать, чтобы быстрее течения, тянуть бредень к берегу. А мы, загонщики, гоним рыбку от реки в заводь. Азарт, ловись рыбка большая и маленькая.

   Загонять рыбу очень увлекательно. В одежде, в ботинках носишься по мелководью, не страшно ноги порезать, кричишь, хлопаешь по воде, стучишь, стараешься создать как можно больше шума.
   Улов богатый – почти ведро малявок и пескарей. «Малявки» -  рыба уклейка. А в брачный период самки или самцы окрашивают плавники в красный цвет, тогда для нас эти малявки – краснопёрки.
   Саня с Марком выволакивают бредень на берег. Рыбы полно. И среди малявок и пескарей попался молоденький щурёнок. Мы его отпускаем в реку, пусть подрастает.
   Пока носились, было жарко. На берегу охватывает озноб. Спасение – костёр. Погреться, попрыгать вокруг, сколько долго смотреть на пламя, на угли – как там всё мгновенно меняется. С костром дружнее, веселее, ярче общение.


   Рыбу  жарим.

   Наловили с Марком рыбу – малявок и пескарей, много, с литровую банку. Принесли домой. Что с ней делать? Решили – жарить.
   Конечно, морока чистить. Пескарики ещё туда сюда, а малявки – мелочь, пока начистишь.
   Начистили горочку. Сковородку на плитку, в сковородку подсолнечного масла, рыбу вывалили, луку накрошили. Получилась сковородка рыбы с бугром. А есть уже сильно хочется. От сковородки – аромат, сковородка урчит-скворчит, рыбка жарится. Еле дождёмся, пока поджарится. Какая же она вкусная, ум отъешь.

   Мама иногда уху варила из нашего улова. Чистим, конечно, мы с Марком, а мама варит в небольшой кастрюльке: вода, рыба, соль, пшено, картошка, лук.

   Ловили возле моста, напротив улицы, напротив берега, где стадион, далеко не уходили.

   Когда купались, разводили костёр, жарили «ханыг». Но их сначала надо поймать. Вилку привязывали к черенку – острога готова. Камень поднимешь, «хана» наколешь  - пожалуйте к нам на обед,  и на огонь его. Подпечёшь да с солью – еда.
   От разбитых  банок вся река в стёклах, ноги постоянно резали.


   Пошли на речку купаться.

   Речка большая. Я рос, а река становилась меньше. «Наш берег» и «тот берег». Сначала я купался и играл вместе с Василием на «нашем» берегу, на речной отмели. Это почти напротив улицы, под обрывом.
   Папа с мамой на работе. Галинка в садике. Мы с Марком позвали Саню, Василий с нами, ещё ребята: пошли на речку!
   На отмели камни пособирали, блины покидали, ребята постарше собираются на «тот» берег. К нему можно пробраться по перекату, и даже проволока натянута. Можно, держась за неё, перебраться. Но мы  с Василием не рискуем, ещё снесёт, да и Марк с Саней нас не берут, опасно. Нам завидно, на «том» берегу другая жизнь. другое царство-государство: берег-пляж, высоченные тополя, груды известняка с каменного карьера. Там есть всякие ходы-выходы, можно найти для себя замок. Там костёр совсем другой, гораздо интересней. Мы, если уж очень хочется, переходим на другой берег по мосту и идём к нашему местечку.

   У меня есть надувной спасательный круг, я его надеваю под мышки и учусь плавать. Есть у берега небольшие ямки, в них и учусь. Утонуть не боюсь, спасательный круг меня хорошо держит.
   Учусь так: оттолкнусь от дна и работаю руками по-собачьи, попеременно перед собой лапами шлёпаю. Ещё пробую по-морскому: развожу руки в стороны. Начинает получаться. Пробую без круга. Радость – получилось, проплыл с полметра. И снова учусь. Василий рядом барахтается. Вылезем, ляжем на горячие камешки. Камешки остынут, передвинемся на другие, отогреемся и обратно в воду. В воде и на солнце, не заметишь, как обгоришь. Сначала ничего, а потом как начнёт припекать. Спать на спине невозможно. Мама мажет спину сметаной, вроде легче. а потом ещё с денька два в рубашке купаюсь: спину вода не так жжёт.
   Мерялись загаром - у кого сильнее. Спины у всех как головёшки, а ноги не очень и брюхо не блестит. Друг перед дружкой старались, чтобы живот и ноги до черноты загорели.

