Борода

Им предложили на выбор: Нигерия или Афганистан.
Выбор! Что может быть сложнее для скромного человека, который ведёт счёт поездкам в Москву? И тем не менее...
Да! Начинаешь чувствовать себя «белым человеком».
Конечно, Эсфирь (Эсфирь, Эстерка, Эстер – Звезда, Звёздочка, - Фирка, самое любимое имя, так всю жизнь звал её любимый папочка), сразу решила: Нигерия!
Нигерия,потому что несмотря на двоих детей, 30 лет и мужской склад ума, она была отчаянно, по-детски мечтательна.
И мечтала она не  как женщины её возраста: квартира, хорошая мебель,украшения наконец - нет, её мечты были яркими и глупыми.
Ей сразу привиделись высокие белые дома на берегу океана, пальмы, (пальмы она видела в Гаграх,) и крокодил. Крокодила она представила особенно подробно.
 Огромный, около трёх метров,толстый, он пружинисто приподнимал туловище на мощных лапах. Кожа его состояла из крупных чешуй сочно зелёного цвета, как листья в середине мая, глаза в огромных надбровных дугах были открыты, холодный пронзительный взгляд был устремлён вперёд. Фира боязливо дотрагивалась до чешуи в основании хвоста большим пальцем правой ноги, и крокодил, слегка повернув голову, лениво отмахивался хвостом и неспешно уползал в океан.
Глупо, конечно, всё от начала до конца, но... ужасно красиво!
Муж был на страже.
Вот это у них получалось отлично. Этакий тандем здравого смысла. К примеру, они никогда не напивались одновременно. А возлияния в те времена были ох как часты. И как-то само собой получалось, что если один в ауте, то другой – на страже.
Вот и здесь. Как только Фира выпалила «Нигерия!», Женя твёрдо сказал: «Афганистан». Разумеется он был прав.
Сразу исчезли океан с пальмами и зелёным чудовищем, и Фира поняла: да, Афганистан.

С облегчением вздохнули и начальник отдела кадров, и инспектор, - полноватая женщина с послушным взглядом. Оказывается, в Нигерии был «нюанс», - там требовался рабочий – сантехник. А им и так уж делали замечания, что слишком часто инженеры едут на рабочие места.
В общем, выбор был сделан, и даже добровольно. Стали проверять документы. Тут было над чем призадуматься. Он - был на территории, оккупированной врагом в период Великой Отечественной войны (правда, в возрасте до трёх лет), отец пропал без вести во время войны (моряки могил не имеют). Она – отец был репрессирован в 38 году (правда, полностью реабилитирован), и графа, пятая графа, тут уж никакие оправдания не помогут.
Насчёт графы очень уж терзалась Фира. Она думала, что афганцы – это арабы, евреям к ним хода нет. Но оказалось, что это вовсе даже не арабы, и «потому», - с видимым удовольствием произнёс начальник Отдела Кадров, - «туда мы вас выпускаем».
Даже Женину оккупацию и репрессию Фириного отца игнорировали. Как потом сообразили Фира с Женей, совсем «чистых» почти не было в их стране.
В общем, всё шло хорошо.
Споткнулись на бороде.
Да, у Жени борода. Давно. И Фира была категорически против этой потери.
Начальник ОК даже опешил от такого непонимания: « Да вы сами подумайте. Вы же советские люди. На вас все будут смотреть. Глядя на вас иностранцы будут составлять мнение о советских людях!»
Конечно! Иностранцы тут же побросают работу и все страны прервут с нами дипломатические отношения. Или, в крайнем случае, откажутся от услуг наших специалистов.
«Я против! Борода ему очень, очень идёт. И почему они будут именно на него смотреть? Там же будет и безбородых много. Ну что это у него будет подбородок голый, как коленка!» -  лепетала Фира. Но голос её при этом звучал твёрдо и уверенно (мужская голова!).
Но она понимала, что конец близок, и с ужасом ожидала, что вот, вот сейчас этот неплохой вобщем-то человек окончательно рассердится и поставит её перед выбором: борода или заграница.
