de omnibus dubitandum 105. 71

ЧАСТЬ СТО ПЯТАЯ (1884-1886)

Глава 105.71. ЗАВЕТНОЕ…

    Федор Минаевич — было это в день возвращения его из Петербурга — был удивлен, когда Аришенька подошла к нему, держа обеими руками просвирку, и сказала, как говорит мать ребенку: «Вот съешь просвирку,  н у ж н о». 

    Он привык к невинным ее причудам. Поглядел с ласковой усмешкой, и его поразило что-то болезненное, жалеющее в ее глазах. «Если тебе приятно… но почему это  н у ж н о?».  Она сказала уверенно: «Так велел батюшка Варнава, ты  г о л о д н ы й». 

    — «В таком случае насытимся».

    Он взял просвирку и, проглядывая письма, начал охотно есть. «Ты не перекрестился», — сказала она грустно.

    «А это непременно надо? буду знать».

    «Мы скоро уезжаем?» — спросила она, о чем-то думая.

    «Куда? разве мы собирались куда-нибудь уехать?..» — спросил рассеянно Федор Минаевич.

    «О н  сказал: „П о е д е т е  к у д а — заезжайте, посмотрю на вас…“ - значит, мы должны куда-то ехать». Он посмотрел и увидал «что-то проникновенное» в грустных глазах ее.

    «Д о л ж н ы?..»

    — «Ты говорил, что у тебя вышла неприятность… з н а ч и т,  мы уедем».

    От этого разговора у Федора Минаевича осталось смутное чувство «предопределенности», хотя ни в какую предопределенность он не верил. Он попытался отмахнуться и подумал, что Аришенька говорит это потому, что они не раз говорили о поездке за границу, когда будет получено наследство. Но тут же почувствовал, что Аришенька говорит не о загранице, а о чем-то связанном с жизнью, прочном. И, поддаваясь «голоску из сердца», подумал вдруг: «А не уехать ли совсем?». И тут же отмахнулся.

    Но Аришенька слушала  с в о й  голос.

    Как начинают вить гнезда птицы, когда приходит пора, она начала прибираться между делом: разбиралась в комодах и сундуках, откладывала, что надо отдать бедным, пожертвовав в комитет помощи славянам, «забрать с собой». Застав ее как-то над сундуками, он пошутил: «Ты вся пропиталась табаком и камфарой, какая-то сундучная страсть у тебя открылась!..».

    Она сказала: «Надо привести в порядок… мало ли что случится». «Ты вроде тараканов, — усмехнулся он. — Говорят, перед пожаром они начинают суетиться и ползут из дому».

    Она сказала: «Это правда… и матушка Агния говорила, что перед большим пожаром в Страстном все тараканы поползли из келий и хлебной, и тараканам  д а е т с я знать».

    Он засмеялся и назвал ее милым таракашкой.

    Разбираясь, она нашла белый шелковый шарфик, разглаженный и далеко запрятанный, подумала, завернула в тонкую бумагу и положила на дно картонки, где хранилась батистовая прозрачная сорочка — та, маскарадная. Пересмотрела платья, отложила «голубенькую принцессу» — бедной какой-нибудь невесте — и задумалась над «ампир»: «Отдать?..»

    Федор Минаевич не раз просил показаться ему в «ампир». Он читал в газетах об ее триумфе в маскараде: называли ее «красавицей со старого дагерротипа». Но она упорно уклонялась.

    И вот, когда она раскинула голубой газ на серебристом шелку, в золотых искорках и струйках, вспомнились ей зеркальные белые колонны, люстры, кружащие переливы вальса… Она закрылась руками и увидала все, до мерцания огненных язычков в колоннах, до золотого адъютантского шнура, зацепившегося на ней за газ… увидала чудесную чужую, отраженную в зеркалах, в колоннах.