   Саня, Марк, Лёвка Любимов, Сашка Массальский, Петька Мамонов, Саня Кабанов, Витя Рыжов – на том берегу. А мы  с Василием на отмели создаём пруд. Выкапываем, выворачиваем  камни, чтобы была большая ямка. Строим из плоских камней стены, строим речные заводи, рекам путь прокладываем, делаем мостики.
   Вода такая неуживчивая, всё норовит где-нибудь просочиться.
Переменчивая и работящая. Прорыли канал, а вода уже наш канал мелким песком засыпает, а из под стеночки песок вымывает. Немного подальше нанесла целый остров-отмель. Натаскали тины, сделали заводь-болото, а вот и тина наша поплыла куда подальше.
Строим большой мост: камни-плиты расставляем так, чтобы не замочив ноги, перепрыгивая с камня на камень, как можно дальше  допрыгать до середины реки.

   Подрос, плавать научился. Со всеми вместе перебираюсь на вожделенный «тот» берег. Там место для купания поглубже и можно прыгать с нырялки – гибкой доски, один конец которой зажат камнями-глыбами, а второй нависает над ямкой. Самый класс, раскачавшись, войти в воду как можно вертикальнее, чтоб меньше брызг. А не получится, так брюхом ответишь, отобьёшь себе пузо. Оно всё горит и очень больно. А всем смешно, ну и сам смеёшься, не плакать же.
   Ещё тренировочка-соревнование, кто под водой дольше всех продержится и дальше всех проплывёт. Нам с Василием со старшими тягаться бесполезно, мы между собой не то, что соревнуемся, а больше тренируем друг друга. Нырнёшь, глаза откроешь, дно рассматриваешь, терпишь до невозможности, когда уже нечем дышать, вынырнешь. Вынырнул, посмотрел, сколько под водой проплыл.

   Плыть как можно дальше. С Саней или Василием дойдём по берегу до моста, а потом по течению поплыли. Мимо отвала, пляжа, тополей, зарослей осоки, устья Чёрной речки.   Неглубоко, течение несильное, руками работаем, плывём почти до вокзала, покуда руки перестанут подниматься. На берег выйдем, голова кружится и всего шатает. Зато сколько проплыли.
   Теперь на пляж и в песок греться.

   Самая любимая игра – догонялки. Уж тут кто на что способен. Кто под водой скрывается, кто по воде во все лопатки удирает. Ну и шутки пошутить: притопить немного, за ноги под водой дёрнуть, на спину прыгнуть – давай вези. Но в меру, старшие, нас, маленьких, не обижали.
   Мечта – автомобильную камеру заиметь. У Сани была, отец с завода принёс, накачал, Санька у нас – король, владелец автомобильной камеры, куда хочет может по реке плыть, хоть на край света. Саня – друг, большей частью мы с ним вместе плавали. Забредём вверх, и почти от самого Отводного Камня медленно поплыли. У моста –перекат, на волнах качает, а потом опять медленно плывём. Самое занимательное – дно рассматривать, камни, рыбки снуют.

   Отводной Камень, мы его просто называли Камень, манил своей таинственностью. Я думал, что там такая глубина, а в самом Камне –пещера и вообще, подплывёшь – утянет под камень.
   Однажды подплыли с Саней к Скале – дно видно и совсем неглубоко, выстлано плитняком. Страха не стало, а таинственность осталась, чувство, что мы подплыли, а вход в пещеру есть, только он закрылся.

