Р. Л. Стивенсон-Злоключения Джона Николсона, гл. 1

ГЛАВА I
В которой Джон сеет ветер

Джон Вэйри Николсон был глуп; впрочем глупцы еще большие чем он, ныне восседают в парламенте и сами себя превозносят за свои, им одним ведомые, достоинства. А Джон просто с детства привык смотреть в лицо жизни беспечно и не слишком вдумчиво; возможно, именно это свойство его ума и стало первопричиной всех его несчастий. Других разумных объяснений его жизненным неудачам найти невозможно, разве что суеверно предположить, что его невзлюбили боги.
Отец его – этакий железный джентльмен – уже давно сделался самым ярым поборником Принципов Раскола [1]. Никакими словами невозможно объяснить простому англичанину, что это такое (а несмотря на свое мрачное название, принципы эти совершенно невинны), но для шотландца они зачастую слаще меда, и мистер Николсон находил в них единственную усладу для своей суровой души[2].
В те дни, когда в Эдинбурге собирались ежегодные церковные ассамблеи, его частенько можно было видеть в компании нескольких рыжеволосых священников: их многословные речи он сопровождал лишь легким кивком головы или кратким возмущенным восклицанием да сурово оттопыренной верхней губой. Чаще других в этих беседах упоминались имена Кэндлиша и Бегга[3], но время от времени разговор заходил и о деяниях некоего Ли[4]. Человек посторонний в этом теологическом споре не понял бы ни слова. Мистер Николсон это знал и (хотя он вовсе не был занудой) приходил от этого в ярость. Он знал, что вокруг него существует огромный равнодушный мир, для которого Принципы Раскола подобны болтовне древесных обезьян; газеты доносили до него холодное дуновение этого равнодушия; англичане, которые порой имели неосторожность спросить, не принадлежит ли он к шотландской церкви, затем не слишком интересовались его разъяснением этих тонких материй; это был злой, дикий, мятежный мир, летящий в тартарары, и никакая речь, кроме шотландской, не сможет описать чувств этого шотландца. Но когда он входил в свой дом на  площади Рэндольф-кресент (южная сторона) и закрывал за собою дверь, сердце его наполнялось уверенностью. Здесь, по крайней мере, была цитадель, неприступная ни для правых ренегатов, ни для левых экстремистов. Здесь, в его семье, молитвы происходили в один и тот же час, здесь была безукоризненно подобрана литература для воскресного чтения, здесь гость, случись ему склониться к любому ложному мнению, был бы немедленно поставлен на место, здесь всю неделю царила, становясь по воскресеньям еще гуще, тишина, которая была приятна его уху, и полумрак, который он считал признаком уюта.
Миссис Николсон умерла, когда ей было около тридцати, оставив мужу троих детей: дочь на два года младше Джона и сына лет на восемь моложе него, а также самого Джона, этого несчастного обладателя имени, печально прославленного в английской истории[5]. Дочь Мария была хорошей девочкой – послушной, набожной, скучной, но такой робкой, что заговаривать с ней было довольно рискованно. «Я бы не хотела говорить об этом, если вы не возражаете», – обычно отвечала она с такой искренней мукой в голосе, что у собеседника пропадала всякая охота продолжать беседу. Причем это касалось любой темы: одежды, развлечений, морали, политики, где, впрочем, формулировка менялась на «мой папа так не думает», и даже религии, если только о ней не говорилось особым заунывным тоном. Александр, младший брат, был юношей болезненным, умным, любящим книги и рисование, склонным к несколько саркастическим наблюдениям. Теперь представьте себе в этом окружении Джона, этакого диковатого, неуклюжего, неразумного и веселого зверька; вполне благонравный в сравнении с ровесниками, он все же не дотягивал до высокой планки, установленной в доме на Рэндольф-кресент: был слишком подвержен вредным влияниям, слишком ласков, что не приветствовалось; мог внезапно разразиться громким смехом, который в этом тихом доме звучал, как святотатство. Сам мистер Николсон обладал редким чувством юмора особого шотландского свойства – интеллектуального, обращенного к наблюдению человеческой природы – встретить нечто подобное в другом было для него редкой радостью; но гогот сына над разбитой тарелкой и его пустые, беззаботные шутки больно ранили отца, видевшего в этом лишь признаки слабого ума.
Вне семьи Джон настойчиво искал дружбы (ведь преданный пес может стать другом и маркизу[6]) с Аланом Хьюстоном, парнем примерно на год старше его, сумасбродным бездельником, наследником изрядного поместья, которое до поры находилось в руках строгого опекуна, и настолько царственно самодовольным, что воспринимал преданность Джона как нечто само собой разумеющееся. Эта дружба раздражала мистера Николсона: она уводила сына из дома, а он был ревнивым родителем; она отвлекала его от занятий в конторе, а он был приверженцем дисциплины; наконец, мистер Николсон был очень амбициозен в отношении своей семьи (которой, наравне с Принципами Раскола, он всецело жил), и ему было невыносимо видеть, что сын его играет вторую скрипку перед каким-то лоботрясом. После некоторого колебания он велел прекратить эту дружбу – возможно, этот пристрастный запрет был внушен строгому отцу неким пророческим духом, но Джон, ни слова не возразив в ответ, продолжал тайком нарушать его.
