Снегурочка

«Засентябрило,»  -  вдруг роняла мама во второй половине обжигающего июля.

«Осенью пахнУло,» – поясняла она.

Я старательно внюхивалась в воздух, стараясь уловить осеннюю нотку.

Тщетно.

«А как она пахнет – осень?  - приступала я к маме с вопросом. -  Чем?»

Но мама уже была далеко мыслями от только что произнесенных слов.

 

Некогда.

Ей все время было некогда.

Работа-работа-работа…

 

И я привычно сама искала ответ на этот вопрос, становилась на то самое место, с которого мама почуяла осень, и вдыхала-вдыхала…

Пахло зноем - сухо, лопнувшими от удара о землю яблоками «Белый налив» с большущей яблони, что укрывала весь двор своей кроной - сладко, виноградными листьями – терпко и расплавленным асфальтом - резко.

 

А осень – это тлеющие костры повсюду - горько, холодный туман до обеда -   льдисто, морось и низкие облака - мокро.

Но в кубанском сентябре не так! И сентябрь здесь просто продолжение августа.

Почему же именно «засентябрило», мама?

Нет ответа. Сама думай!

И я думаю, думаю, думаю. Пока не надоест!

Но самое удивительное, что после маминых слов на деревьях появляются первые желтые листья!

 

А ты, осень, та еще обманщица!

На Кубани ты долго притворяешься летом. Так жарко, солнце немилосердно палит и от его лучей хочется спрятаться.

Что мы и делаем с Ленкой, перебегая солнечные участки и замедляя шаги в тени деревьев.

Мы не торопимся домой. Занятия закончились, но заданий мало: ведь учебный год только-только начался.

Поэтому можно позволить себе идти неспешно, болтая обо всем на свете и задерживаясь у цветочных клумб, что высадили у своих домов рачительные хозяйки.

Вовсю цветут сентябрины: синие и белые шапки некрупных цветов качаются под весом пчелиных толп. Пчелы деловито и не особо церемонясь теребят каждый цветок на предмет сладкого нектара. И кусты сентябрин гудят, как в самый солнечный майский день!

Последний медок такой сладкий…

 

Неброские несортовые хризантемы источают прохладную свежесть.

Никто на Кубани не заморачивается с длинным и претенциозным названием привычных и неярких цветов.

Здесь их именуют дубками.

Форма листьев похожа.

Да и крепок, вынослив этот цветок невероятно, нипочем ему заморозки.

Роняет листву и склоняет голову после ночных и утренних морозцев цветочная братия, а дубки цветут себе дальше и пахнут в ледяном воздухе еще сильнее. И иней на их листьях просто тает поутру, не причиняя беды.

 

Ах, осень-лето, погоди еще немного!

Попридержи противные затяжные дожди и холодный ветер.

Побудь просто летом, пообманывай подольше!

 

Вот и ленкин дом. У калитки ее поджидает мама.

«Ты где бродишь! – набрасывается она на дочь. – Все глаза высмотрела, тебя ожидаючи. Другие дети давно дома, а ты все не нагуляешься.»

«Быстро во двор! – дергает мать Ленку за руку. – Портфель бросай и бегом цветы отнеси. Люди попросили, а мне от плиты не отойти.»

 

Какая злая у Ленки мать! Раньше, вроде, не была такой.

По этой причине я решаю быстренько исчезнуть.

Не тут-то было!

 

«Подожди! – окликает меня неприветливая женщина. – Помоги Ленке, ей одной все не унести.»

И сует мне громадный букет.

 

А в букете - многоцветье астр, бархатом отливают бордовые розы, но шикарнее всего громадные, размером с большую тарелку красные, белые и розовые георгины!

И никаких тебе привычных дубков и сентябрин.

Дорогущий букет!

И тяжелый какой!

Да еще розы впились в руку, проколов шипами ткань школьной формы.

Я с трудом удерживаю букет одной рукой, ведь в другой – портфель.

 

«Ну, идите уже! – опять сердится Ленкина мать. – А то как бы не опоздать…»

 

«Вот здорово! – радуется Ленка. – Свадьба, наверное, у людей. Мамка у меня добрая, бесплатно цветы людям дает. Хорошим, говорит, не жалко.»

«Ничего себе: добрая,» - ворчу я про себя.

 

Ленка вприпрыжку бежит впереди меня.

Свадьба, значит. Главное тут невесту повидать!