    Когда она так стояла, Федор Минаевич застал ее и опять стал просить — показаться ему «графиней». Вся в мечтах, она не нашлась отказать ему. Это случилось вечером, при огнях.

    Она попросила его уйти, достала батистовую сорочку, бальную, надела газовое «ампир», уложила жгутами косы, пустила локоны по щекам, вколола гребень веретеном, серебряный, веером разметала трэн, оглядела себя в трюмо и позвала взволнованно-смущенно: «Иди, смотри…».

    Он глядел на нее, чудесную, на ее грудь и плечи, — и живые, и зеркальные, при огнях. Она увидала за собой, в зеркале, умоляющий взгляд его, услыхала страстный, зовущий шепот: «Ира…», испуганно метнулась и оградила себя руками, чтобы не допустить… — но он ничего уже не видел.

    Ей  было уже 17 лет, и личная жизнь ее, мягко сказать, складывалась из рук вон плохо. У нее конечно имелся сексуальный опыт. В общем, за последние три месяца мужчин у меня не было и случай как-то не представлялся.

    А женской сексуальности необходим выход, ей же было не 12 лет, а 17.

    И она стала замечать за собой странные особенности. Ей почему-то стали нравиться обтягивающие платья, панталоны расшитые кружевами, нижние юбки, также отделанные кружевами и корсеты с глубоким вырезом.

    Взгляды, которые бросали на нее мужчины, совсем не раздражали, а, наоборот, возбуждали: то заглянут в вырез, то не могут удержать своих глаз, рассматривающих ее обтянутую трэном попку и ножки, появляющиеся в вырезах платьев. И ей не было стыдно, а наоборот это возбуждало ее с каждым днем все сильнее.

    Юбка, украшенная трэном подчеркивала ее довольно широкие бедра, полные груди и прямую спинку.

    И тут она услыхала в левом ухе его горячий шепот:

    — Аришенька, - и жадные губы прикоснулись к ее открытой шее, напоминая ожог  раскаленным металлом.

    — Она почувствовала, как он начал прижиматься своими бедрами  к отставленной попке, а потом и положил руку ей на бедро.

    Она почувствовала что грудь, уши, шея и щеки стали пылать жаром, как будто она находилась в кузнице у раскаленного горна.

    Между тем шепот становился все жарче и уже две руки сжимали ее бедра.

    Странное чувство овладело Аришенькой: она знала, что обязана дать отпор Федору Минаевичу, но с другой стороны от этих прикосновений какая-то непередаваемая истома охватило ее истосковавшееся без ласки тело.

    — Тебе неудобно? — прошептали его такие горячие и такие желанные губы.

    — Нет, нет, все хорошо, — тоже почему-то зашептала она.

    И тут он сильно прижал ее к зеркалу, перед которым она прихорашивалась, руки Федора Минаевича оставались на ее бедрах, и она почувствовала, что к ее ягодицам, прикрытым трэном платья прижимается что-то помимо его бедер.

    — Что ты делаешь? — удивленно воскликнула она, чувствуя, что трэн и батистовая сорочка уже не защищают ее прелестей и, руки жадно пытаются стянуть с нее панталоны.

    Сгиб его локтя прижался к ее груди, а своим животом он так прижался к юной попке, что она даже сквозь панталоны и его брюки чувствовала его напряженную плоть.

    Она почувствовала как он начал покачивать бедрами и его ладонь сжала выскочившую из корсета грудь.

    Грудь напряглась под его пальцами, а тело стало предательски отвечать на его толчки.

    — Нет… Пожалуйста, нет, — шептала она и чувствовала, что уже не в силах сопротивляться своим желаниям.

    Рука Федора Минаевича проникла ей в прореху панталон и начала ласкать ее голую ногу, а вторая рука уже вовсю гладила упругую грудь и отвердевшие соски.

    Она делала слабые попытки вырваться, но что она могла поделать со своим изголодавшимся телом? И она решила, чтобы все это прошло как можно быстрее и незаметнее. Ну и конечно, чтобы она получила удовольствие. Ведь она так давно его не получала.