Джону было почти девятнадцать, когда в один прекрасный день он вышел из конторы отца, где практиковался в юриспруденции, гораздо раньше обычного. Была суббота, и если не считать того, что в кармане у него лежали четыреста фунтов, которые он должен был сдать в банк Британской Льняной Компании, вся вторая половина дня была в его распоряжении. Он шел по Принсес-стрит, наслаждаясь мягким солнечным светом и легкими порывами восточного ветра, трепавшего флаги на террасах дворцов и зеленые деревья в саду. Внизу, в долине под замком[7], играл оркестр, и когда настала очередь волынок, их неистовые звуки пробудили легкое волнение в его крови. Что-то почти воинственное проснулось в его душе, и он подумал о мисс Маккензи, встреча с которой предстояла ему сегодня за ужином.
Разумеется, первым делом Джон должен был направиться прямиком в банк, но на его пути стояла гостиница, в бильярдной которой почти наверняка можно было встретить Алана, и искушение оказалось слишком велико. Он вошел в бильярдную, и тут же увидел своего друга с кием в руке.
– Николсон, – сказал тот, – я хочу, чтобы вы одолжили мне фунт-другой до понедельника.
– Думаете, вы обратились по адресу? – отвечал Джон. – У меня всего два пенса.
– Вздор! – возразил Алан. – Вы запросто можете раздобыть еще. Пойдите займите у своего портного, все так делают. Или вот что я вам скажу: заложите свои часики.
– Положим, – сказал Джон. – Но как я объясню это моему отцу?
– А откуда бы  ему узнать об этом? Он ведь не заводит их за вас по вечерам, правда? – спросил Алан, на что Джон расхохотался. – Ну, серьезно, я попал в весьма затруднительное положение, – продолжал искуситель. – Я проиграл здесь кое-какие деньги одному человеку. Я верну вам долг сегодня вечером, а в понедельник вы получите назад свою семейную реликвию. Ну же! В конце концов, я не так уж много прошу. Я бы сделал для вас гораздо больше.
Засим Джон отправился в ломбард и заложил свои золотые часы под вымышленным именем Джона Фроггса, проживающего по адресу Плезанс, 85. Но робость, охватившая его у дверей этого сомнительного заведения, и умственные усилия, потребовавшиеся для изобретения псевдонима (который почему-то казался ему необходимой частью процедуры), отняли больше времени, чем он мог предполагать, и к тому моменту, когда он вернулся в бильярдную с добычей, банк уже закрыл свои двери.
Это был жестокий удар. «Вы пренебрегли своими деловыми обязанностями» – Джон явственно услышал эти слова, произнесенные резким отцовским голосом, и задрожал, но тут же прогнал эти мысли прочь. В конце концов, кто мог знать об этом его досадном упущении? Нужно лишь потаскать с собой четыреста фунтов до понедельника, а там незаметно все исправить; пока же можно спокойно провести вторую половину дня на угловом диване бильярдной, покуривая трубку, потягивая эль и с восхищением наблюдая за своим кумиром.
Никто не способен восхищаться так искренне и пылко, как молодой человек. Из всех юношеских страстей и удовольствий это самое распространенное и самое незамутненное; и каждый проблеск черных глаз Алана, каждый поворот его кудрявой головы, его изящные жесты, его небрежная, отстраненная поза ожидания, – все, вплоть до его манжет и запонок, виделось Джону в ореоле роскошного сияния. За обладание таким царственным другом он начинал ценить самого себя, эта мысль грела его и возносила к небесной лазури; его собственные недостатки начинали казаться вполне преодолимыми временными затруднениями, на которые не стоит обращать внимания. Лишь когда он вспоминал о мисс Маккензи, на его чело опускалась тень сожаления: эта молодая леди была достойна лучшего, чем Джон Николсон, которого бывшие одноклассники до сих пор окликали обидным прозвищем «Толстячок». Ах, если бы он мог натирать мелом кий или просто стоять с такой небрежной грацией, как это делал Алан! Тогда, без сомнения, он смог бы приблизиться к объекту своих чувств, не испытывая этого вечно подавляющего чувства неполноценности.