Этого не произошло! Видимо, что-то уже было запущено в этой огромной и неуклюжей машине, и начальнику ОК пришлось принимать нестандартное и оттого опасное решение: «Хорошо! Борода, так борода. Вид у вас, вобщем-то, аккуратный. Сделаем так: вы пойдёте к фотографу, и как он решит, так и будет.»
Тут же был сделан звонок фотографу.
Фотограф одобрил. Борода получила официальное разрешение на жизнь.
Кстати, для фотографии Женю одели в чёрный пиджак и чёрный галстук (на нём был костюм цвета кофе с молоком и галстук в полоску).
Да, борода – это было её давней мечтой. Она всегда была неравнодушна к растительности на мужском лице.
Но Женя, человек стеснительный, скорее даже робкий, на такое никак не мог осмелиться. Ведь борода в те времена было то же, что узкие брюки или короткие юбки. Даже хуже. Брюки можно сбегать домой и переодеть, и сделать вид, что это было так, пошутил вроде. А борода... Её надо было выращивать дней десять. И не где-нибудь на подоконнике, а на своём собственном лице. А вид первые дня 4-5, когда перестаёшь бриться, ужасно неопрятный. Да и пойдёт ли ещё к лицу – тоже ведь неизвестно. А если потом придётся побриться, то все, все обратят внимание. И все будут улыбаться, а друзья будут хлопать по плечу и говорить: «Что, побрился?» И придётся вроде бы небрежно отмахиваться рукой и говорить что-нибудь вроде: «Да вот, жарко с ней, да и чешется.»
Нет, это было ужасно.
Но и Фире хотелось понравиться. И Женя отпускал однодневные усики. Фира их называла «шпионскими». Вообще-то в этих усиках Женя был похож одновременно на Марчелло Мастрояни в фильме «Брак по-итальянски» и на Вячеслава Тихонова в фильме «Мичман Панин». Но в своём сером свободном пальто реглан до колен, светло-сиреневом шарфе и широкополой шляпе он ужасно напоминал мелких шпиков из наших фильмов. Усики носились не больше двух дней, а потом сбривались. Скорей всего они сбривались к отъезду в Волгоград.
Дело в том, что в то время Женя учился в Волгограде в Институте Инженеров Городского Хозяйства – в Горхозе, так его по-свойски называли. Институт этот пользовался особой популярностью у жителей Волгограда и области. В народе говорили так: «У кого ума нет – идут в пед (педагогический), у кого стыда нет – идут в мед, все психические идут в политехнический (считался самым сложным), весь навоз идёт в сельхоз, а весь отброс идет в горхоз». А кроме того о нём говорили «музыкально-художественный институт с инженерным уклоном». В этом институте был свой театр миниатюр, оркестр народных инструментов (Женя там одно время играл на домбре), духовой оркестр (Женя там на саксофоне играл), масса спортивных секций. Женя занимался боксом (пришлось оставить из-за слабого носа. Что он только не делал! Массажи, полоскания солёной водой, – ничего не помогало. При первом же ударе в голову из носа текла «красная юшка», пришлось бросить), волейболом (играл за сборную Волгограда). В Горхозе Женя стал заниматься теннисом, и именно там привили ему такую красивую технику игры, которая потом много лет покоряла Фиру. Особенно красив был (да и есть!) у Жени удар слева. Мягкий, неторопливый, даже медлительный завод руки с ракеткой далеко за левое плечо, пружинистый, хлёсткий разворот и удар по мячу. Всё это происходило в шестидесятые годы, во время «оттепели». Люди всё это принимали как большую удачу, щедрый подарок судьбы.
Между прочим, одним из ярких воспоминаний Фиры из того времени было то, что она бежала рядом с машиной Хрущёва, когда он приезжал на открытие Волгоградской ГЭС. Фира видела Хрущёва с расстояния чуть больше метра и даже три раза дотронулась до машины – два раза вытянутыми кончиками пальцев и один раз серединой ладошки. И потом несколько месяцев Фира зажмуривала глаза и видела перед собой венчик из седых, лёгких как пух волос, мягких подушечек  щёк со щёлками прижмуренных от солнца и улыбки глаз и мягкие раздвинутые в улыбке губы. Это сейчас смешно вспоминать, а тогда...