    Тут она почувствовала что панталоны ее уже не защищают, а словно помогают ему расходясь в самых интересных местах. Они были узкими и, это заняло некоторое время. Зато с остальным он справился быстро, тем более, что она ему помогала.

    Ампир к тому времени был закинут ей на спину и ее твердые груди светились отражая дрожащее пламя свечей.

    — Ну как нравится? — сказал Федор Минаевич и засунул ей руку между ног. Боже, там уже было все мокро. Она закрыла глаза и закусила нижнюю губу, чтобы не застонать.

    — О, да ты вся течешь, Ириша, — ухмыляясь проговорил Федор Минаевич и засунул ей во влагалище палец.

    — Мммм… — только и смогла промычать она, а руками стала массировать свои груди.

    — Аришенька, а хочешь я войду в тебя?

    Она покраснела, потому что поняла, что очень хочет этого, что ей не достаточно всего лишь его пальца, что она хочет всего и до конца. В конце концов, она хотела кончить!!!

    — Я не слышу ответа? — проговорил он ей в ухо, его руки терзали ее груди, а крайняя плоть упиралась в раскрывшийся бутон.

    — Ну? — еще раз спросил он ее.

    — Да… — прошептала она.

    — Полностью… говори полностью, — издевался он над ней.

    Она так хотела этого, что ей все равно было, что говорить, она хотела почувствовать в себе его всего, хотела достичь оргазма, да и все, что она уже сделала, вряд ли усугубило бы что-нибудь.

    И она ответила:

    — Да… я хочу чтобы ты вошел в меня, я хочу, чтобы ты меня проткнул своим жезлом…

    — Да ты по****ушка, Ириша, — тихо засмеялся он и разом всадил ей свой член на всю длину. Он был не такой большой, но ей и не надо было длиннее. Ей нужно было, чтобы он продолжал движения. И он, старался как мог, его поршень входил в ее раскрытую щель сильнее и сильнее, а руки мяли ее грудь, сжимая соски. Она начала подмахивать попкой и постанывать, так как ей достаточно было всего несколько мгновений, чтобы достичь наслаждения.

    И вот момент настиг ее, и она, изогнувшись, как кошка, кончила. А похотливый Федор Минаевич, пристроившись к ее оттопыренному заду, продолжал буравить ее изошедшую соками вагину. И вот горячая струя спермы ударила во внутреннюю стенку ее влагалища, и все тело опять начало содрогаться в оргазме.

    Обессиленная она стояла упираясь двумя руками в раму зеркала с задранным ампиром, бесстыдно раздвинув ноги...

    ...Торопясь все закончить к сроку, как говорил ей  г о л о с,  она сидела за пяльцами, отрывая часы у сна, и к Сретению Господню закончила работу над покровом на ковчежец с главкой великомученицы Анастасин-Узорешительницы, предстательницы ее перед Пречистой, и отнесла в Страстной монастырь, скрыв себя под вуалькой, чтобы не признала ее мать Иустина-одержимая.

    И не от себя возложила покров на главку, а протянула, кроясь, монахине пригробничной и шепнула: «Возложите, матушка… по обещанию просящей». И после, вдолге, придя укрытой-незнаемой, на Благовещение, с радостью смиренной увидела на ковчежце лиловый бархат, шитый золотыми колосьями и васильками.

    Одиннадцатого февраля — помнила день тот Аришенька — праздновалась память преподобного Димитрия Прилуцкого. Она ходила в церковь, служила преподобному молебен. В тот день случилось событие, оставившее в сердце ее тяжелый след.

