Господи, помилуй!

- Стой! – внезапно ударил в спину хриплый окрик.
Леся замер.
- Руки давай подымай! Чаго ждёшь?! - второй голос показался более молодым.
Леся медленно поднял руки, и хотел было обернуться…
- Твою ж мать! Стой, где стоишь! Холера!
Сзади послышался хруп крупитчатого февральского снега, неожиданным выстрелом хрустнула ветка, и, смягчённый тулупом, в рёбра упёрся ствол.
Чьи-то руки бесцеремонно охлопали его, залезли в карманы и запазуху, но добыли немного: горбушку хлеба, луковицу, да шмат сала, завёрнутые в тряпицу – всё, что успела сунуть жена. Собираться пришлось быстро. Братов свояк прибежал под утро... Чего тоже ждал? Думал, поди – бежать, не бежать. Трясся, морда немецкая… Да ладно. Предупредил, всё ж таки. Спасибо и на том…
Фима – кучерявый, обильно посыпанный ранней проседью, смоляноглазый с унылым сливовым носом - выглядел совершенным евреем, как истинный русский пил самогон с Лесем и его братом (их жёны были родными сёстрами), по документам же выходил чистым немцем. В комендатуре дотошно, вдоль и поперёк, изучили его метрики, послушали, как он бойко шпрехает, со скрипом, но признали таки Фиму почти за своего – фольксдойчем и взяли в комендатуру переводчиком.
Именно Фима осенью 41-го помог Лесю устроиться на станционную водокачку, а вчера, пересилив страх, прибежал предупредить о готовящемся аресте…

- Теперь вертайся. На морду твою поганую глядеть буду. Тока медленно. Дёрнешься, живо в расход пущу!
Леся осторожно развернулся.
Прямо в лицо ему смотрело дуло обреза.
- Кто таков?! Чего по лесу шастаешь?! Вынюхиваешь?! Гнида! – заросший до бровей густой рыжей бородой мужик глядел недобро, чёрные глаза грозили Лесю не меньше его винтовки.
Второй стоял чуть поодаль и пока помалкивал, всматриваясь. Судя по жидкому клочковатому пуху, который еле скрывал его румяные, как у девушки щёки, он был гораздо молодшее.
Плохонькие тулупы, подвязанные валенки, косматые с залысинами ушанки свидетельствовали скорее, что мужики свои – из какого-нибудь партизанского отряда. Их немало развелось за последний год в густых непроходимых для немцев белорусских лесах и болотах. И состояли они из солдат, попавших в окружение, из местных жителей, которые, опасаясь расправ фашистов, уходили в леса целыми деревнями, но больше всего, из таких же, как и Леся, не успевших попасть на фронт. Новобранцы дошли только до Борисова, когда их отрезали немцы.
Мужики разошлись по домам, и стали жить дальше, пытаясь привыкнуть к новым порядкам. Немецкие агитаторы на собраниях, на которые сгоняли жителей, бодро кричали о победоносном шествии освободительной армии Вермахта, о том, что офицеры и солдаты великой Германии уже гуляют по улицам Москвы и Ленинграда, а Сталин трусливо бежал в Самару.
Верить этому не хотелось, но кроме смутных слухов, которые порой казались страшнее самой лживой немецкой пропаганды, ничего больше не доходило из-за линии фронта. Мужики мрачно молчали и ожёсточённо сплёвывали, бабы охали и тихонько подвывали, ребятишки, лупясь на родителей испуганными глазёнками, готовы были в любую минуту удариться в рёв.
В ноябре с первыми морозами на улицах стали появляться листовки, отпечатанные на коричневой обёрточной бумаге:
«К оружию!
Под ударами Красной Армии немецкие войска отступают и уничтожают на своём пути всё, мобилизуют мужское население и угоняют в Германию, расправляются с женщинами и детьми, как хотят, безоружных мужчин, которые по сути хуже слабых женщин, ведут на убой, как телят.
Чтобы всего этого и здесь не получилось, довольно вам сидеть под бабскими юбками, на горячей печке выгреваться, поднимайся на борьбу с немецкими собаками, организовуйте партизанские отряды, добывайте своими средствами оружие; на Бога не надейтесь.
Прочитай и передай товарищу».
Листовки срывали, оглядываясь, прятали поглубже, дома осторожно доставали, расправляли, и много-много раз перечитывали, заучивая наизусть. Делиться опасались, так как с приходом новой власти отношения между людьми непредсказуемо изменились. Всплыли старые обиды, и соседи тайком мстили друг другу за них, строча доносы в комендатуру.
Те, кому Леся верил безоговорочно, он мог пересчитать по пальцам одной руки, и первым из них был брат Иван. Поэтому, когда поздним вечером от него пришёл незнакомец в форменной промасленной тужурке, Леся принял его без сомнений. Незнакомец рассказал, что он машинист из Орши, что у них есть группа железнодорожников, что руководит ими дядя Костя, что минами, замаскированными под каменный уголь подпольщики подорвали уже больше десятка паровозов, заметно затруднив немцам подвоз военных грузов к фронту. Теперь они хотели создать систему складов для хранения угольных мин вдоль всей ветки железной дороги – на Минск и дальше до самой границы. Водокачка, которой Леся заведовал, удачно располагалась в ста метрах от станции, и идеально подходила для такого склада.
Леся не колебался, и вскоре в углу небольшого пристроя у подножия круглой кирпичной водонапорной башни появилась аккуратная горка первосортного антрацита. Пристрой он запер на огромный амбарный замок, стерёг пуще глаза и грозился лично прибить любого, кто посягнёт на него. А в машинном отделении между станинами водяных насосов, кинув на каменный пол старые одеяла и телогрейки, частенько стали ночевать чужаки. Начальник был крут и несдержан, поэтому связываться с ним не рисковали, тем более что все знали про свояка в комендатуре.
Теперь, когда Леся слышал об очередном подрыве на железной дороге, он с удовлетворением думал, что в этом была и его заслуга. Но знать об этом никому не полагалось, даже Фиме – закадычному дружку он не открылся ни во время застольных посиделок, ни той ночью, когда тот прибежал предупредить его об аресте…