В общем Горхоз со всеми его традициями выделялся в городе. Да и инженеры, кстати, получались неплохие. Но, конечно, не только спортом занимались в институте.
Именно там научился Женя пить вино (водка среди студентов не котировалась, это был плебейский напиток). Именно в общаге Горхоза научился Женя курить. И там он пристрастился к игре в карты, в преферанс. Играли в преферанс сутками. Иной раз так всю неделю и проживали за столом, отвлекались только «отлить, пожрать, поспать».
Но каждую субботу Женя приезжал домой, в Волжский, к родителям. А когда появилась Фира – он стал приезжать и по средам.
Появление Фиры, конечно, было большим ударом для Жениных друзей. Женя считался среди студентов богатым – ему на неделю давали 10 рублей, да ещё продукты. Конечно, десятка немедленно шла в игру. Женя только благоразумно оставлял на субботу 30 копеек на дорогу – 6 копеек на автобус до Тракторного и 24 копейки до Волжского, а остальные 9 рублей 70 копеек так или иначе оседали в комнате общаги.
А когда появилась Фира...
Билеты в кино на последний ряд, конфеты «Красная Москва» по 75 копеек за 100 грамм, шоколад «Российский» по 1 рублю 51 копейке, да мало ли что... Тут и десяти рублей иной раз не хватало.
Первым занервничал Александер (Александр Георгиевич Соколов – 192 см, очки в крупной оправе, умный, ироничный, обаятельный. Но имел два серьёзных недостатка – маленькую голову (56 размер) при общей массивности, и неприятную привычку зло подшучивать над людьми – без жертвы он не мог.)
Ванюша и Жан Большой, люди добродушные, просто удивлялись: «Что это с Глыбой случилось? Даже поиграть спокойно не может... В институте дела какие-то».(Когда Жене что-то нравилось он говорил "Глыыбаа!" )
А это Фира начала интересоваться делами Жени. Поначалу ей было просто интересно: студент, институт, Волгоград, Горхоз – для мечтательной Фирки всё это звучало заманчиво и романтично. Но по природной своей настырности и стремительности она довольно быстро сообразила, что её необыкновенный Женька явно виляет и чего-то недоговаривает. Интерес перерос в жёсткий контроль и еженедельный отчёт. Дошло до того, что при встречах Фира молча смотрела на Женю, а он с мазохистской правдивостью опрокидывал голову вниз и цедил: «Играл!» Дальнейшее представить нетрудно.
Кончилось это тем, что однажды Женя влетел в общагу, где в прокуренной комнате среди кильки в томате, засохших ошмётков вареной картошки и плавленых сырков сидели замученные, с красными глазами три друга с одной лишь мечтой: закончить наконец эту затянувшуюся уже на вторые сутки пулю и поспать. Твёрдым шагом подошёл Женя к столу, вынул из одного кармана две колоды карт, из другого – пачку сигарет (наверняка это была пижонская «шипка» в твёрдой коробке за 30 копеек – Фирино влияние), спички, положил всё это на стол, и срывающимся голосом произнёс: «С этого дня я не пью, не курю, и не играю в карты,» - развернулся на каблуках и выскочил из комнаты.
Ошалевшие от таких событий парни могли лишь молча пялиться друг на друга пустыми от бессонницы глазами. И вот тут Александер изрёк: «У Жеки кто-то есть!»
Именно в это время Женя, совершенно уже потерявший себя, и начал отпускать однодневные усики. Конечно же, в Волгоград, в общагу с ними появиться никак нельзя было.
Когда Фира с Женей поженились, тема бороды встала в полный рост. Женя, несколько посопротивлявшись, (муж все-таки!)  обещал отпустить бороду к  Новому году, затем твёрдо обещал стать бородатым к 8 Марта, и наконец, размягчённый предстоящим отцовством, «сам решил» выполнить данное жене обещание к рождению Васеньки. То есть: «Как только родишь Ваську, я перестаю бриться!»
Но что оставалось Фире? Ждать и верить – такова женская доля.
И Женя не обманул.