    Она пришла из церкви спокойная, радостно-просветленная и увидала необычное на дворе. Ворота были открыты, во дворе толпились пришлые и соседи. У погребов, в снегу, стояли какие-то странные, с темными лицами, закутанные в тряпки и овчины. Женщины были похожи на цыганок, растерзанные, с голой грудью, с детьми в лохмотьях. На черных лицах сверкали жуткие белки глаз. Тощий старик с замотанной головой, кланялся и крестился, а глазевший народ вздыхал и крестился на старика.

    Аришеньке стало страшно. Она увидала Карпа и спросила, что это и почему все крестятся. Карп, тоже крестившийся на странных, сказал, что это наши, православные, горевые, славянские болгары-сербы, замучили их турки — «вот и пришли к нам жаловаться, чтобы им помогли… вот наши добровольцы все и едут, сирот защищать, на Божье дело».

    Старик сдернул с руки лохмотья, и Аришенька увидала черно-багровую щель на ней, и в этой ужасной щели что-то белело жестко. Ей стало тошно, искрой пронзило ноги, и она вскрикнула: «Господи… кость живая!». «Косточку видать, как истерзали…» — сказал Карп, морщась. Старик ткнул пальцем в «живую кость» и начал мычать и лаять. Потом показал на шершавого мужика, залаял, и тот тоже залаял и замычал. И когда мычал, Аришенька увидала, что в его темной глотке вертится и дрожит что-то ужасно страшное… вместо живого языка черный огрызочек какой-то.

    Народ вздыхал. «Живые мученики», — вздохнул Карп, Аришенька увидала черную женщину с ребенком, с ямами вместо глаз: на голом ее плече лохматилась черная коса. Стали класть старику копейки в шапку. Аришенька высыпала все, что было у нее в маленьком кошельке, отошла и заплакала.

    Вспомнила — и побежала в дом, достала из троицкого сундучка семьдесят рублей, заработанные у Канителева и берегшиеся «на случай», и, не утирая слез, ничего через них не видя, отдала женщине с ребенком. Мученики пошли, народ повалил за ними.

    «Вот,  б а р ы н я,  делается чего на свете!..» — сказал, запирая ворота, Карп.

    Аришеньку удивило и даже испугало, что Карп назвал ее почему-то «барыней». С того дня так он и называл ее. Почему — она не знала. И не спрашивала его об этом.

    19 марта, день памяти мучеников Хрисанфа и Дарии, — было это великим постом, в субботу, — Аришенька причащалась. Придя из церкви, благостная и просветленная, она увидала на столе корзину белых гиацинтов и большой торт, любимый ее, из взбитых сливок, от немца на Петровке, где когда-то пила она шоколад с Димой, подумала с грустной нежностью, что Федор Минаевич все-таки не забыл, что сегодня день ее Ангела, — а она ему не говорила, — и улыбнулась на торт со сливками: «Забыл, что сегодня пост».

    И увидала вложенную в бумажное кружево карточку. У Аришеньки захолонуло сердце, когда читала она написанное знакомым почерком: «С Ангелом, Ири!». Она стала осматривать гиацинты, и там, в кудрявых, хрупких, будто из снежного фарфора, колокольчиках, пряталась такая же точно карточка, с теми же грустными словами, — почувствовалось так Аришеньке, — «С Ангелом, Ири!».

    Вернувшись со службы и узнав все, Федор Минаевич почувствовал себя раздавленным: Аришенька не напоминала, а он забыл, что сегодня ее день Ангела. В раздражении он не мог удержаться и спросил её: «Ты ему писала?..». Она покачала головой. Он сказал: «Ты права, что не удостоила меня ответом». Она ему предложила, не подумав, торта. Его передернуло, он вскочил и крикнул: «Ты… научилась издеваться!..». После он целовал ей руки, просил прощения.

    Торт отослали в детскую больницу: ни Анюта, ни Прасковеюшка, ни Карп не ели постом скоромного.