   Костёр сам по себе дело обычное, так неинтересно. Что делали?
В костёр шифер набросаешь, он нагреется да как начнёт бабахать.
   Однажды автомобильную шину жгли. Я по улице иду, на реке чёрный дым громадными клубами. Прибежал, а это камера догорает.
   Солнце припекало так, что камеры взрывались. Если сильно накачана и долго на солнце лежит – кинь камешек, камера в клочья.
   На речке всегда есть сильно хочется. Домой за хлебом, солью, огурцами. Яичко дома на ходу съесть. Вот и еда. Этим и сыт.

   На отвалах оборудовали себе мастерские по изготовлению денег.
Деньги делали каменные: из ровных плиточек, обкалывая, делали круглые монетки. Лучше всего монеты получались у Виталика Массальского, очень аккуратные, ювелирная работа. Мы их у него покупали, а ему взамен приносили заготовки. Торговались, а как же.
У каждого был свой тайничок.

   В костёр бросили мазутный веник. Очень удивлялись, что огонь разноцветный – голубой, зелёный, фиолетовый, оранжевый.

   Речка всегда с нами. Всегда разная, всегда родная. Берег, овражки, травка, как мех, отмели, перекаты, тополя, «наш»  и «тот» берег, мост. Ледяной панцирь, половодье, сплав древесины, летняя река…
Вечер. Тихнет заря. Тихнет и река, чуть плещет. Скала задумчивая.
Хорошо сидеть на берегу в такой вечер и дышать, ни о чём не думать, просто смотреть…



Слитность, цельность.

   Трудно подобрать слова, трудно описать, трудно высказать то ощущение нераздельности, слитности существования, каждодневного бытия, когда всё такое обычное – Улица, Река, Скала, Мост, Тропинка по берегу, Дом, Сад, Двор – и всё необыкновенно таинственное, загадочное. День пришёл – и ещё какую-то Тайну откроешь и всё равно Тайна остаётся Тайной.
  Всё знакомое до мельчайшей чёрточки и все новое.
  Речка покрывается  первым льдом. Тонкий и прозрачный. Ступишь – хрустит. Он ещё только у берега, а где кончается, похож на стекло,  звонкое, хрустальное, а за ним – чёрная вода. Она такая ледяная, что даже отсюда, с берега, слышна её студеность.

   Застыла, замерла, ровное ледяное поле. На другом берегу – большие сугробы. А она, как какой-то великан спит, спит ледяным сном. Зато можно переходить сколько хочешь с берега на берег. И ходить по реке вдоль и поперёк, не задумываясь, где какая глубина.
   Половодье. Середина выгнется бугром, вода несётся, такая силища, к берегу-то подходить боязно. Мутная, угрюмая, без руля и без ветрил несётся, вот-вот и сметёт нашу улицу.
   К августу измельчает, хоть в калошах переходи, зарастёт тиной. Камешки наносит. Ласковая да родная.

   А в сентябре на бережку сидеть да любоваться золотистыми отсветами.
    Скала то солнечная, то серая, то весёлая, угрюмая, и всегда – громада. А особенно как-то душевней и ближе в ненастные дни, когда стаи галок носятся по-над ней, кричат, тревожатся. А она, как добрая мама, оберегает, хранит их своими выступами-крыльями, и мне в такие дни она ещё ближе и родней.
   Почему-то в такие дни, так запомнилось, когда я дома один. Я смотрю на серо-розовую громаду, мы с ней одной крови, мы с ней одно целое.
   На улице колодец: бетонные кольца, сверху на них железная крышка, столбы толстенные, ворот, ведро изрядно побитое, двускатная крыша. Внутрь заглянешь – глубина, бездна, омут.