Прежде чем они расстались, Алан сделал другу предложение, отказаться от которого было крайне трудно. В этот вечер, около двенадцати, он будет у Колетт. Почему бы Джону не прийти туда и не получить там свои деньги? Пойти к Колетт значило увидеть настоящую жизнь; это было против правил; это было почти противозаконно; это стало бы участием в очень сомнительном, грязном приключении. В глазах ровесников это был бы своего рода подвиг, который, однако, стань о нем широко известно, мог навсегда отлучить молодого человека от более серьезных кругов общества, поскольку обеспечил бы ему репутацию гуляки. Хотя заведение Колетт и не было притоном, но и назвать его изысканным салоном тоже было бы большим преувеличением; и если поход туда был грехом, то грехом частным, провинциальным. Колетт (я даже не знаю точно, как пишется ее имя, поскольку никогда не состоял в переписке с этой гостеприимной преступницей) была просто трактирщицей без лицензии, она давала ужины после одиннадцати вечера, когда все прочие заведения Эдинбурга закрывались. Впрочем, если вы принадлежали к какому-либо клубу, то могли получить намного лучший ужин в тот же час, не потеряв ни капли общественного уважения. Если же вы не обладали этой привилегией, но были голодны или склонны веселиться в незаконные часы, Колетт была вашим единственным прибежищем. Обслужили бы вас плохо. На компанию из членов Сената или представителей Церкви рассчитывать не приходилось, но Коллегия адвокатов была представлена очень хорошо – так, по крайней мере, обстояло дело в том единственном случае, когда я бросил вызов законам моей страны и на собственный страх и риск проник в эту мрачную ресторацию. Да, завсегдатаи Колетт, разгоряченные сознанием собственной дерзости и присутствием полисмена – «that two-handed engine at the door»[8], – пожалуй, были склонны к некоторым лихорадочным излишествам. Но место это ни в коем случае не было каким-то ужасным, и по прошествии времени мне кажется довольно странным, как оно приобрело свою опасную репутацию.
Джону предложение Алана представлялось столь же рискованным, как перспектива взойти на Маттерхорн[9] или пересечь Африку, и все же ему достало смелости принять его. Всю дорогу домой мысль об этой экскурсии из привычных мест обитания в края дикие и опасные боролась в его разгоряченном воображении с мыслью о мисс Маккензи – совсем несообразные и все же родственные мысли, поскольку обе они подразумевали выход за границы дозволенного, обе влекли его вперед и тут же звали из предосторожности вернуться обратно.
Мысли эти в конце концов так взволновали Джона, что, добравшись до дома на Рэндольф-кресент, он совершенно забыл о четырехстах фунтах во внутреннем кармане своего пальто и повесил его со всем этим богатством на крючок на стойке в прихожей, чем подписал себе приговор.

Примечания

1) В 1843 году свыше трети духовенства шотландской церкви (474 из 1203) подписало Акт об отделении и образовало собственную новую церковь, Свободную Церковь Шотландии, под руководством Томаса Чалмерса  (1780-1847). Ее последователей возмущало главным образом дозволенное законом право землевладельцев назначать священников для церковного прихода, невзирая на желания паствы.
2) У автора здесь – the milk of lions – дословно: молоко львов. Переводчик будет признателен читателю, который предложит удачный русский аналог этой идиомы. gukovmakar@gmail.com
3) Роберт Смит Кэндлиш (1806-1873) и Джеймс Бегг (1808-1883) – выдающиеся шотландские проповедники, в разные годы избиравшиеся иерархами (т.н. министрами) Свободной Церкви Шотландии; в 1873 году вступили в жесткую оппозицию друг другу по вопросу отношений новой церкви с государственными институтами.
4) Джон Ли (1779-1859) – ректор Эдинбургского университета; после Раскола сохранил верность официальной церкви, обязался проводить уроки богословия в университете и вскоре после этого стал профессором богословия.
5) Правление короля Джона (Иоанна) Безземельного (1167–1216, правил с 1199 г.) считается одним из самых катастрофических за всю историю Англии: оно началось с завоевания Нормандии французами и закончилось гражданской войной. С тех пор ни один английский монарх не называл своих наследников этим именем.
6) У автора – much as a dog may follow a marquis. Возможно, Стивенсон здесь переиначивает известную английскую поговорку "A cat may look at a king". Слово "маркиз" в английском употребляется и в переносном значении "победитель", "лидер", "хозяин жизни" (примерно так же в современном русском используется слово "барин").   
7) Эдинбургский замок – главная достопримечательность шотландской столицы; построен на высокой Замковой скале в центре города, у его подножия издавна проводились военные парады по торжественным случаям и народные гуляния по праздникам.
8) Цитата из поэмы «Люсидас» (Lycidas) английского поэта XVII века Джона Мильтона, написанной в 1637 году в жанре пасторальной элегии. Специалисты до сих пор спорят о значении этих слов, предлагая варианты от ножниц для стрижки овец и двуручного меча (как в известном русском переводе Ю. Корнеева) до Христа в роли судии, разделяющего людей на тех, кто станет справа и слева от него.
9) Маттерхорн — вершина в Альпах на границе Швейцарии и Италии высотой 4478 метров над уровнем моря; имеет примечательную четырёхгранную пирамидальную форму со стенами, обращёнными по сторонам света.