de omnibus dubitandum 105. 11

ЧАСТЬ СТО ПЯТАЯ (1884-1886)

Глава 105.11. ЖОРЖЗАНДОЧКА…

    Рассказывая об этих «дьявольских днях», Федор Минаевич особенно подчеркивал стремительность и сплетение событий, будто вражеская рука толкала Аришеньку и его в бездну. В те дни он еще и не думал о Плане, о «чудеснейших чертежах», по которым творится жизнь, и о тех с и л а х, которые врываются в эти «чертежи» или попускаются, чтобы их — для чего-то — изменить. Но даже и в те дни чувствовалось ему, что совершается что-то странное.

    О том, что случилось с ним в Петербурге, он подробно не говорил. Он лишь с недоумением пожимал плечами, как будто не мог понять, как это с ним случилось самое гадкое, самое грязное, что было в его жизни, когда все его помыслы и чувства были направлены «к единому свету жизни», к оставшейся в Москве Аришеньке.

    — Когда наваждение прошло и я очнулся, — рассказывал он впоследствии, — мне тогда же в раскаянии и муках пришло на мысли, что со мной случилось совершенно необычное, б е с о в с к о е, и меня охватила жуть. Помню, что так и подумалось тогда, при полном моем неверии в бытие этого «бесовского». Такое сплетение случайностей и событий, и все, кажется, для того, чтобы в Москве что-то доделалось. Я рвался, мучился, а меня  д е р ж а л о  в Петербурге… и удержало.

    Аришенька была предоставлена себе, была отдана во власть соблазну.
Федор Минаевич предполагал пробыть в Петербурге с неделю, а если бы дело затянулось — съездить в Москву и непременно вернуться с Аришенькой. На душе у него было неспокойно, что Абациев намеренно остался.

    В самый день приезда было назначено в комиссии испытание его модели паровоза и защита проекта. Бывший его начальник по московской службе сообщил, что известный профессор механики в Институте путей сообщения похвально отзывался о принципах его проекта, а его заключение считается авторитетным, и в министерстве говорят определенно о причислении инженера Солоцкого к Ученому отделу.

    Для Федора Минаевича в ожидании наследства после отца служба интереса не представляла, он собирался поехать с Аришенькой за границу, отдаться философии, погрузиться в науку, — но успех все же был приятен. И вот начались 
с л у ч а й н о с т и.

    Он явился на заседание комиссии защищать проект и развить новые возможности в области прикладной механики, ждал с нетерпением заключения блестящего ученого… — и вдруг швейцар докладывает, что его превосходительство господин профессор упали в швейцарской и сломали ногу. Заседание комиссии отложили.

    Федор Минаевич решил сейчас же ехать в Москву, заехал проститься к бывшему начальнику, попал на вечеринку с елкой, его заговорили, и он опоздал на поезд. И тут случилось «ужасное».

    Он уже собирался уходить, чтобы пораньше лечь и ехать с утренним поездом, как вошла красивая брюнетка, все зашептались, и Федор Минаевич услыхал, что эта «та самая, венгерка, известная». Их даже и не знакомили.

    Заиграла музыка, все особенно оживились и зашептались, что она сейчас будет танцевать «свою венгерку». Федор Минаевич никогда не видел, как танцуют венгерку, и остался. И не только остался после захватившей его «венгерки», которую «оригинальная женщина» в зеленом бархате и в необычно короткой юбке и сапожках раздражающе-лихо танцевала, но и после польки-мазурки, и даже сам танцевал с венгеркой.

    Венгерка говорила с ним по-немецки и была рада поговорить, — по-французски говорила плохо, по-русски совсем не понимала, — просила его танцевать еще и еще, и он почувствовал себя с ней свободно и увлекательно.

    Он заинтересовался ею, таинственным чем-то в ней, «зовущим», справился у хозяина, кто она, но хозяин не знал, сказал только, что приехала с кем-то из посольских. За ней ухаживали, держала она себя непринужденно, немножко даже кафешантанно, за ужином сидела с Федором Минаевичем, много пила и попросила проводить ее — немножко пройтись по Невскому.

    Федор Минаевич очутился с ней за городом, провожал до гостиницы под утро… — так началось «ужасное».