   А зимой настынет лёд – вода где-то там, в глубине, её и не видно, глядишь – одна чернота. Солнышко светит, ветер веет и колодец на всё отзывается: ведро на крышке или на вороте висит, кто-то воду набирает, кто-то попить подошёл.
   Улица каждый день – другая, и Дом, и Сад. Дни в детстве такие впечатлительные.
   И помнится, как помнится весенняя река после зимнего ледолома.
Подтаивает и между нагромождений начинают пробиваться струйки воды. Капель, сосульки, натёки, мостики тают и растут, башенки истончаются, в прозрачности льда переливаются, играют блики, как какие-то царства. Под глыбами-пирамидами – пещеры, гроты, а внизу прозрачнейшая вода по чистейшим камешкам и сверху – кап-кап-кап. Пещеры заманивают своей глубиной, наверное, они никогда не кончаются. Солнце блещет, лёд искрится, мерцает, прозрачные света – голубой, зелёный, фиолетовый.

   пошли на Речку…
   пошли на Стадион…
   пошли в Лес…
   пошли к Скалам…



   Кораблики.

   Настругаю, наделаю я их , выставлю на завалинке, любуюсь, расставаться с ними не хочу. Но что же они у меня тут скучать будут? Отправлю я их плыть в неведомые страны.
   Взял два-три , несу к реке. Иду через мост и с «того» берега опускаю их в воду. Кораблики маленькие, а вода большая. Неуютно, одиноко им, одно хорошо, знаю, что не утонут. Сначала они около берега, раздумывают, плыть им или не плыть, потом потихоньку начинают удаляться. Ещё можно их вернуть, оставить, жалко с ними расставаться. Как им холодно среди холодного океана. Но кораблики уже отплыли от берега, мне их не достать, не вернуть. Кто-то их встретит, куда-то они приплывут, где-то их ждут. А это от меня им привет-послание. Дальше и дальше. Волны их вертят и крутят, бьют в борта, заливают, а они всё равно продолжают плыть. Путешественники на корабликах заберутся в каюты, там у них тепло, вкусная еда, горячий чай. Поедят, попьют чаю и будут смотреть в иллюминаторы на волны, на небо. Плыть им и плыть. Расскажут тем, далёким и не знаемым, какие у нас горы, леса, какие ручьи-родники и обо мне расскажут. Жаль мне расставаться с ними и я долго провожаю их, иду по берегу. И даже когда их совсем не видно, я всё равно иду – плывут мои корабли. Иду домой, чтобы сделать новые.



Костёр на снегу.

   Собрались на лыжах на гору. Лыжи деревянные, мягкое крепление, палки бамбуковые. Как я любил их рассматривать: такое странное дерево: коленца, трубочка-полость, жёлтый цвет и ни за что не сломаешь. Пальто, шапка, валенки, штаны с начёсом, варежки двойные. Полезли. Снега много, но его ветром уплотнило, твёрдый наст. Валенками приходится пробивать, чтобы вниз не покатиться. Лыжи на себе тащим. Лезем. Немного поднимемся, смотрим, сколько ещё осталось, сколько внизу. На гору вылезли, встали на лыжи, здесь тоже подъём, но не такой крутой. Поднимаемся, сзади обрыв и Отводной Камень. Не дай Бог покатиться, слетишь со скалы да об лёд. А когда с улицы смотришь на гору, а там ветер завывает, пурга, вообще жуть.
На самый верх вылезли, побродили по лесу.

   А как же без костра.  Немного снег утоптали-расчистили. Вниз, в основание костра положили несколько толстых сучьев, сверху берёсту, ветки сухостойной ели. Вот и дымок-огонёк – разгорелось. Вокруг него расселись, греемся. Костёр дружелюбный, смотрим, горит и медленно погружается в яму: снег под ним подтаивает и наш костёр в самом низу, а земли ещё и не видать. Вот это снегу. А костёр наш как в колодец провалился. Угли в самом низу. Угли мерцают, ещё живут, скоро скроются. Жаль от него уходить. Уже начинает смеркаться. Пора домой.