    В конце марта — двухлетие их встречи — адвокат по разводным делам сообщил, что, ознакомившись с делом, он пришел к выводу, что развода добиться не удастся. Противная сторона заявляет, что супружескую верность нарушил истец: бесспорное доказательство — открытое его сожительство с бывшей послушницей Страстного монастыря, цеховой Ириной Королёвой. Госпожа Солоцкая развода пока не требует, а начинает процесс о взыскании на содержание детей и ее самой в соответствии с ожидаемым наследством. Если же намерены настаивать на разводе, ее адвокат представит консистории дело из архива монастыря «о побеге белицы, цеховой Ирины Королёвой при соучастии инженера Ф., к последнему».

    События ускорялись, узлы как-то сами рассекались: все совершалось как по плану, — «выталкивало и направляло, куда  н у ж н о».

    В апреле на Фоминой другой адвокат доложил о положении дела о наследстве. По договору процесс придется вести в Ставрополе. Можно, конечно, потягаться, вытащить кое-что еще. Федор Минаевич судиться не захотел. «Миллионный» дом на Тверском бульваре «висит на волоске», подрядчик Р. требует по второй закладной с процентами за три года, предлагает оставить дом за собой, с переводом долга кредитному обществу, и соглашается дать в очистку только из уважения 25 тысяч чистоганом. Можно довести и до торгов, но можно и промахнуться ввиду начинающейся войны. После переговоров подрядчик накинул еще пятерку, и Федор Минаевич согласился. Сказал Аришеньке: «От наших миллионов осталось только полсотни тысяч». Аришенька сказала: «Довольно с нас». Дом на Тверском бульваре стал называться «Романовкой», а над Федором Минаевичем смеялись, называли «инженером-бессребреником».

    В начале мая приятель сообщил из Петербурга, что за проект назначили Федору Минаевичу «в поощрение» три тысячи, и советовал выждать время, а пока согласиться принять участок между Орлом и Тулой, старшим инженером движения в Мценск. Федор Минаевич понял, что его выживают из Москвы: у бывшего тестя большие связи в управлении дороги. В раздражении он решил было бросить службу. Но случилось «странное совпадение»…

    В самый тот день, как пришло письмо от приятеля, он искал в газетах для Аришеньки на лето спокойную дачу-усадебку, чтобы переменить место и впечатления, и прочел, — бросилось в глаза: «Под Армавиром, на живописной Кубани…». Под       А р м а в и р о м! По случаю семейного раздела продавалась недорого, за 12 тысяч, барская усадьба-дача Заветное, с лесом, лугами по речке, яблочный сад, парк, вишенник, лошади, охота, лодки, рядом церковь… Что-то ему мелькнуло… когда прочитал он — «Заветное»… и поразило, что -   т о ж е  А р м а в и р,  и… — что-то такое связано с… Заветное?.. Не мог припомнить. Эти места он знал, не раз там бывал, в разъездах, — тихие места, степные. Аришенька такие места  любила…

    Он поглядел на карту. Екатерино-Лебяжский-Николаевский монастырь, женский монастырь во имя Марии Магдалины, Свято-Михайло-Афонская-Закубанская пустынь, Покровский скит, находившийся недалеко от станции Гулькевичи*, на месте бывшего раскольнического скита, женского скита во имя Покрова Пресвятой Богородицы близ древнехристианского храма и Покровская женская община (станица Динская).

*) После завершения Кавказской войны в 1864 году, встал вопрос об освоении этого края. В 1875 году прокладывается одноколейная железная дорога «Ростов—Владикавказ». Среди 37 станций на этом пути, на 249-й версте от Ростова по фамилии владельца участка была обозначена станция Гулькевичи. Хозяином земли являлся Н.В. Гулькевич (1814-1876). Сам он был выходцем из семьи военного, проживавшего в городе Мелитополе; а работал в уездном суде копиистом. Во время Кавказской войны Гулькевич управлял делами Кавказского комитета, ведавшего снабжением российской армии. Александр II отличившимся на войне дарил земли. В 1872 году плодородные кубанские земли достались и Н.В. Гулькевичу — тайному советнику, статс-секретарю, награждённому орденами за верную службу царю и Отечеству. Вокруг станции хуторки постепенно слились в единое село, получившее то же название, что и станция.
Датой основания Гулькевичи считается 15 июля 1875 года — день, когда открылось движение по Ростово-Владикавказской железной дороге. Когда город, а в то время посёлок, только развивался, его население в 1875 году составляло всего лишь 27 человек. В основном люди жили в саманных хатах. Постепенно на станции появлялись новые люди, население посёлка увеличивалось.