Они, невесты, такие красивые: на голове - прическа, на прическе – фата, платье длинное, а на руках – перчатки.

И все белое-белое!

 

А на женихе все черное. Кроме рубашки.

Интересно, почему?

А если наоборот?

 

И я фыркаю от представленной картины: невеста в черных платье, перчатках и фате.

Жуть какая-то!

 

«Пришли!» – говорит мне Ленка.

Да вижу я, вижу.

Вон людей толпища.

Сейчас, наверное, начнут невесту выкупать.

Очень смешное представление.

 

Отряду жениха из теток с искусственными цветами в волосах и на платьях, мужчин с рушниками через плечо и молодых крепких парней необходимо проникнуть во двор невесты, вход в который охраняется таким же отрядом.

 

Поначалу они обмениваются шутками, потом отряд жениха переходит в наступление, кто-то самый смелый лезет через забор, его не пускают. Веселая возня заканчивается в лучшем случае открытой, в худшем – сорванной с петель калиткой, а то и поваленным забором.

Никто по этому поводу особо не огорчается: праздник все-таки, а калитку и забор поправят потом.

И, когда крепость все-таки взята и калитка открыта, из толпы нападающих выходит нарядный томный жених с букетом цветов и скрывается в доме невесты.

 

Пока жених, невеста и их приближенные находятся в доме, гости веселятся от души.

Все пьют, чего-то кричат, танцуют, вот в дверях появляется важный жених, он выводит из дома стесняющуюся невесту, все опять кричат, пьют и поют частушки.

Интересно и весело.

Праздник для целой улицы.

Всего много: песен, музыки и, конечно, цветов.

Которые мы с Ленкой и тащим.

 

Вот и пришли, фухххх…

 

«Давай за мной, - всезнающая Ленка весело тащит меня на крыльцо дома, лавируя в толпе, как в воде рыба. – Отсюда все видно будет!»

Мы передаем свои букеты женщинам и быстренько забираемся на крыльцо.

Высокие ступеньки дают гарантию хорошего обзора.

 

Только бы невесту не пропустить, сказала же Ленкина мать: «Не опоздать бы…»

Дверь веранды открыта, и мы с Ленкой проникаем в закуток между нею и оградой крыльца. Отличное место!

Никто не затолкает и не выгонит!

Теперь можно перевести дух и оглядеться.

 

«Смотри, - вдруг непривычно тихо произносит громкоголосая Ленка. – Смотри, кто невеста…»

Она указывает пальцем куда-то в толпу.

Ух ты, невеста! Неужели? И даже уже во дворе. Не опоздали мы, значит.

Я поворачиваю голову в указанном направлении и…

 

Среди белоснежного облака гипюра, оборок и кружев в богато вышитой фате с веночком из полупрозрачных цветов на высоком постаменте, сложив руки на груди, лежит красивая девочка.

Окруженная толпой женщин в черных платках и мужчин без головных уборов, она лежит в узеньком гробу, лицо ее, словно фарфоровое, белоснежно и спокойно.

 

И…

Эту девочку я знаю…

 

 

Пару месяцев назад ранним утром я спешила в открывшийся при нашей школе лагерь труда и отдыха.

Свернув на соседнюю улицу, я увидела впереди себя девочку.

Она шла достаточно быстро. Ярко-желтая юбочка и такого же цвета гольфы, белая кофточка и большой бант придавали торжественность ее наряду.

Собранные в хвост на макушке длинные, белые волосы рассыпались крупными завитками вниз почти до талии.

Девочка была мне незнакома.

 

Засмотревшись, я споткнулась и упала.

Коленка была основательно содрана.

Услышав шум, девочка повернулась и бросилась ко мне.

«Больно?»– спросила она.

И достала из маленькой сумочки носовой платок.

Белоснежного платочка было жаль, а для разбитых коленок существовало проверенное средство: подорожник. Чего-чего, а добра этого вокруг пруд-пруди.

Торопиться уже не получалось.

 

Мы сели на первую попавшуюся лавочку и познакомились.

 

Есть люди, которым удивительным образом подходят данные им имена.

Девочка, сидевшая напротив, была из их числа.

Вся светленькая: волосы, лицо.

Потому ее имя показалось мне очень естественным.

 

«Света,» - представилась она.

 

«Мы недавно сюда приехали. У меня еще братик есть. А сейчас я иду в лагерь труда и отдыха.»

