Круговерть Глава 72

     И тут, как-то неожиданно для себя, Андрей вдруг вспомнил ещё один аргумент, о котором он в пылу разговора вроде как совсем позабыл:

     — И ещё в одном не хочу, чтобы ты как-то обманулась, — сказал он, глазами встретив и подавив её взгляд, каким обычно намереваются смягчить серьёзность тона собеседника, смягчить улыбкой. — Мне никогда не стать среди людей кем-то значимым. Как поэты, там, или писатели. Наоборот. (Что было наоборот?) Одним словом, со мной славы не сыщешь и при славе не окажешься. Не то что славы, а какого-то мало-мальски достойного положения не займёшь. Наоборот. (Опять наоборот.)

     И снова она ответила ему взглядом, полным любви и скрытой иронии. Ничему тому, что он теперь говорил, она, естественно, не верила. Она знала всё своё и всё по-своему. Разговор их затягивался, и Фрося налила ему ещё чашку чая.

     — Вы даже представить себе не можете, — говорила она, подавая ему красивыми своими пальцами красивую чашечку на блюдце, — как невыносимы мне бывают люди, которые просто существуют: едят и спят, спят и едят. И умирают в конце концов, и всё. Евгений Петрович, царство ему небесное, — тот хоть стихи писал. И какие стихи. Когда он мне читал вслух, казалось, что мы, люди, живём совсем другой жизнью. И жизнь другая, и, самое главное, мы другие… Это же чудо настоящее: человек несколькими фразами изменяет вдруг весь мир, для тебя. И вокруг тебя все изменяется. Кажется, что и люди переменяются к лучшему. Правда, да-да! Разве же это не счастье?

     — Вы его по-прежнему любите? — спросил Андрей.

     Фрося не отвечала, а прятала глаза и продолжала своё:

     — Его, правда, не хотят печатать никто. Я носила, показывала — бесполезно. Ну, да бог с ними, с людьми. Не хотят, и не надо.

     У Андрея мелькнула было мысль предложить ей издать книгу её Евгения Петровича на свой счёт, благо в этом не было теперь ничего сложного, но он представил себе самого себя со стороны, помогающего Фросе служить посмертно какому-то замёрзшему мужику, крапавшему вирши, и отказался от этой затеи. Было бы в этом что-то неестественное.

     — А вы неправильно говорите, что людям не надо, — перебила ему мысль Фрося, даже где-то с надрывом в голосе. — Вы когда своё, философское о жизни, мне говорили, вы себе даже не представляете, как это поднимает: я была где-то высоко-высоко. У Евгения Петровича другое — там чувство, а у вас — мысль. Я такого никогда не испытывала. Вы — настоящий философ.

     И она вопросительно глянула на него. Коротко, но прямо в глаза. Андрея впервые назвали философом, и он был не согласен с тем, что он занимался философией. Он просто жил и перерабатывал своё пережитое в какую-то осмысленность: создавал смыслы, соединял смыслы между собой и плёл из смыслов какую-то объемную живую структуру, которая, собственно говоря, и была — он сам. Это не философия, это нечто другое. Но для других это всегда будет казаться философией, делом скучным и малопонятным. И хуже того, делом давно всем известным, отработанным и особенных достижений уже не сулящим.
 
     Андрей думал об этом, потягивая чай из блюдечка и молчал. Он где-то и забыл, задумавшись, что они разговаривали и нужно было как-то отвечать на её реплику. Перед ним опять во весь рост вставал вопрос, всё поглощающий, — зачем? Этот вопрос пожирал всё, как последний очищающий огонь. Пожирал и обращал всё в пепел. Все смыслы, все мысли, все достижения. Всё — в пепел бессмысленности. «В чем смысл смысла?» Он усмехнулся про себя: «Зачем всё, что только может быть, включая сам вопрос «зачем»? Фрося усмешку в его взгляде приняла, видимо, на свой счёт:

     — Я просто хотела сказать, что вы выше обывательского болота. Извиняюсь за высокопарность, конечно. Но ведь вы, несомненно, можете принести людям пользу. Хотя бы тем, что вы есть. Они хотя бы увидят, что есть что-то дальше, чем они привыкли видеть. Дальше, выше, шире… Разве не так?

     В глазах её засветилось и установилось упрямство, и это полностью меняло её лицо, черты которого будто проявились, заострились и стали как-то даже симпатичней.

     — Нужно же что-то делать, — с запалом продолжала она. — Человека нужно очеловечивать, вы же сами говорили. Только такие люди, как вы, могут хоть как-то влиять на людей и делать их лучше. К чему все наши усилия, если не на то, чтобы сделать людей хоть чуточку лучше?!