   Согрелись мы у костра, да не прогрелись, чуть я отошёл, подхватил меня озноб. Зябкость во мне развилась. С горы на лыжах не съедешь, очень круто, да и съезжать некуда, или на забор наскочишь или на дорогу вылетишь под машину. С горы – на пятой точке. В сугробы зарываемся, откапываемся и дальше вниз. У меня варежки насквозь промокли, руки стали застывать. Хоть плачь, я ими уже и шевелить не могу. А надо ещё спускаться, лыжи с палками держать. Что делать? Пропадать-замерзать.
Марк говорит:
-Три снегом.
   Я натираю руки снегом и чувствую, что стали они отходить, вот и тепло пошло, вот и совсем ожили, горят. И я ожил. Полетели с горы
вниз.


   Помощники.

   Хлебом не корми, люблю что-нибудь топориком потюкать, порубить. Дрова пробую колоть, но силёнок ещё не хватает. Нравится горбыль шкурить. А когда папа привёз хлысты, мы  с Марком стали их шкурить, я себя уже и взрослым почувствовал. В лесу какую-нибудь загогулину вырублю, это себе на пистолет. Рябинку для удилища. Пытался делать свисток, но не понимал некоторых хитростей.
   Ножовка, пила двуручная, молоток. Кусачки-клещи.  Долото. Вот нехитрый набор инструментов. Не помню, чтобы папа заставлял специально осваивать, так, между делом.
   Самая вещь – перочинный ножичек. Всегда с собой, в кармане, такая драгоценная вещь.
   Ездил дядя по улице, старьёвщик, на телеге, кричал:
тряпьё, кости берём!
Для ребятни праздник.
Мама даст какую-то ветошь, сдадим, а на сданное фонарик, пистоны, шарик надувной, калейдоскоп. Этот дядя для нас был самый-самый богатей.
   В фонарик батарейку поставишь, интересно, лампочка засветилась. Такая нужная вещь в быту.
   А ножичком интересно что-нибудь выстрагивать: свистульку, узор на палочке, просто строгать.


Велосипед.

   По улице целое путешествие: лужу объехать или въехать в неё, по утоптанной щебёнке, к автомобильной дороге до стадиона чуть подъём, потом развернуться и гнать к реке, резко затормозить. Проехать до Новостройки, до магазина, а потом обратно. В сухую погоду дорога классная, как бетонка, можно мчаться, с шиком мимо знакомых пацанов держась одной рукой или вообще без рук. От стадиона по дороге в город – подъём. Пыхтишь, поднимаешься, зато потом как здорово мчаться вниз и стараться как можно дальше прокатиться не крутя педали.
   С знакомым парнишкой подъехали к железной дороге. Вечер. Скоро домой. Есть небольшой крутой спуск. Давай с горы кататься. На повороте мимо дома – горка щебня. Мы друг за другом разгонимся, вниз и на горку взлетаем, в воздухе чуть зависнешь, и дальше летишь, а потом уже педали не крутим, кто дальше проедет.

   Велосипед – такой друг. С ним никогда не скучно. На улице никого. Можно одному на велосипеде куда глаза глядят. Мои самые любимые маршруты: на Новостройку, с горки мимо стадиона, на вокзал, по дороге на Волково.
   К вокзалу от моста залили бетонку. Вот уж мы по ней гоняли. около вокзала бетонированный навес для разгрузки вагонов. А мы там устраивали фигурное вождение, особенно хорошо, когда дождь. а у нас сухо, в догонялки играем, носимся друг за другом.
   Под вечер утихнет улица, заря вот-вот погаснет. Я на велосипед и покатил по улочкам Чёрной речки. Грунт плотно-мягкий, хорошо пружинит, катится легко и странно: вот так ехать и ехать в дальние страны. Подъехать к речке, помыть, особенно колёса. Ногу на педаль, колесо раскрутишь и в воду – вода хорошо крыло изнутри промоет. Вымыть, обтереть и ехать дальше – через мостики-мостки, разные повороты-развороты, по травушке-муравушке, по гравию, по щебёнке, по грунтовой дороге – ехать и ехать.