Света была младше меня, со своими одноклассниками надеялась познакомиться в лагере, а с маленьким братиком пока сидела мама.

Мама не успела еще устроиться на работу.

Так, не торопясь, рассказывала о себе моя новая знакомая.

 

Удивительно совершенные и красивые лица ваяет природа.

Светлые кудряшки, выбивавшиеся из гладко причесанных волос, создавали воздушный ореол вокруг ее головы.

И я в нестерпимую июльскую жару почему-то подумала, что ее, беленькую Свету, наверное, каждый Новый Год наряжают Снегурочкой.

Ведь для этого ей достаточно просто надеть белое платье и уже никто не засомневается, что перед ним сама принцесса снежинок и льда.

Даже редкие веснушки не портили лицо девочки.

Казалось, что и они уместны.

 

А глаза!

Настоящее чудо!

И в ответ на мой удивленный взгляд Света утвердительно покачала головой: «Да, у меня разные глаза. Смешно, правда?».

Она смотрела на мир яркими глазами, один из которых голубой, а другой - зеленый.

Разве так бывает, чтобы все-все самое красивое было собрано в одной девочке?!

К красоте еще и глаза разного цвета…

Чтобы уж точно никто не прошел мимо, не обернувшись.

 

Да и одежда.

Редко у кого из моих ровесниц были сумочки, носовые платки, идеально подобранный гардероб и вот такой шикарный гофрированный бант с блестками.

«Германский, - пояснила мне Света, проследив за моим взглядом. – Это все мама. Она любит, когда красиво.»

 

Девочка была естественна и проста в своей искренности, ни грамма заносчивости и зазнайства с такой-то внешностью и шикарным нарядом.

Просто бант, просто красиво одетая и ухоженная девочка.

Все в ее наряде было продуманно, органично и аккуратно. Именно так должны выглядеть девочки.

 

И мне стало неудобно за свою сбитую коленку, вылинявшее платье и старенькие босоножки.

 

Первый день был организационным, назавтра планировалась поездка на поля нашего знаменитого совхоза-миллионера, а сегодня нас решили отпустить пораньше.

Сразу после обеда.

Обедать мы должны были в столовой этого же шефствующего над нашей школой совхоза.

 

От школы шли долго в колонне по двое.

И, конечно, я взяла за руку Свету.

Мне не хотелось, чтобы кто-то обидел новенькую.

Даже невзначай.

 

Мы перешли греблю над речкой, и Света задержалась, рассматривая окрестности.

Посмотреть было на что.

Мы вступали в поселок работников совхоза.

Ухоженные улицы с рядами хвойных и лиственных деревьев, пышные клумбы перед уютными двухэтажными домиками, ровные тротуары, дороги с безукоризненно чистым асфальтом – это все диссонировало с саманными хатами нашего небольшого городка, кривоватыми улочками, глубокие лужи на которых во время дождя нередко делали их непроходимыми.

 

Столовая была еще закрыта, но опытные носы уже учуяли запах еды, и ребята спорили о том, что же ждет нас на обед, а особо любопытные приникли к громадным окнам столовой, рассматривая столы с уже расставленной едой.

«Открывайте шире двери,

Мы голодные, как звери!» - скандировали речёвку ребята, побывавшие в пионерских лагерях.

 

В окне мелькнул силуэт поварихи, и все бросились к дверям.

 

Нет.

Не все.

Света осталась на лавочке.

 

«Пойдем же!» - позвала я ее.

«Сейчас, давай подождем, пока все пройдут,» - ответила она, не спеша поднялась, оправила юбку и только потом направилась к открытой двери.

 

Такое поведение было для меня непривычным.

Девочка была воспитана, держалась с достоинством и это удивляло меня, одновременно восхищая.

В столовой стоял гвалт, ребята толкались, кто-то что-то пытался отнять у другого, крошки были рассыпаны по всему столу, уже опрокинули солонку, а следом и стакан с ледяным и сладким компотом…

Обычное зрелище, чего уж там.

 

Света села на самый краешек стула и принялась есть неторопливо и очень аккуратно, а убиравшей со стола кухонной рабочей сказала: «Спасибо!».

Надо ли говорить, что и вышла из столовой она последней, когда основная галдящая масса, прокричав напоследок оглушительное: «Спасибо нашим поварам за то, что вкусно варят нам!», кубарем выкатившись из дверей, уже носилась вокруг здания.

