К юбилею А. П. Чехова. Париж чужой жизни

Часть 1: И ПРЕВРАТИЛСЯ ШКАФ В КЛЮЧНИЦУ ...

Помните: «Дорогой, многоуважаемый шкаф! Приветствую твое существование, ...» - рыдает с пафосом Гаев над детскими воспоминаниями, сотрясая воздух по делу и без. В венской премьере «Вишнёвого сада» многоуважаемый 100-летний гардеробо-шифоньер превратился в ключницу (он/она же и почтовый ящик с письмами от любовника Раневской из Парижа). Этакий шкафик-разлучник с матерью-родиной и символ собственности лопахинской России без романтики уходящего старого мира. Монолог к нему ну никак не вяжется...

А если вспомнить по таганрогским воспоминаниям Чехова, в шкафу-метаморфозе хранились сладости и печенья, и дети, включая Антошу, кланялись шкафу и просили его угостить их. Вот так нежность детских снов перекочевала в пьесу. Удар топора заменил визг электропилы. А лепестки цветущего сада превратились в золотой дождь мечты-богатства-дешёвых блёсток на нарядах Шарлотты-трансвестита в исполнении красавца Александра Абзенгера.

И всё же, больше всего до комка в горле трогает Фирс в исполнении Отто Шенка, легенды австрийской сцены. Летом будущего года ему исполнится 90 лет. Но он всё ещё выходит на сцену, хоть и иронизирует над собой, называя себя руиной. Вот его кресло за кулисами, где он ждёт очередного выхода. Не верите? Смотрите. Спектакль интересен для анализа в своём прочтении австрийским ансамблем. Напишу завтра.

Часть 2: ПОСЛЕВКУСИЕ ВИШНЁВОГО РАЗЛИВА

Вена, «Театр в Йозефштадте», к 160-летию русского классика в 2020 году.

Имя А.П. Чехова и его последняя пьеса, комедия «Вишнёвый сад» (в 1903 написана, в 1904 премьера) подарили россиянам образ приближающейся к краху родины - могучей империи со слабым управлением - и закрепили в сознании горькое оплакивание уходящей эпохи (вечный «смех сквозь слёзы» и ирония над собой). «Вся Россия наш сад!» - восклицает Петя Трофимов (Пётр Сергеевич Трофимов, 26-27 лет, вечный студент, восторженный ничегонеделатель).

Темы пьесы близки всем вне времени и пространства, очень близки Австрии, которая также на рубеже 19-20 веков утратила свою былую мощь империи и окончательно осталась на 1/8 бывшего величия. Что происходит в людях, когда они не видят будущего? Или ничего не хотят менять в своей жизни.

Постановка на одной из старейших драматических сцен Вены переносит зрителей в другой переломный момент на 100 лет вперёд. И это уже герои, дважды потерявшие свой «сад» - тогда Российскую империю, сейчас - империю Советов. Но всё близко и к нынешним жителям Европы: если не защитить европейские идеалы, этот сад также легко рухнет под наплывом равнодушных к его культуре.

Дом Раневской и Гаева навевает сравнение с парижскими уличными каруселями для детей - он крутится в течение четырёх актов в двух действиях, преподнося свои интимные уголки каждому в отдельности и для столкновения героев попарно или всех вместе. И это кружение создаёт мнимую картинку занятости, участия в чём-то происходящем, хотя на самом деле происходит стагнация в судьбе каждого из них. Они напрочь привязаны к своим привычкам и не хотят от них отказываться, списывая неудовлетворённость жизнью на любые обстоятельства и на других людей.
 Классическое нежелание принимать ответственность за свою жизнь. Мифов вокруг себя они сочинили много, и все они - эти мифы - в действии. А сами они так и остались детьми: маленькими, эгоистичными, беззащитными, недолюбленными, жестокими и равнодушными. Детьми, о которых по старой привычке заботится старик-слуга Фирс, но ни его забота не вызывает в них тепла, ни он сам не в состоянии постигнуть своей оторванности от их жизни.