Начало весны.

   Зима да зима. Не то, чтобы надоела, но как появятся робкие предчувствия весны, такая радость. И тоска, и томление, и радость,
что-то необыкновенное совершается, происходит вокруг, надо что-то делать, а что – не знаю. Каждый день радость, бурление, что-то такое случится, а опять остаётся на завтра.
   Снег сыреет, начинает подтаивать. Тяжеленный, грузный, вывозим с заднего двора.
   Солнце блещет, всё небо собой заполонило. С крыши веранды начинается капель и растут сосульки. Сугробы-отвалы, что накидали за зиму, на солнце подтаивают и подмерзают, покрываются ледяной корочкой, сверкают.
   На улице по дороге ручейки побежали, ещё маленькие, но живые, весёлые.
   Талая вода, она самая заманчивая. Вглядываюсь в каждое её движение, как она бежит по ледяному руслу, то растечётся, то вымоет каньон и течёт где-то там, в глубине.
   В чём ходить? Сапоги ещё рано. Валенки намокнут. В школу хожу в суконных ботинках. Но они тоже промокают.
   В канавах снег провалился и потекла вода.
   Вода, вода, вода, днём только и слышишь журчание. К вечеру затихает.
   Окна  уличные на запад, около палисадника вытаявшие замки,
солнце садится за лес – розовые, голубые света, россыпь ледяных кристаллов. Мне видится другой мир, я с помощью ледышки-вездехода строю лунные дорожки. Получается так, что я одновременно и около палисадника и на луне, в лунном царстве.
   На Новостройку дорога в колеях-лужах, прыгаю на обочину, спасаясь от брызг из-под машины. Горы в тёмных проталинах.
   Так бы и ушёл за эти талые горы.
   В огороде снег просел, в канавах вода, снег с крыш сполз.
   Днём вся скотина во дворе: Марта, куры с петухом, телёнок, Шарик на конуре греется, кот Васька сидит на крылечке, жмурится.
  И уже не капель, а ручьи потекли-покапали с крыш.
  И солнца, сколько солнца. Солнечный, яркий, блескучий свет на горах, на Скале, на ноздрястом ледяном поле реки, на дороге, на крышах, в окнах веранды и дома, на крыльце. И наш задний двор, обычно полутёмный, весь в солнце.
   Тает, тает, тает. Вот и подснежники. Идём в лес. Снег лежит длинными кусками-заплатами, большие полянки вытаяли. По снегу идешь, он весь шуршит, пересыпается. Посмотришь поближе, а это отдельные льдинки-кристаллинки. Травка оживает. Лоскутов снеговых всё меньше, и жаль, что снега исчезают.
   По Второму Каменному долу по самой дороге несётся вода – целая река. В низинке вступишь в снег, а под ним вода. Над долом, лесом, скалами – чистое, прозрачное необычайно звонкое голубое небо. Подняв голову смотрю – что там в нём?


  А в школе дали задание подобрать весеннюю открытку и написать маленькое сочинение про весну, оформить в виде альбомного листка. Мне такое задание очень по душе. Подобрал открытку, написал и ещё нарисовал – талый снег, талая вода, берёзки, голубое небо.
   Упоительное время года, да не напьёшься вволю.




Ночное звёздное небо.

   В ночном летнем небе Млечный путь высветится, нависнет над садом-огородом, звёзды близко-далеко, вот рукой достанешь  в пустоте-бездне.
   Зачитывался фантастикой: надо мной миры, другой разум и бесконечность. Я тогда себе очень просто представлял: летит звездолёт, а навстречу звёзды, звёзды и никогда это путешествие не закончится.
   Но самое выразительное небо, самое волнующее, самое загадочное – в морозную ясную ночь. Вызвездит, аж глазам больно от мерцания, и не оторваться. Какие они, звёзды, что там , на них?