 

Мы расстались со Светой на углу ее улицы, и я побежала домой.

Так мы и ходили две недели в школу и обратно вместе, говорила, в основном, я - старшая, а Света внимательно слушала.

И то, что каждый раз ее наряд был разным, уже нисколько меня не удивляло, как и наличие носового платочка в неизменной белой сумочке с тонким ремешком.

Две недели пролетели незаметно, а следом закончилось и лето.

 

 

Я все возвращаюсь в ту жаркую осень.

Я плохо помню детали прощания с тобой, девочка.

Смутно -  заметное шевеление готовящегося к работе похоронного оркестра.

Главным был пожилой мужчина с железной несгибающейся ногой.

 

Эхо войны…

Их было много тогда таких вот безногих, одноруких, одноглазых, с глубокими шрамами на лице.

На деревянных протезах, вытесанных из куска дерева грубо или отполированных и вскрытых лаком. Редко вот таких – из железной трубы.

С обязательной резиновой пяточкой.

Чтобы не скользила ненастоящая нога.

 

Человек с маленькой блестящей трубой всегда шел впереди оркестра.

А за ним – остальные: большущая труба, круглый барабан и жуткие тарелки, от удара которых леденело сердце.

 

Мне приходилось и раньше видеть этих музыкантов в похоронных процессиях.

 

В маленьком городе почти все знают друг друга, и, когда вдруг раздавался звук печального марша, люди, бросив все дела, выходили из дворов к дороге. Многие присоединялись к процессии и провожали почившего до угла.

Так было принято.

 

Света жила у самого поворота.

Как долго шла ее процессия – не знаю.

А ведь я все это должна была видеть.

Но не видела.

 

Дверь из дома на веранду за моей спиной вдруг распахнулась и страшный крик оглушил и испугал меня.

Окруженная со всех сторон заплаканными женщинами, к гробу дочери рвалась мать.

Ее крики были как сигнал для общего плача.

Женщины запричитали, а мужчины склонили головы.

Расталкивая всех на своем пути, высокая и крепкая женщина устремилась к своему ребенку.

«Не троньте ее, - кричала она. – Не забирайте мою Свету!»

Она сорвала с головы черный платок и отшвырнула его, шпильки разлетелись во все стороны и волосы, уложенные на затылке в пышный пучок, рассыпались по плечам.

Упав на гроб, она исступленно выла уже без слов, а соседки пытались повязать траурный платок на голову и собрать волосы хоть кое-как.

Но мать вновь и вновь срывала платок, отбрасывала его, и густые черные волосы метались по плечам.

«Не отдам, -  кричала она мужчинам, подошедшим к гробу, чтобы вынести его со двора. - Ни за что не отдам!»

И закрывала собой маленький гроб, где покоилось ее сокровище.

 

Вот тогда я повернулась к стене, закрыла глаза и заткнула уши.

Чтобы не видеть и не слышать…

 

Из-за двери меня вызвала пожилая женщина: «Ты чего там, дитё? Иди сюда, помоги столы накрывать!»

Участливый голос заставил меня очнуться.

 

Двор был пуст. Несколько человек расставляли столы и стулья.

В руке оказалась авоська и деньги: «Купи хлебушка на все. Хлеба всегда должно быть много. Это ж поминки, люди должны наесться.»

 

От этих слов меня замутило: неужели после такого можно есть?

«Можно, - ответила на мой вопрос женщина. – И пить, и есть. Положено так.»

 

И я пошла в магазин.

Я помогала расставлять тарелки и стопочки, раскладывала крупно нарезанный хлеб горкой на большие блюда, а фоном шел непрекращающийся негромкий монолог пожилой женщины о том, как правильно накрывать на стол, о чем помнить обязательно: на столе должны быть соль, кутья, а вот ножи и вилки - нельзя, из приборов - только ложки, хлебушек обязательно на тарелке должен лежать, а не просто на скатерти, он – всему голова, и его должно быть много...

Так положено.

 

«Жалко тебе Светочку? – участливо спрашивала она меня и продолжала, - такая девочка была редкая, а как мать любила и за братиком ходила – удивительно. Тихая, спокойная и… красивая. С таких только картины писать. Уж дюже красивая. Глаз не отвести. Такие долго не живут.»

«Ты поплачь, - советовала она мне, - я вот насмотрелась на чужое-то горе. Сама сына единственного схоронила. Думала, жить не буду, и вот – живу. Зовут меня на похороны готовить, я и иду.»