В пьесе нет женщины (при пяти женских ролях), ни одной. Есть ходульные глянцевые шаблоны женской «устроенности» у жеманной Дуняши и никому не нужной Вари, подросток с грёзами о чудесном Аня, утратившая волю Любовь Андреевна и переодетый в няню-приживалку трансвестит Шарлотт Иванович. Мужской мир им непонятен, скучен, однобок, смешон, груб и страшен.

В пьесе нет мужчин (при восьми мужских ролях), ни одного обычного мужчины. Есть сосущий леденцы картёжно-бильярдный игроман с напыщенными речами болтуна (Гаев), читающий хорошие книжки закомплексованный студент под тридцать (Петя), поющий лёжа хорошие песни жилец с гитарой (Иван), не сумевший даже застрелиться недотёпа в тоске (Епиходов), продажный канючка сосед (Борис Борисович), простецкий предприниматель не умеющий объясниться в любви (Лопахин), пошлое животное, покинувшее своё место слуги (Яша) и отживший своё старик (Фирс). Есть ещё три закадровых мужских персонажа - умерший от пьянства муж Раневской, утонувший 7-летний сын Раневской и молодой любовник-иждивенец Раневской в Париже.

И есть доминирующие состояния неизлечимой болезни, когда никак не понять «чего мне, собственно, хочется, жить мне или застрелиться, собственно говоря...», когда отсталость на двести лет от застоя, но «нет определенного отношения к прошлому, мы только философствуем, жалуемся на тоску или пьем водку», когда мелкое и призрачное «мешает быть свободным и счастливым». Когда нет должной заботы от матери детям, на работу устраиваются ради содержания, красоту убивают бескультурьем, образованность не приносит плодов, любовь подменяется похотью, пустота маскируется весельем, в искусстве понимают мало, работать не любят, в чужую беду не вмешиваются и от своей бегут.

Как пророчески звучат чеховские персонажи:

«Не надо обманывать себя, надо хоть раз в жизни взглянуть правде прямо в глаза».
«Надо только начать делать что-нибудь, чтобы понять, как мало честных, порядочных людей».
«... все хорошие разговоры у нас для того только, чтобы отвести глаза себе и другим».
«Надо перестать восхищаться собой».
«Дело не в пессимизме и не в оптимизме, а в том, что у девяноста девяти из ста нет ума».
«Жизнь-то прошла, словно и не жил».

Как пророчески сам автор предвидел будущее своих героев: он говорил о Раневской как о порочной старухе, которую только смерть и успокоит; о Лопахине как о чёрством самовлюблённом ничтожестве; о важности роли Шарлотты. Ничего о себе не знающий персонаж с явным детством в немецкой среде и в балаганной повседневности, нашпигованный ходульными знаниями о жизни, вне возраста и вне пола. И вот эта «дурацкая жизнь» Фирсом понимается как разгул после воли 1861 года: не знает человек, что со свободой делать.

В этой постановке видны «многие точки соприкосновения» российских и австрийских душ в растерянности перед будущим, где «много чудесных мест» для хамоватых Яш и пошлых Лопахиных. Потому что современный рынок убережёт вас от серости жизни и ненужного многословия. Да здравствует «Париж чужой жизни», коль своя нескладная и несчастная. «И за деньги русака немцы офранцузят». И если не сопротивляться этому игорному дому, мы не спасёмся, ведь «... нет поворота назад, заросла дорожка».

Не вернуть утраченной культуры, только законсервировать в музеях и архивах. И не любя себя и своё, всё так же будет грезить обыватель: «Всё-таки какое счастье побывать за границей», потому что в равнодушии на своей земле больше не остаётся вишнёвых садов.

Алла Чурлина, Зальцбург
Ваш русский гид в Австрии

14.12.2019