Когда родилась Юля (Васька, как говорят киношники, было, да так и осталось «рабочим названием»), Женя перестал бриться. Приходил Женя к роддому по два раза в день, а то и чаще. Он обычно свистел, и вся палата (6 человек) спорила: «наш» или «не наш». Фира не ошиблась ни разу, хотя никаких особых «финтов» Женя не делал, был обычный короткий свист, и именно в этом была гордость и удовольствие, – узнать «своего» из всех вроде бы таких же. Женя приносил много цветов, больше всех в роддоме.
Но самое главное, самым лучшим подарком были чернеющие на глазах, зарастающие щетиной Женины нежные щёки. Фира радовалась, а Женя смущался, раздражался от такого внимания к себе, но был счастлив, что доставил удовольствие своей обожаемой Фироньке.
За десять дней, что Фира провела в больнице, щетина на лице Жени заметно отросла, и уже было ясно, что человек не просто ленится побриться, а отпускает бороду. Но Фира всё это видела из окна 3-го этажа, и ей уже хотелось потрогать это шелковистое чудо руками.
Наконец наступил день выписки и после очередного кормления, уже во второй половине дня Фире объявили: "Мамаша, за вами пришли."
Во как всё обернулось! Не Фирка, не Фируня, и не Фиронька, а – мамаша.
Процесс выхода из роддома был непрост. «Мамашу» выводили в холодный подвал, где в гулком помещении, уставленном серыми шкафчиками с одеждой, надо было одеться в свою, заранее принесённую одежду. И не было ни стульчика, ни диванчика, ни коврика под ногами, ни зеркала. Один только бетонный пол и серые шкафы из фанеры. Затем «мамашу» приводили в тёмный коридорчик и говорили: «Ожидайте, мамаша».
И «мамаша» покорно ожидала, ёжась от неуютности и прижимая сумочку с больничным «хозяйством» (зубная щётка, расческа и т.д.) и теперь ненужной, смешной дородовой одеждой, в которой её давно, в другой жизни, провозили в больницу.
Впрочем, ожидание длилось недолго. Открылась дверь, и ласково-казённый голос позвал: «Проходите, мамаша». И Фира прошла в небольшую, светлую и по-больничному аккуратную комнату, в которой стояла вошедшая через другую дверь медсестра и держала на руках «дитя».
«Дитя» было завёрнуто в одеяло с рисунком в бардовых тонах (на нём теперь спит старая, ворчливая собака Капа) и перевязана розовой лентой, дальновидно закупленной прагматичной Фирой. Дело в том, что при покупках детского «приданного», Женя и слышать не хотел ни о чём розовом. «Ваське ничего девчачьего не нужно» - гремел Женя. А на Фирины благоразумные «а вдруг?» он только вздёргивал голову и сверкал глазами.
В общем, мать и дитя были в порядке, и другая, запасная медсестра открыла дверь в фойе больницы. Во всём этом событии участвовало, пожалуй, больше медицинских работников, чем было необходимо. Видимо, медсёстрам, при всей их внешней отмороженности, тоже было любопытно посмотреть на нововылупленного «папашу», - первый ребёнок всё-таки.
Женя метался по фойе, зажав под мышкой веник цветов и свёрток с конфетами. Увидев Фиру, он кинулся к ней, разом забыв полученные по телефону инструкции: «конфеты и духи – сёстрам, цветы мне, ребёнка – себе». Твёрдым взглядом остановив Женю в полушаге от себя, Фира прошипела сквозь раздвинутые в улыбке губы: «Конфеты и духи – сёстрам!» Женя ринулся рассовывать свёртки страшно довольным всем происходящим молоденьким медсёстрам. «Цветы – мне!» - прошелестела команда. Женя сунул цветы жене и уставился на неё преданным взглядом в ожидании дальнейших указаний. «Возьми ребёнка!» - и тут вдруг – о ужас! – Фира заметила, что Женины щёки сияют смуглым румянцем, и на нежной как у девушки коже нет ни одного волоска. А под правой скулой, почти на шее, чернеет тонкая полоска свежего пореза.
Свет померк в глазах и солнце перестало светить.
- Борода... где борода? – полувыдохнула, полупростонала она.
- Я тебе всё, всё объясню... потом... – залепетал Женя, схватил ребёнка и уже едва сдерживая заливающее его раздражение упрямо набычился.