«Ты со Светой дружила? – не отставала она от меня. – Жалко, да. Многие плакали. Только, знаешь, каждый и о своем вспоминал. О своем горе. И я поплакала. И о Светочке, и о сыне. Совсем молоденький ушел…»

 

Я вышла из пахнущего куриной лапшой, вареным мясом и поминальными пирожками двора и направилась к дому.

Идти не было сил, и я присела на первую же лавочку.

 

Перед глазами стояла недавняя картина: первое сентября, окончилась школьная линейка и учителя повели своих учеников в классы. Конечно, у дверей в здание школы образовался затор. Всем надо было проскочить побыстрее. Многим эта толчея нравилась, особенно мальчишкам, которые вдохновенно и без нужды работали локтями, дергали девочек за косы и баловались от души.

И в этой толпе младшеклассников я без труда разглядела Свету.

Огромный бант в светлых волосах был неподвижен. Девочка стояла в стороне, терпеливо пережидая, когда поток рвущихся в классы иссякнет.

Она не лезла вперед, не торопилась. Как тогда, летом, у столовой.

 

Мне хотелось окликнуть ее, но в шуме и гаме не слышно было даже себя. Утихомиренная учителями толпа обрела некий покой, и Света исчезла в дверях…

Это было всего несколько дней назад!

 

В голове было пусто.

Нет, плакать не хотелось.

Не хотелось вообще ничего.

Я просто сидела у чужого двора и смотрела перед собой.

 

Все было настолько нелепо, быстро, непонятно. И страшно.

И совершенно ненужные «положено», «принято»…

Что положено и кем принято?

К чему все условности, если ничего не изменить?

 

И зачем я вообще вошла в этот двор? Как я могла спутать свадьбу с похоронами? Неужели нависшая тишина и неподвижность людей у двора не подсказали, что именно здесь происходит не радостное, а печальное событие?

Я не хотела, но увидела настоящее горе. Материнское.

Безумные глаза, перекошенное от крика красное лицо. Растрепанные длинные волосы…

Черные густые вьющиеся волосы…

Почти такие же, как у Светы. Только цвет другой.

 

И маленький темноволосый мальчик лет трех-четырех, который время от времени подбегал к гробу, хохоча и уворачиваясь от пытавшихся остановить его рук.

Взрослые оттаскивали его и объясняли, что сестра спит.

«А когда проснется? - бессчетное количество раз спрашивал он, опять вырывался из рук, смеясь, и вновь бежал будить сестру, - Света, вставай, пошли играть!»

И вновь, и вновь передо мной возникало страшное в своем горе лицо матери, смуглая улыбающаяся физиономия малыша, белоснежное последнее убранство Светы.

 

Так вот она какая – смерть!

И настоящее горе.

В который раз за сегодняшний день я вздрогнула от неожиданности и посетившей меня мысли.

Нечто подобное могло быть и со мною!

Ведь совсем недавно, может, год назад я очень хотела умереть!

И поводом для этого было неправильное поведение моей мамы.

Она пришла с работы и обнаружила, что закончился хлеб. И я побежала в магазин, ведь скоро с завода приедет отец, а к этому времени стол должен быть накрыт.

Такое вот неписанное правило в нашей семье.

 

Вернувшаяся с хлебом, я увидела у двора своих друзей.

Срочно нужен был человек для игры в выбивного. Не хватало еще одного игрока. Меня!

Однако оказалось, что закончился сахар, а без сладкого чая папа не мог.

И я со всех ног помчалась уже за сахаром в тот же магазин. А это минимум полчаса оторванного от игры времени!

 

И когда я с кульком сахара появилась на пороге, выяснилось, что в доме нет масла и разжарить котлеты не на чем.

 

Тут я не выдержала и сказала маме, что в магазин больше не пойду. И от обиды залезла на дерево, где и просидела до самого вечера.

 

За маслом мама пошла сама.

 

Она обиделась на меня, а я на нее. Мама не разговаривала со мной несколько дней, и я мучилась, понимая, что неправа.

Что мама много работает, тянет на себе хозяйство, учебу в институте, готовит еду, стирает, гладит и делает еще много скучных каждодневных дел.

 

Но…

Так долго обижаться на меня совсем не стоило.

