Отец из детства

Он приходил со службы зимой, когда уже было темно, в военной форме, запорошенной снегом, и говорил моей бабушке, Матрене Антоновне Черновой, чтобы мы быстро собирались гулять. В действительности собираться гулять должен был только я. Затем мой отец, будучи в военной форме, вез меня на санках сначала по Школьной улице через Эспланаду к каналу. Зимой канал замерзал. Но мы могли, несясь на санках по склонам к нему, кричать, насколько хватало духа, "Дорогу!". В этом действе я впервые испытал счастье. Оно было связано и с горкой, спускающейся к каналу, и с отцом, который меня спускал по этой горке, и со мной, который, преодолевая страх и пространство, катился по горке, пока санки не упирались в сугроб. Потом отец вез меня на санках к другой горке, внизу которой находился лебяжий домик. Этот домик, по городской легенде, — ночное обиталище лебедей, белых и черных, которые придавали романтическое очарование Риге. Это было особое испытание, поскольку склон горки упирался в парапет, выложенный декоративными массивными камнями. Я думал, что, скатившись с горки, либо воткнусь в этот парапет, либо перепрыгну через него прямо в канал. Страх сковывал меня. Потом мне неоднократно снилось, как я барахтался в этом канале. Но в снах я не испытывал ужас. Наоборот, мне было легко и как-то сладострастно здорово. Отец был весел и беззаботен. Это вселяло в меня оптимизм и ощущение какой-то удали. Мне казалось, что скатиться здесь и сейчас не должно представлять для меня каких бы то ни было трудностей. Я чувствовал, что он жаждет увидеть мою смелость, и поэтому я съезжал. Наградой мне был неописуемый кайф, так что затем я просил папу повторить это еще и еще.

Спустя много лет, когда сам стал отцом, я понял, что этот эксперимент моего отца был направлен на воспитание во мне смелости, которой у меня не было от рождения. Однако смелость является одной из главных составляющих любой личности. Разумеется, я тогда ничего подобного не ощущал. Отец, естественно, контролировал всю ситуацию и всегда был готов меня спасти, но приучение меня к чувству опасности и готовности ее преодолеть — исключительно его заслуга. В моей жизни это сыграло очень важную роль, однако я благодарен моему отцу не столько за это, сколько за понимание чувства и действа ответственности за то, что ты творишь. Последнее он умело скрывал, что и надлежит делать мудрому и могучему отцу. Отец и должен, согласитесь, быть таковым. Так вот, мой отец был таким, хотя я и понял это слишком поздно. Однако, как бы ни маскировались чувства человека, рано или поздно они проявятся. Был еще один эпизод, который мне запомнился, черты которого обозначили некоторые особенности моей последующей жизни.

Однажды мой отец соорудил из плотной бумаги с помощью клея пароход. Он был большой и красивый, как настоящий. Моим восторгам не было конца, пока отец не обратил мое внимание, что дверца в корабельной надстройке может открываться и закрываться, потому что он вырезал ее по трем сторонам лезвием бритвы. Я теребил ее туда-сюда до тех пор, пока она не оторвалась. Я знал, что когда-нибудь это произойдет, и чем явственнее я это осознавал, тем исступленнее к этому стремился. Когда же это случилось, я в истерике завыл, а потом скомкал бумажный кораблик и посмотрел украдкой на отца. Тот, лежа на диване, казался невозмутимым и даже как будто улыбался. Однако я был повергнут в смятение. Мне стало жаль отца и в такой же степени я возненавидел самого себя за то, что причинил ему боль, хотя не было никаких видимых признаков, что отец переживал по поводу случившегося. Скорее всего, он и не переживал совсем, и даже вообще не придал инциденту какого бы то ни было значения. Отец как-то проникновенно читал мне детские книжки, хотя это было не часто (по сравнению с мамой и бабушкой). Помню, он читал мне "Золотой ключик " про Буратино, погрузив меня в роман. Он это делал в несколько присестов, создавая, как сейчас бы сказали, сериал. Я с трепетом и огнем где-то в груди ждал продолжения. Он четко выговаривал слова, правильно расставляя акценты и как будто сам был заинтересован, а чем же окончится эта история. Последнее, кажется, играло для меня не менее важную роль, чем сюжет. О, мой отец умел говорить, не прибегая к особым артистическим приемам. В последствии он учил меня, чтобы я был краток в письменной речи, писал по существу, а не «лил воду». Я, к сожалению, не сразу воспринял его наставления: мне нравилась замысловатая, расплывчатая речь; я часто отвлекался, сползая в сторону от главной линии. Только потом, ближе к 50 годам, я понял все и проникся этой, казалось бы, простой истиной.