Мужики, остановившие Леся на безлюдной лесной дороге, могли быть и провокаторами, поэтому он поостерёгся и ответил уклончиво.
- Я человек.
- Вижу, что не волк! В лесу что делаешь?!
- Иду. Лес то он для всех.
- Ах, ты вымесок собачий!– взъярился рыжебородый и передёрнул затвор.
- Не дури. В Соколовичи иду. Вот. Заплутал малость. Боялся, засветло уже не дойду. Хорошо, что вас встретил. А то волков развелось, страсть, - Леся тараторил, стараясь отвлечь его.
- Воуки тяперь сытыя. Вон им войну скольки жрачки дармовой подкинула. Хошь немец, хошь русский, а хошь итальянец якой-нибудь. Воуку то без разницы каго грыбть - неожиданно встрял молодой.
Рыжебродый зыркнул на него, тот осёкся и замолчал.
- Нынче человек человеку страшнее волка будет! – буркнул он и снова пристально посмотрел на Леся, - Я в Соколовичах всех знаю. А вот твою рожу там ни разу не видел.
- Так-то уж и всех, - ухмыльнулся Леся.
- А ты не скалься! – снова вскинулся рыжебородый.
- Михеич, слухай! А я яго, здаецца, знаю! – снова вступил молодший.
- Ну, - рыжебородый чуть обернулся к нему, не теряя Леся из виду.
- Так из Крупок ён. Левонидом кличут. На станции вадакачкой загадвае. Кажуць злый, як чёрт.
- Ах, ты падаль фашистская, - прошипел рыжебородый и сплюнул на снег тягучей коричневой слюной.
- А ящё собек у яго у камендатуры немцам толкуе, - выпалил парень.
Тут Леся испугался не на шутку.
- Мужики, вы чего?! Свой я! Свой! В отряд иду!
- Ишь ты! В отряд он идёт! А тебя там ждали-звали? – рыжебородый заговорил приторно ласково и широко улыбнулся, разверзнув чёрный провал в бороде.
Лесю стало ещё страшнее.
- Нет… Я так иду, - неуверенно ответил он.
- А раз «так», то и делать тебе там нечего! Сейчас мы тебя хлопнем, да и дело с концом. Верно, Прошка?
- Вернее некуда, Михеич, - не моргнув, ответил тот.
Глаза Лесю обожгли непрошенные злые слёзы.
Как же так?! От немцев ушёл, а от своих пулю придётся принимать. Господи! Где твоя справедливость?!
Странно, что именно теперь он вспомнил о Боге.
Мальчонкой мать учила его молитвам и водила в церковь. Там он, одурманенный запахами воска, горящих свечей и елея, недоверчиво всматривался в печальный лик Страдальца за род людской и никак не мог принять в толк его слова: «Тебя ударят по одной щеке, а ты подставь другую».
Как это?
Когда старшак Петро раздавал мальцам подзатыльники, чтобы не вертелись под ногами. Надо было что? Идти к нему за добавкой?
Или в драке с хлопцами из Слободы надо было опустить кулаки и ждать пока их с Ваньшой отходят дрыном.
Да никогда не бывать этому!
Леся привык всё в жизни выгрызать, помогая себе руками и ногами, не оборачиваясь и ни полагаясь на чью-то милость.
Постепенно позабылось всё то, чему учила его когда-то мать. В том храме давно хранили зерно, и Спаситель печально смотрел теперь на равнодушно суетящихся жирных мышей, да птиц, свободно пробиравшихся внутрь через разбитые окна и проломы в крыше.
Бог умер на этой земле и почти никто не заметил этого. А если и заметил, то благоразумно промолчал, оставив своё мнение при себе…