 

И я мысленно представляла, что что-нибудь с собой сделаю и умру, и тогда мама и все вокруг будут плакать и поймут, что не ценили меня, вот такую, хорошую, добрую, послушную…

А я буду лежать в гробу, служа немым укором маме, которая сто раз посылала меня в ненавистный магазин за всякой ерундой. Не могла сразу заказать все нужные продукты!

От этих мыслей на глаза мои наворачивались слезы, а грудь распирало чувство радости от вида раскаявшейся мамы.

Вот, мама, смотри, до чего довели твои придирки и несправедливость!

Теперь некого посылать за хлебом, отрывая от интересных игр, сама теперь выстаивай очереди за молоком, ходи за покупками. Теперь уж точно будешь задумываться что надо купить и где, а если забудешь, то сама будешь многократно возвращаться, ругая только себя.

Вот такое наказание я вынесла маме тогда.

 

Вооот…

А когда все наплачутся и окончательно поймут, что были несправедливы ко мне, я встану, сброшу покрывало и спрыгну на землю.

Живая!

Вот уж будет радости-то!

 

Сегодня же я поняла ясно, что ничто неспособно вернуть к жизни ушедшего: ни мамины стенания, ни неукротимые горькие слезы.

Оттуда нет пути назад.

Это тот самый конец жизни.

Дальше все пойдет своим чередом.

Но без тебя.

 

Только теперь я с ужасом осознала, какие это были страшные мысли.

После сегодняшнего события я никогда-никогда не сделаю подобного шага.

Я не допущу, чтобы моя мама кричала страшным голосом и срывала черный платок у моего гроба.

 

Ну и пусть она гоняет меня в магазин, а ребята нетерпеливо ждут у забора.

Мы еще наиграемся вдоволь.

Для этого полно времени.

 

Целое детство.

 

На следующее утро, когда мы шли в школу привычным маршрутом, сосед Вовка позвал нас, размахивая руками, куда-то в сторону.

На ровном, недавно уложенном асфальте ясно выделялось темное пятно, формой напоминающее Южную Америку.

Пятно было обведено мелом.

 

«Видите, - указал на это пятно Вовка, - это кровь девчонки, что недавно машина сбила. Или трактор. Они вдвоем играли на перекрестке, одна успела убежать, а другую сбили. Насмерть!»

Я поняла о ком речь…

С того времени я перестала пересекать дорогу в этом месте.

И мои подруги удивлялись, когда я переходила дорогу не прямо, а наискосок. Не могла ступать на то место, где умирала девочка Света.

Вот и все.


Время лучше любой хозяйки орудует метлой и тряпкой, сметая и стирая из человеческой памяти многие моменты.

Нет вчера и завтра – пытается убедить оно, - есть только сейчас, сию минуту.

Но такова уж человеческая сущность, основные черты которой непослушание и сомнение, потому человек и мечтает о будущем, которое может и не случиться, и бесконечно возвращается в прошлое, которого не исправить, заново переживая давние радости и невосполнимые потери.

Так и ты, Света, вдруг ни с того ни с сего прорываешься сквозь пелену забвения, напоминая о себе.

И я вновь и вновь прокручиваю тот страшный день.

Говорили, что вечерние лучи солнца коварны и ослепили водителя. И что Света вполне могла убежать, как и сделала ее подружка. Но она даже не двинулась. Просто стояла на месте. Сама, мол, виновата. Нечего играть на дороге. А шоферу теперь тюрьма…

Если бы ты, солнце, не светило в тот вечер так ярко, если бы подружка утащила Свету в сторону, если бы маленький братик позвал сестру или мама послала в магазин!

Тысячу «если», которые не сложились.

Столько лет пролетело…

Сентябрило, желтели листья, ласковую осень сменяла противная холодная и ветреная зима, переходящая в весну. Потом наступало лето и асфальт плавился под кубанским солнцем и плыл, как настоящая река, и острые каблучки модниц оставляли на нем свои следы.

Люди взрослели, старились, ветшали старые дома и вырастали новые.

Оставалась неизменной в памяти Света – совершенство, созданное природой для украшения земного мира. Именно такие, как она, должны жить долго, останавливая на себе взгляд, вызывая восхищение, заставляя критически взглянуть в зеркало и попытаться исправить в себе хоть что-то в лучшую строну.

А цветы - последний дар уходящего лета, те самые, что притащили мы с Ленкой…

Теми цветами идущие перед прощальной церемонией девочки устилали последний путь растаявшей Снегурочки.
Традиция такая на Кубани.

Положено так.