Она стеснялась своих шрамов

Она стеснялась своих шрамов. Шрамы у неё на лице, на теле, у неё не было пальца, кожа после ожога на всю руку была гладкой как у младенца. Она стеснялась своих шрамов. Когда я смотрел на неё, она смущалась. Опускала глаза, поворачивалась ко мне нарочито той стороной, где шрам был через всю щеку, губу, глаз и бровь, бровь как  крыло раненой птицы. Как бы говоря: - "Видишь? Какая я. Меня нет, только это."
Я не замечал её шрамов. Я видел её настоящую. Какой она была, могла быть. Она была по своему красива. Для меня самой красивой.. Длинные ресницы, правильные черты лица, стройная фигура, маленькая,  и глаза. Удивительно глубокие, как океан, чистые, грустные, тёплые. Хотелось утонуть в этом океане. Я не замечал её шрамов. Когда смотрел в её глаза, я видел её чистой, настоящей, красивой. Каким то вандалом нанесённые поверх неё увечья я не замечал. Не видел. Они не были важны. Они были лишь отпечаток этого жестокого мира, той аварии в которую она попала. Она была прекрасна и сама не знала об этом. Она смущалась. От этого хотелось утопить её в своих нежности, в своей любви к ней, растворить её боль, растворить, разгладить её шрамы своими поцелуями. Я говорил, говорил  ей шёпотом. Если я замолкал и смотрел на неё, она снова опускала глаза и говорила: - Говори, говори ещё...
И я снова говорил. Мой голос успокаивал её. Я говорил обо всём, о детстве, о огнях над Невой, читал сказки. Она прижималась ко мне, я обнимал её. Целовал её щеки, глаза, брови, руки, ладони, её обрубок пальчика, её шрамы. И она вдруг улыбалась, и смотрела на меня, я был счастлив видеть её улыбку, её красивую, улыбку, как у маленькой девочки, которая переполнена счастьем, по детски, искренне. Я был счастлив. Касаясь друг друга губами, мы всё забывали. Ничего не видели. Вандального мира больше не существовало. Его не стало. Аварии не было. Не было... Не было... Были только мы....


...