     — Но я вовсе не хочу никого делать лучше. И хуже — тоже не хочу. Ни лучше, ни хуже не хочу. Это совершенно бесполезная трата сил и времени. Я вам, Фрося, открою страшную тайну: ими всеми управляет тот, кто управляет всем вообще: всей природой, всеми природами на всех планетах, всем космосом, всеми вселенными. Ими управляет тот, кто управляет всем, чем только можно управлять. Его влияние так основательно, что ни у одного смертного никаких силёнок не хватит как-то противодействовать этому влиянию. Ни у одного. Даже у гения из гениев. В этом смысле все мудрецы и мыслители — самая бесполезная вещь. Кто их не понимает, тому они не нужны, потому что они их просто не в состоянии понять. А кто их понимает, они им тем паче не нужны, тем и так всё понятно, без них.

     — Но ведь мыслящие люди могут задавать… некие ориентиры. Ведь именно так человечество, — мы люди, — развиваемся, духовно поднимаемся. Ведь именно так строилась наша цивилизация: все всегда шли за умными. Разве это не на поверхности?

     — Ну, знаете, Фрося, хотелось бы прямо таки согласиться, но это не так. К счастью, не так. Человек цивилизуется, как вы говорите, — только тогда, когда он сам приходит к тому, что чего-то делать нельзя, потому как это грех! Он сам должен до этого вырасти. Развиваясь, человек делиться сам в себе на то, чем он был, и на то, чем он становиться. И новое в человеке говорит «нет» всему старому, отжившему в человеке. Потому что это становится для него грехом. Так рождается понятие греха. Так происходит настоящее осознание греха. Таким способом человек развивается. А если это я человеку сказал, что это, мол, грех, поэтому так или этак не делай, то никакого смысла в этом нет. Может, он под моим влиянием «греха-то» и не совершит, но в нем не произойдёт того, внутреннего, развития, в котором и заключается весь смысл.
 
     С Андреем опять случилось то редкое состояние, когда он начал мыслить прямо в разговоре, а не просто излагать уже ранее продуманное:

     — Если человек не сам, а по чьему-то наущению, противостоит каким-то грехам, то в человеке не происходит становления человеческого, а просто дрессируется животное, которое сидит в каждом человеке. И во мне сидит. А я должен становиться человеком, а не быть дрессированным животным. Становление человеческого в себе: шаг за шагом, день за днем, год за годом — вот задача. А сверхзадача — не казаться для других и для себя человеком, а становиться человеком.

     Фрося ничего не возражала, и Андрей продолжал:
 
     — Люди думают, что человек уже и готов. Такой он теперь и такой будет всегда, осталось только условия жизни улучшить — и всё в порядке. Но это вовсе не так, человек не только ещё не готов как человек, а пребывает лишь в самом-самом начале своего становления. А все свои усилия тратит не на себя, не на саморазвитие, а на улучшение своих условий существования. И тем самым подчиняет себя общественным силам, которые двигают сообществами ему подобных. Эти силы — силы объективные, то есть они никаким образом не во власти человека. Он никогда не сможет ими управлять. Они подчиняют человека себе и влекут человека не туда. Эти силы по отношению к человеку являются силами внешними, а человек должен развиваться, подчиняясь силам, которые заложены в нём самом. В этом всё. Если я буду пытаться «развивать» других людей, я для них — сила внешняя, и грош цена такому развитию, и грош цена моим усилиям.
 
     — Но ведь люди передают свои знания детям. Из поколения в поколение. Как же без этого?
 
     — Хорошо передаются опытные знания: от бытовых до научных, а уровень абстрагирования — не передается. Ни чернильно-капельным, ни воздушно-словесным путем — никак не передается. Они говорят теперь, будто тогда за Иисусом записывали неправильно. Записывали-то правильно — не поняли ничего. Представляешь, Фрося, какая это трагедия: слова у них все есть, а смысла в них — нет. А нет, так надо приставить свой смысл, понятный и себе самому, и окружающим. И пошли ходить россказни о боге. Верить, Фрося, можно только в россказни о боге, а не в бога. Верить в бога вообще нельзя, его можно только знать. И каждый в себе Бога знает. Каждый знает… Каждый. Правда, не каждому он, этот бог, по душе.

     После бани и чая с мёдом мысли у Андрея начинали путаться. Да к тому же ему нигде в последнее время не было так хорошо, как здесь, в этой их лачуге.

     — Так что вот так, Фрося, обращать не обращаемых — самое неблагодарное дело.

     И Андрей не знал, то ли это он её убеждает в этом, то ли самого себя, то ли готовит себя и её к чему-то. «К чему?» К чему-то хорошему или к чему-то плохому, он не знал. Смысл говорения сам собой иссякал. И он скоро пошёл «к себе» наверх и проспал почти сутки.



Продолжение: http://proza.ru/2020/01/17/189