    Налетел шквал, случилось «что-то бесовское». Он боролся с безумием, писал Аришеньке раздирающие письма, умоляя спасти его от грязи, приехать к нему, и тут же просил не приезжать, даже не писать ему, — «недостоин и твоего словечка, словечко твое будет осквернено здесь». И, наконец, перестал писать, — «все забыл».

    Ездил с венгеркой на льдистую Иматру, истратил бывшие при нем деньги, взял пять тысяч из конторы Юнкера и их истратил — и это в одну неделю. Чуть ли не собирался провожать венгерку за границу, заехал за ней в гостиницу и получил оставленную записку, где «Ялли» благодарила его за чудесные дни знакомства. Коридорный сказал, что барыня уехала раным-рано с каким-то усатым, черным.

    — В эти безумные дни я совсем потерял себя, словно меня опоили чем-то, — рассказывал Федор Минаевич. — Пропустил назначенное на 10 января заседание комиссии и должен был извиняться случившейся болезнью. Проект разобрали без меня и признали «заслуживающим внимания». Не было и разговоров о причислении и продвижении.

    А в эти дни, как узнал я, воротясь из Финляндии, каждый день заходил Абациев и справлялся, куда я выехал и с какой дамой. Он предполагал, что приехала Аришенька и мы прячемся от него. Этот случай тогда не казался мне чем-то из ряду вон выходящим, тем более —  з н а м е н а т е л ь н ы м…  но чувствовалось мне в  э т о м  что-то неопределимо гадкое… — после опьянения, конечно, — какая-то жуть чувствовалась в этой случайной женщине, в манящей бездонности порока.

    Не знаю, что бы со мной сталось, и с Аришенькой, если бы не «случайность», — внезапный отъезд авантюристки. Налетела неведомо откуда и пропала неведомо куда. Тогда внезапный отъезд ее я объяснял капризом: наскучило приключение, и она полетела на другое. В те годы много было авантюристок «по идее», проповедниц любви свободной, в духе Жорж Занд, — их так и называли — «жоржзандочки». Теперь в этом я вижу некое  п о п у щ е н и е. 

    Надо было удержать меня в Петербурге. Надо было, чтобы Аришенька была предоставлена в борьбе с искушением только одной себе.

    Вернувшись в гостиницу, Федор Минаевич застал у себя Абациева.

    — Диму я не узнал, — рассказывал он. — Он был не похож на себя, говорил резкости. На вопрос, когда приехал и когда в последний раз видел Аришеньку, он даже не ответил, а разразился упреками, что я играю с ним скверную игру. И я понял, что он «осекся». Скверную игру?! Не только с ним скверную игру, а… что я отвратительно поступаю с Ириной Юрьевной, злоупотребляю ее беспомощностью, пользуюсь ею, как… Я готов был его ударить. Он тоже поднял руку. Мы были опутаны  з л о м,  путались в своем  т е м н о м, бились за чистоту, на которую оба не имели права. Нет, я, я не имел никакого права, после грязи, а Дима… имел право, выстрадывал его любовью… любовью сильной, как это открылось после. И вот я получил по непонятному мне  р е ш е н и ю,  получил право на нее. Какая несправедливость, скажут. Но сколько же таких «несправедливостей» кажется нам в жизни, если смотреть нашими глазами, маленькими… если смотреть на картину в лупу. Много спустя определилось  в с ё,  и стало понятно нам. Диме так и осталось непонятно. Он упрекал меня, что я обманул  с в я т у ю,  схожусь с женой, предлагаю, «как последний подлец» — так и сказал, и я проглотил это — «отступного», а сам держу ее при себе, пользуясь ее беспомощностью, обманываю письмами… — он знал о письмах! — и объявил мне, что любит Аришеньку, и она его любит, н у него есть право говорить так, и он решительно требует, чтобы я не смел вмешиваться в их отношения. Он требовал от меня отчета, почему я вызвал Аришеньку в Петербург и где-то ее прячу, почему я  з а с т а в и л  ее приехать, если схожусь с женой и предлагаю «отступного».

    Я ему сказал: «Проспись и не городи чушь, с женой я не схожусь, Аришеньку я люблю больше всего на свете и в Петербург ее не вызывал». Я ему высказал прямо, что Аришенька, очевидно, хотела ог него избавиться и велела сказать, что уехала в Петербург. Он посмотрел на меня безумными глазами, схватился за голову и выбежал.