Ну вот как, как верить мужчинам после этого? Что тут можно объяснить? Объясняй не объясняй – бороды не вернёшь. Столько труда вложено... Теперь всё, всё придётся начинать сначала.
Ну а дальше всё пошло как обычно. Кстати, пройдя несколько шагов с ребёнком в руках, Женя вдруг остановился, и с изменившимся от испуга лицом сунул ребёнка Фире.
- Возьми её, скорее, скорей...
Фира с застывшим лицом схватила свёрток, медсёстры с двух сторон белыми птицами кинулись к ним: «Что случилось?» Женя едва перевёл дыхание:
- Она... она... шевелится!
Потом, дома, тоже было много всего. Было первое купание Юли. Когда Мария Григорьевна, баба Маня, мама Фиры, выбежала из комнаты, где купали ребёнка с возгласами «Я боюсь! Как они могут так...»
Много чего было в этот день.
Но без бороды.  Борода в этот раз не состоялась. А причина была очень простая. Женины родители, отдыхающие в Адлере, должны были приехать на следующий день.
И помчалось время неровными скачками величиной то в час, то в сутки, то в неделю. Это просто удивительно, как такой маленький живой комочек, который и человеком то назвать нельзя, смог совершенно изменить жизнь стольких взрослых людей.
Самым простым оказалось то, о чём говорят больше всего – пелёнки. Фира их простирывала, Женя проглаживал с двух сторон. Для удобства детские вещи складывались на столе стопками: тонкие пелёнки, тёплые пелёнки, большие тонкие пелёнки, большие тёплые пелёнки, подгузники. Ну а дальше совсем просто: распашонки, тёплые распашонки, косынки. Так что когда ребёнок начинал «подхрюкивать», Фира разворачивала её, и неслась команда: «Тёплую пелёнку, тонкую пелёнку, подгузник...» Купанье тоже происходило дружно. Старшие родители на купаньях не присутствовали, им было тяжело на «это» смотреть.
И всё таки семья раскололась надвое. На одной половине оказалась Фира, на другой – все остальные. Причина спора стара как мир: как воспитывать ребёнка. Во первых, всем хотелось «поиграться» с малышкой. И людей можно понять. Как можно пройти мимо и не потрогать крохотную ладошку, или кукольную ножку с круглой пяточкой и шевелящимися пальчиками. А розовая атласная тёплая попка! А Фира не разрешала. «Ребёнок – не игрушка, - говорила она, - и не котёнок и не щенок.» Да все и так это понимали, но...
Вторая проблема была посложнее: как кормить ребёнка. Эгоистичная Фира быстренько сообразила, что для неё выгодней кормить по часам, как учили врачи в больнице. Тогда получалось: покормила ребёнка – и два с половиной часа свободна, как птица. При желании можно было даже изловчиться и сбегать в кино и в перспективе – на речку искупнуться. Надо было только приучить сразу, ведь в больнице их (детей) так и кормили. Впрочем, тут особых проблем не было – Юля была дисциплинированным ребёнком. Всё портило ночное кормление. Врачи учили: «Купанье и последующее кормление в половине девятого, за тем в половине двенадцатого будите ребёнка, кормите, и до 6 часов утра ребёнок должен спать без кормления».
Просыпаться и кушать в половине двенадцатого Юля не хотела. Накупаная, накормленная, и даже сухая она крепко спала до 3х часов утра. То есть, как и требовали врачи, был «шестичасовой ночной перерыв». Фира, конечно, пыталась её разбудить в положенное время, но с одиннадцати часов всё семейство (Фира и Женя не имели своего жилья и жили в квартире с родителями и сестрой Жени) под разными предлогами скапливалось около коляски и их моральная сила была так велика, что Фира сдавалась практически без борьбы.
Так прошла неделя. Бессонная для Фиры неделя. Покормив ребёнка в три часа, она не могла больше уснуть. Все попытки самой ложиться в 9 часов тоже ни к чему не привели – Фира была сова. Да и вообще в их доме поздно ложились спать. «О, уже половина двенадцатого, пора ложиться спать,» - вот такие слова слышала Фира от папы всю жизнь.