- Именем Союза Советских Социалистических Республик, я верный сын героического белорусского народа приговариваю тебя к расстрелу, - торжественно проговорил рыжебородый, поднимая обрез.
- Мужики! Братишки! Товарищи! Ну, послушайте! – заорал Леся.
- Заткнись фашистская пагань, - вставился молодший.
Леся с тоской поднял глаза вверх. Чёрные ветки деревьев чертили пронзительную глубину неба, по нему стремительно неслись растрёпанный кучевые облака, обещая скорую перемену погоды. В воздухе уже пахло той неуловимой свежестью, которая предваряет весну. Скоро вернутся птицы, зазеленеет лес. Родится и вырастет, никогда не узнав своего отца ребёнок, которого носит под сердцем жена.
Всё будет снова, всё будет по-прежнему.
Не будет только его – Леся.
- Господи! Если ты есть! Если ты слышишь! Спаси и помилуй меня грешного! – горячо взмолился он…
Леся резко пригнулся и нырнул за раскорячившийся рядом пень. Грянул выстрел и его осыпало щепками. Он быстро поднялся и бросился прочь, петляя и прячась за деревьями. Сзади, матерясь и грозя, тяжело топали мужики, клацал затвор обреза, несколько раз со звонким шмяком в дерево вгрызались пули рядом с его головой.
А он всё бежал…

Погони больше не было слышно.
Леся давно потерял дорогу и брёл по заметённому межлесью наугад, проваливаясь по пах в глубокий снег, с трудом вытягивая ноги, до крови обрезав руки о заледеневший на солнце наст. Он не заметил, когда потерял меховые рукавицы, да и шапку, но ему было так жарко, что он готов был сбросить и тулуп, который, казалось, вдавливал его в снег, не давая ступить дальше ни шагу.
Время будто остановилось. Солнце уже целую вечность висело над кромкой леса, который никак не хотел приближаться.
На стыке белого и чёрного ему померещилось едва заметное движение. Он поднял руку и хотел крикнуть, но из ободранного горла вырвался лишь сип…
Леся осел на снег. Вокруг царила тишина и покой. Солнце, наконец, упало за деревья и ветер начал заметно холодить мокрую голову, прохватывать грудь. На него вдруг навалились тусклое тупое безразличие…
- Вот и всё, - спокойно подумал он и мягко опрокинулся спиной на снег…

- Кажись, дышит…
- Голову ему держи...
- Разворачивай, куды ж ты ногами-то прёшь!…
- Рогожу сюда давай…
Леся слышал голоса, как сквозь воду. Он заставил себя выкарабкаться из цепкого плена морока и приоткрыл глаза. Над ним навис человек с неуловимым расплывающимся лицом, Леся смог рассмотреть только ворот замасленной форменной тужурки.
- Очнулся, Леонид? Вот и хорошо. В Крупках облава на наших была. Мы думали, что всех взяли. А тут ты. Ну, ничего. Сейчас в отряд приедем…
Леся устал слушать и снова закрыл глаза...
Что-то дёрнуло, послышался скрип полозьев по снегу. Мягкое покачивание убаюкало, и он снова провалился в спасительную пелену небытия…

Бог хранил его.
Леся бесстрашно воевал с фашистами, встретил Победу под стенами Рейхстага. Но куда бы ни заносила его беспокойная судьба, из положенного угла в избе на него всегда смотрели печальные глаза Спасителя.