    Задумался, — и, «неожиданно для себя», спросил Аришеньку, проносившую стопочку белья: «Ира… хочешь хозяйничать, помещицей?». Она остановилась. «Это… в деревне?» «Да, в барской усадьбе, называется Заветное… у нас будут лошади, цветы, сад… Ты лошадок любишь…» — сказал он ласково, как ребенку. Она улыбнулась светло. «Да, я люблю лошадок». — «Там красивые места, близко Свято-Михайло-Афонская-Закубанская пустынь и рядом церковь, в селе… Заветное!..». И он вспомнил, что ему мелькнуло в мыслях.

    Она быстро спросила, задохнувшись: «Это почему? мы едем, да?». Он смотрел, как светилось ее лицо. «Если ты хочешь, мы уедем совсем туда… будешь кататься на лошадках, править, сажать цветы… вишни, яблоки… и там большие монастыри…» — «Большие монастыри?!..» — повторила она, светясь. «Да, большие монастыри…» - сказал он шепотом, вспомнив вдруг, как она недавно говорила, что  в и д е л а… — «и там  б о л ь ш и е  м о н а с т ы р и…».

    «Ты сказал… называется Заветное?..» - перебила она его, радостно осветив глазами. Он посмотрел в газету: «Да… Заветное… но это одно и то же». — «Заветное… так и написано?..». И они встретились глазами. Их мысли встретились, но они не сказали, о чем подумали. Вспомнили оба счастливый день, морозный, ясный, монастырь и матушку Виринею-прозорливую: «Господь вас обоих и пожалеет, обоих и привеет, как листочки, в уюточку». Аришенька положила на стол белье, сложила под шеей руки, ладошками… «Хочешь?..» — спросил он ее опять. «Хочу!.. — вскрикнула она с радостной мольбой. — Господи! так… хочу, хочу!..». И в глазах ее заблестели слезы. Он взял ее руку, поцеловал и почувствовал легкость в сердце. «Мы уедем… тебе понравится», — сказал он. Она перекрестилась и тихо, будто в себя, сказала: «Там будет хорошо».

    Решилось сразу. Федор Минаевич телеграфировал, что уезжает в Армавир. Съездил, взглянул — и купил усадьбу. Вернулся легкий. Дом оказался приятным, светлым, сад распускался, было благоуханно, тихо, в кустах по речке Овечка заливались соловьи, куковала в бору кукушка. Начали готовиться в отъезду.

    В половине мая, когда Федор Минаевич был на службе, Аришенька выкапывала из клумбы маргаритки, чтобы снести на кладбище, матушке Агнии и Виринее-прозорливой. Было жарко, полдень, нежилась сирень на солнце, она нарвала сирени. Когда ломала сирень, услыхала, что кто-то за кустами. Выглянула — и оторопела: Дима?!..

    Абациев шагал по клумбам в серой повседневной черкеске, придерживая шашку, позванивавшую знакомо о кинжал. Пряча лицо в сирень, Аришенька смотрела неподвижно.

    «Не ждали? — крикнул он, запыхавшись. — Только на минутку, мимоездом… не мог не…». Черные его глаза сияли. Он снял папаху и положил на куст сирени. «Не сердитесь? — спросил он, как когда-то. — Я вас встревожил, милая Ири?..»