Нужно было на что-то решаться. «В конце концов, кому легче перемениться – мне, которая живёт на свете уже почти двадцать лет, или этой девчонке, которой и двадцати дней-то нету,» - мстительно думала Фира, с восхищением глядя на розовую, улыбающуюся, смышлёную мордашку. В общем, «прежде чем сделать – подумай, а сделав не сожалей».
Решение было принято.
Как всегда, в начале двенадцатого, Фира взяла ребёнка для очередной попытки разбудить. Родители напряглись. А Юля сладко спала. На все требования и мягкие похлопывания – никакой реакции. Врачи учили: «Если ребёнок не просыпается – похлопайте его по щекам.» Что и было сделано. Звук оказался такой, будто лопнул шарик. Все молчали, только раздавались звуки пощёчин в звенящей тишине комнаты. Было такое ощущение, что нет ни планеты Земля, ни города, ни дома, есть одна только эта комната с солнцем-лампочкой  в потолке которая и несётся во вселенную. Юлина маленькая головка моталась на ниточке шеи и Фира чувствовала себя последней сволочью. Затравленно взглянув на родственников, - те с ненавистью смотрели на неё, бессильно кинув руки вдоль тел, - Фира внутренне ужасаясь, зажала ребёнку нос. «... то осторожно зажмите пальцами нос и не отпускайте, пока ребёнок не откроет рот,» - так рекомендовала медицина.
И тут все зашевелились. Что-то басил Тихоныч, что-то требовал Женя. И даже тишайшая Антонина Ивановна, мама Жени, сорвалась: «Прекрати немедленно!» - вот так сказала она и вышла из комнаты, аккуратно прикрыв за собой дверь. Из её уст это звучало как скандал. После таких слов любимой мамочки Женя коршуном кинулся на жену. «Немедленно, слышишь? Немедленно...» Он встретил такой взгляд...
И тут Юля, ставшая пунцовой от прилива крови, открыла рот. Фира ловко втиснула туда сосок и разжала носик. Юля прерывисто вздохнула, прихватила сосок своими наждачными губками – и засосала.
Через десять минут всё было кончено. Фира, опустошённая чистой победой и непередаваемым ощущением кормления ребёнка, положила Юлю в кроватку и повернулась к родне. Но те как-то незаметно просочились из комнаты.
Стоял лишь один Женя, восхищенно глядя на жену и беззвучно шевелил губами. Да Фира знала, что он говорит: «магнифисент», вот что. У очень эмоционального Жени было всего два определения всех событий и явлений: восхитительно и омерзительно. Зато произносил он это на двух языках, русском и английском, да к тому же применял синонимы. Получалось чуть ли не десяток слов, что вполне приемлемо для «интеля». И Фира спала нормально, как все люди.
Вот так, с маленькими радостями, всё и двигалось к большой неприятности – отъезду Жени по распределению. Женя в своё время старательно искал место поглуше, для более свободной «ловли счастья и чинов». Место он выбрал действительно весьма глухое: северный Казахстан, Кокчетав. По-казахски Кокшетау, «Синие горы». Как потом сообразила Фира, именно туда в своё время поехала героиня всей русскочитающей публики за своими сыновьями Чуком и Геком, на встречу со своим романтичным мужем. Впрочем, этот романтик сначала приобрёл квартиру в Москве, да ещё какую, а уж потом махнул в Синегорию.
В общем, Женя уехал, с тем, чтобы устроиться, а уж потом приедут Фира с Юлей. Когда наступит это «потом» не обсуждалось. Как в последствии выяснилось, родители думали: «хотя бы через годик, когда ребёнок подрастёт», Фира думала, через пару недель. Ну а Женя вообще об этом не думал.
После отъезда мужа, Фира с Юлей переехала к своим родителям, в соседний подъезд.
После отъезда Жени жизнь Фиры стала совсем серой. Конечно, её посещали их общие холостые друзья, но они в принципе жили в разных скоростях, даже в разных жизнях.
И опять возник вопрос «отцов и детей». «Имею я право, придя с работы, подержать на руках свою внучку?» - громко вопрошал невидимый лекторат обидчивый Фирин папа.