   А если ещё луна…Фантастическое зрелище на земле и в небе. Снег зеленовато-лимонный, в нём столько тоски, одиночества, заброшенности-пустынности. В окнах свет, а жутко. Тоска щиплет сердце. А над нами – чёрный купол, золотые гвозди – звёзды.
   Совсем маленьким я так себе объяснял мерцание звёзд: это золотые гвоздики сверкают. А купол – твердь.
   Бывает, выйду на улицу, ребят нет, глубокий вечер, морозище, ясно. Хожу по улице, на звёзды смотрю, с ними разговариваю. Млечный Путь знаю, знаю, что там скопление звёзд. Может быть, на какой-нибудь звезде вот так же ходит мальчишка и смотрит на землю. Скрипит снег, блестит дорога, а я смотрю на звёзды. Я сопричастен этому лунно-звёздному миру, и во мне тоска одиночества и звёздное мерцание, а сказать об этом некому.


В память о Саше Казьмируке.

   Саня, Саня, эх, Саня…Разве Саню забудешь?  Не забываю. И такая утрата, и такое сожаление. Но как же так? Вот и Сани нет. И не поговорили по душам всласть, и не вспомнили, что было. Как это так, что его нет? Вот только начали жить, а уже всё кончилось. Через сколько лет встретились,  и разговор такой  душевный. А вот и всё. Скольких уже нет, а Саню чуть ли не всех больше жаль. 
   Товарищ детских игр. Сядем в кружок у двора, а Санька что-нибудь придумает, какое-нибудь дело. Если кто-то из нас что-то предложит, оно как-то не так интересно. А уж если Сашка предложил, то для всех оно увлекательно.
   Обаяние, тепло. Всё у Сани получалось, за что ни возьмётся: на Скалу залезть, на плоту сплавать, в футбол играть, в лес идти, на велосипеде с выкрутасами кататься, костёр жечь, рыбу ловить, с купалки нырять. Да мало ли что.
   На Скалу почти отвесную, Саня залез. Револьвер в реке нашёл. Самый лучший поджиг у  него, клюшка лучшая у него.
   Приключения, пиратство, изобретательство на грани фола  и абсолютное отсутствие злодейства, категорическая неспособность кого-нибудь обидеть, но за себя умел постоять.
  Что же такое Саня, товарищ детских игр, - мир приключений, мир удивительно интересной жизни.
 
   Январь. Вечер такой, как глухая ночь. Звёзды – их полно и так близко, руку
протяни – сами в ладошки посыпятся. Небосвод – глубокая бездна, бархатная, звёзды переливаются, мерцают. Такие миры.
   Морозище, воздух звенит, дымы из труб столбами прямо вверх устремились. Чуть ступишь – скрип да скрип. Улица в лунном свете. Безлюдье. Мы с Саней да звёзды, да бездна, да лунный свет, до того призрачный, что нам чудится – мы в иномирье.
   С горки от Дома Вити Рыжова катаемся. Сначала проторили лыжню до реки, а теперь её раскатываем. Стараемся по снежному покрову речки прокатиться как можно дальше. Скатимся и в гору ползём. А ночь-вечер – звёзды, лунный свет, скрип, а скала, как храм, и колокола звучат. Это как-то помимо сознания впитывается.
Просто катались, а запечатлелось на всю жизнь
- Саш, давай ещё прокатимся!
-Давай!
И домой не хочется, и мороз крепчает, и звёзды ещё ближе и блещут-мерцают, и лунный свет фантастический. И нам тепло и радостно. Так запомнилось, запечатлелось…
Саня, Саня, эх, Саня, добрая душа, добрый друг,  добрая о тебе память…