    — «Нет, я рада… — шептала Аришенька оторопело, — Федор Минаевич на службе, я такая грязная: копалась. Вы… проездом?..»

    — «Да, в армию. Сядемте, Ири… — показал он на старую скамейку.

    — Ваше письмо я понял. И ваше „невозможно“ тоже… понимаю. Писал вам… У вас чудесно, все сирень… Можно?.. — потянул он из букета ветку. — Светлая вы какая… Ири!..»

    Аришенька была в белом пикейном платье, с длинными косами, как она ходила дома. Пряталась в букет, дышала. Абациев шашкой царапал землю.

    «Федора не увижу. Скажите, заезжал проститься. Скажите, что… Не закрывайтесь, дайте на вас поглядеть. Чудесная… стали еще юней… Ну, зачем же плакать… Можно?..».

    Он поднял ее руку и поцеловал. «Вся в земле… я маргаритки… вы…?»

    — «Да, в армию. Я вас встревожил, но я не мог не…» — говорил он ей, ее руке, поглаживая тихо.

    «Нет, вам я рада… — через силу сказала Аришенька, — мы тоже… уезжаем, совсем… в Армавир…»

    — «Армавир? Вот как… Знаю, как раз поеду мимо. Мы еще встретимся, Ири? правда, мы встретимся…?»

    — «Да, мы встретимся».

    Абациев взял с куста папаху.

    «Я счастлив, что еще раз увидел… вас, чудесную! и все — чудесно! Милая Ири, мы остаемся вечными друзьями, да?..»

    — «Да… — выдавила через слезы Аришенька, уже не видя, — дайте… я перекрещу вас… Дима…».

    — «Да, перекрестите. Мама крестила, а теперь вы, другая милая…». Не видя, она утерла сиренью слезы.

    Он склонился к ней. Она его перекрестила, истово, смотря в глаза, притронулась руками к бритой голове, к играющей бороде, все такой же, поцеловала над глазами.

    Он поцеловал ее у бровки. «Не буду больше вас… пора… как взволновался, увидал вас… но перед вами мне не стыдно… Ну, до свидания, Ири… до сви-дания?..»

    — «Да…» — шепнула она вздохом, ничего не видя.

    «Дайте мне…» — потянул он белую сирень, какой она утерла слезы. «Все возьмите…»

    — «Нет, только  э т у,  вашу… Нежный ангел!.. Помните, Ири… ведь это правда, это не стихи… „Прости, он рек, тебя я видел… и ты… н е д а р о м  мне сиял…“ Это — з д е с ь. Я счастлив, Ири… я очень счастлив… очень! я  в и д е л  вас. Вот, смотрю на вас, запоминаю… Ири!..». Он держал ее руку и смотрел, запоминал.

    Аришенька помнила: в глазах его блестели слезы, «Ну… до  с в и — д а — н и я…». Аришенька слышала его шаги. Но уже не различала серого пятна в деревьях, в солнце. Услыхала веселый окрик: «А, Карп! ну, как, гвардеец?». Что-то говорили, «…чудесно!..» — услышала она. Это «чудесно» осталось в ней слепящим блеском.

    В конце июня отъезжали в Армавир. Аришенька сходила к Марфе Никитишне, проститься: больше не было у нее никого  з д е ш н и х.  Просвирня прослезилась, благословила Аришеньку «Скоропослушницей», как дочь родную называла — «деточка моя сердешная». Пожелала — в  р а д о с т и  успокоиться. Догадывалась она, что по младенчику она горюет, — не доносила. «Пошлет тебе, деточка, Господь  р а д о с т ь,  молись Гурию, Симону и Авиву, семейные покровители». Знала Аришенька, чего желает ей просвирня, знала, что  э т о г о  не будет. Поклонилась в пояс, как кланялась матушке Агнии: «Спасибо, матушка, на добром слове, недостойная я 
р а д о с т и».  Даже погрозилась на нее просвирня: «Грех, грех отчаиваться, великий грех! все и говори, смиренно: „Да будет мне по глаголу Твоему, Господи!“».