«Имеешь, - не жалела голосовых связок Фира, - но только в том случае, если поедешь со мной в Казахстан и там будешь нянчить свою внучку, приученную к рукам. А лично мне будет не до этого.»
Ах, какие это были речи! Как горели глаза! Какой литературный, образный русский язык звучал! И так громко! Фирина мама ко всей этой трескотне относилась скептически. Она действовала по-другому. К примеру, отвлекала Фиру под каким- либо предлогом на кухню, а дед в это время наслаждался общением с внучкой. Но Фиру не проведёшь. Она быстро просекла что-то не то в поведении родителей, и застукала таки пару раз отца на месте, так сказать, преступления. Тот молча поджимал губы, укладывал бедного ребёнка в кроватку и, вскинув голову, на деревянных ногах выходил из комнаты, аккуратно прикрывая за собой дверь.
Более тонкий ход – отправить Фиру «погулять, проведать друзей». «Только не долго,» - не выдерживал волнительный папа, «Да, да, через час чтобы была дома!» - по старой привычке командовала мама. Терпеливо дожидались они у двери, когда Фира спустится по лестнице, затем приоткрывали дверь, чтобы через щёлку в двери и окно в подъезде убедиться, что дочь действительно ушла, – что вы хотите! У людей за плечами восемь лет тюрем, лагерей, укрывательства от НКВД. – Затем, хихикая и радуясь как дети, шли они к кроватке. Доставал Юлю, конечно же, дед, и командовал при этом: «Маня, осторожно!» И Маня семенила рядом, широко расставив руки, чтобы поймать ребёнка, если его «а вдруг» уронит дед. Они переносили её на свою постель, разворачивали и тщательно, не торопясь, осматривали в поисках потёртостей, прыщиков или, не дай бог, еще каких-либо изъянов. Но всё было нормально. Ребёнок был «первый сорт», это отмечалось с радостью и лёгким оттенком сожаления. Всё-таки неплохо было бы найти малюсенький изъян и ткнуть в него носом свою зарвавшуюся дочь. Ну а затем начиналась вакханалия ласк. Дедом буквально обсасывался каждый пальчик на ручках и ножках, ушки, щёчки. Он щекотал усами маленький тугой животик, тёрся об него крупным носом и шептал: «Майне кляйнинке ингеле», «Шенишке, зер шенишке ингеле» - добавляла бабушка. В минуты душевного подъёма они всегда говорили по-еврейски. Скуповатая на ласку бабушка стояла рядом, сложив губки бантиком, и тихо гордилась тем, как ловка сумела она провести свою суровую дочь и доставить столько удовольствия своему уважаемому, умному, культурному, но очень уж щепетильному в вопросах чести мужу.
«Отрывались» они капитально, Юлю потом долго нельзя было успокоить.
Основная же борьба с родителями развернулась у Фиры на почве, как бы сказать, общения с природой. Дело в том, что лето в том году было на редкость жаркое – доходило до +42 в тени. И поэтому Фира, укладываясь спать, укрывала себя и ребёнка легкими простынками и на ночь открывала окно. А бабушка боялась, что «ты заморозишь ребёнка, она простынет».
Верная своему принципу «умный в гору не пойдет», она не стала спорить с упрямицей. Она дожидалась, когда та заснёт, прокрадывалась в комнату, и закрывала окно. Кралась она профессионально: на полусогнутых в коленях ногах, голова максимально наклонена, чтобы из окопа не высовывалась, при малейшем шорохе бабушка застывала в неудобной позе. Петли окна заранее смазали машинным маслом, чтобы не скрипели. Фира, сон которой стал необыкновенно чутким, после рождения ребёнка, видела это с первого раза. Дождавшись ухода своей хитрой мамы, она, усмехаясь, вставала, гордо, не скрываясь, шлёпала босиком к окну – и открывала его. И ложилась спать.
Перед рассветом, просыпаясь к ребёнку, Фира, жалея маму, закрывала окно. Но несколько раз случилось так, что она проспала, и бабушка с ужасом убеждалась, что «бедный, несчастный ребёнок всю ночь мёрз из-за изверга-матери.»
Завершилось всё это естественным путём: наступила осень, похолодало.



Продолжение следует.