Ирисы цветут…

   По нашей улице прохожу, всё мне ирисы вспоминаются. Что же так в душу запали. На всю жизнь помню: дождь, лужи, ирисы в школу несу и аромат. Такой аромат. Может быть, больше всего этот аромат и запомнился. Сколько в нём неизбывной грусти, томительной, бесконечной и до того сердечной, что кажется и дорога, и река, и скала, и небо, и улица – всё пропитано вселенским чудодейственным ароматом ирисов.
   От них и остальная жизнь начинается. Вспоминаю, что было до, что было после. С цветущих ирисов начинается миньярская жизнь.
Мама посадила их около веранды, близко к мосткам. Сначала цвели ирисы, потом зацветал шиповник розовый и белый.

   Я вглядываюсь в цветок, он сложно устроен, он необычен. И аромат. Его же не опишешь,  его можно только вдыхать. И почему в нём такая беспредельная грусть.
   Самое смешное, что я никому это не могу рассказать, поделиться.
Вещь в себе – ирисы в цвету. Слова и слова. Наверно, это больше всего и тяготит, мучит.
   Тучи дымчатые, теплого охристо-серого оттенка, медленно движутся, меняя очертания. Гравий на дороге кофейного цвета, и лужи цвета кофе. Дождь мелкий, занудный. На улице – никого.
Сладостно и грустно пахнет букет ирисов, который я несу в школу.
Ирисы цветут…


   Что же так болит? Что же так сердце печалится? Всего-то двадцать километров. Сел да поехал, можно и пешком пройтись. Рядом и – не доехать и не дойти, рядом и - нигде.
   И от нашей улицы мало что осталось, и целая жизнь прошла, и солнышко моё катится под горушку? Зачем же, что же я всю жизнь возвращаюсь в Миньяр?
   Может быть, потом жизнь моя куда-то пошла не туда? И приобретая пресловутый жизненный опыт, я всё время терял то, что было в Миньяре, терял и пытался восстановить. Это как мечта о настоящей жизни: родник, полянка, олени, а за дубами – уютный дом под крышей, похожей на журавлиные крылья. Просто жить, пить родниковую воду, дышать и молиться Синему Небу. Это как предчувствие жизни истинной, какой среди всей обыденной суеты просто не может быть.
   Что же так болит? Зачем всю жизнь я возвращаюсь в Миньяр?
Может быть и потому, что сильнее и ярче, чем миньярские «запечатления», у меня таких переживаний не было. Не было больше таких друзей, как Саня. Или просто потому, что это – было…
уйти, чтобы вернуться…
мы, взрослые, на самом деле умнее детей, мы на самом деле что-то понимаем?...


октябрь 2005 года

   осень выдалась бесподобная: сухая, солнечная, тёплая. Каждый свободный день выбирался в Миньяр и бродил, и бродил по лесам.
Поутру туман по-над Чёрной речкой и Новостройкой, дрожь немного пробирает. От вокзала мимо Скалы, через мост по улице пройду и по тропинке по склону к скалам. А солнышко уже взошло,
туман тает, тепло. Воздух прозрачно-дымчатый, небеса пустынны –
такая воля, такой простор, так дышится. По скалам без устали весь день, восторженный, упоённый золотым октябрьским днём. Одно лишь желание: вот так просто заснуть, навсегда остаться здесь, навсегда, пусть самой маленькой пылинкой…
   Листья под ногами – толстенный слой: шур-шур-шур, скальные выступы самых необычных форм, голубоватые горы вдали,
сосны, облитые светом, ели с большими добрыми лапами, дубы-великаны и воздух, которым так хочется надышаться и пить и пить: восторг, упоение, безумие чувств…
самосветный мир…
есть мгновения, упоительные, мгновения высочайшего переживания слитности с миром – понимаешь, что светлее, одухотворённее уже не будет, - остаться, остаться…
а часы показывают, что пора идти на вокзал..
Улица, Дом, Речка, Скала, Лес, Горы-волны, Небо – придёт время –
я вернусь к вам навсегда…

*на фото - работа автора