    Аришенька отслужила панихиды на могилках, поплакала. Простилась с переулком, с крылечком, с садом. Было светло и грустно. Остановилась у сирени. Смотрела в небо и молилась.

    Вещи были отправлены. Комнаты серели пустотой. Анюта топотала: скорей бы на машину. Аришенька брала ее охотно. Было хорошо, что и Карп поедет, человек надежный, верный, с ним спокойно. Карп любил хозяйство, лошадей, тихие места и богомолья. Радовался, что побывает в Оптиной проездом. Попросился сам, надоело ему «в камнях мотаться».

    Перед отъездом Аришенька сказала, что надо непременно поехать к Троице, благословиться у батюшки Варнавы: сам ей наказал.

    Были у Черниговской. Цвели луга. У домика отца Варнавы было полно народом. Долго ждали, Федор Минаевич кривился. Наконец вошли.

    Батюшка не помнил, кто такая. Аришенька напомнила. Он всмотрелся — и тут припомнил. Пошутил: «Помню, помню… была Ирина, а вот, барыня стала, чисто  п о м е щ и ц а… помню,  п у г а н а я  была, а вот теперь и не боишься… помню, помню…».

    Оба изумились, что батюшка сказал —  п о м е щ и ц а. Правда, теперь — помещица. Федор Минаевич чувствовал себя смущенно. Батюшка спросил, как имя. «А-а… помню, помню, дар Божий. Вот и  р а д у й  окружающих». Благословил на путь. «Заветное… вот вам и завет… хорошо, дочка, выбрала,  у м н и ц а, — батюшка погладил Аришеньку по голове, — с Богом, с Богом…

    — Оборотился к Федору Минаевичу и быстро-быстро: — Говоришь — инженер? вот и  с т р о й  с Богом, с Богом!..». И дал по крестику.

    Федор Минаевич сказал про старца: «Приятный и неглупый». Аришенька поправила: «Святой». Все было светло. Светлы были лица ожидавших благословения, светло было в небе, светлы были березовые рощи, пруды, луга, овсы, И светлы дали.

    Отъезжали в Армавир. На вокзале Федор Минаевич купил газету. Заняли купе, правленское, «жетонное». У синего вагона вытягивались молодцы-кондукторы. Обер-кондуктор, в бело-глазетовых обшивках, широкогрудый, бравый, плотный, четко козырял, бил трелью, вскакивал мягко на подножку, в сапожках с глянцем, держался у вагона на виду.

    Аришеньку удивляло: какой почет им. Высунувшись в окошко, она смотрела, как смотрела в детстве, на светлые поля, на убегающие рощи, на откосы, полные цветов. Анюта вскрикивала: «Земляничку вижу!».

    Федор Минаевич курил, читал газету.

    События стремились. В конце мая заговорили о скандале, о «детских душах», о чрезвычайном следствии, о высочайшей резолюции — «вскрыть гнойник, всемерно, беспощадно». Шептали имена, упоминали о бароне, о приютах, о девочках-сиротках, о «Паньке». В газетах сообщили о самоубийстве барона Р. Его нашли на косяке в зимнем саду, под пальмой: удавился на шелковом шнурке, висел весь синий, с вываленным языком, ужасный.

    Федор Минаевич был поражен не этим, а «совпадением»: после «Яра» были у барона, и с Аришенькой случился обморок: привиделся барон — под пальмой! — в образе дьявола, как на цыганских картах, синий, скалится, вывалив язык, Федор Минаевич не сказал ей, боялся, что ее расстроит.

    Встречный ветер струил на Аришеньке кудряшки, веял в лицо духами. Федор Минаевич затаенно поглядел на Аришеньку: она летела восхищенно в ветер, придерживая шляпку.

    Федор Минаевич перекрестился, убрал газету…