Дом обуви. Глава 6. История жизни дяди Паши

      Я родился в небольшом рабочем поселке, которым в то время было Кемерово, в октябре 1923 года. Мой отец был шахтером, да и вокруг жили одни шахтеры. В нашей большой семье я был старшим ребенком, и родители, когда мне еще не исполнилось шести лет, отдали меня в школу. Она была в соседнем доме и директором там работала сестра моей матери. Вот она и решила помочь своим близким и забрать к себе племянника, чтобы он не путался под ногами. Учился я только на "хорошо" и "отлично" и весной 1939 года закончил школу. Я мечтал о высшем образовании, но надо было семье помогать. Ведь они тоже мечтали, правда, наши мечты не совпадали, поскольку, их заключались в том, что я вырасту и начну работать, чтобы мои братья и сестры тоже могли учиться, да и просто жить более или менее, по-человечески. Разве можно было их за это осуждать?

    Единственным местом, где можно более или менее прилично зарабатывать, были шахты, но туда брали лишь с восемнадцати лет, а мне еще даже шестнадцать не исполнилось. Хорошо рядом МТС находилась, где кто-то из папиных родственников работал, вот меня туда слесарем-ремонтником и взяли. Возиться с железками мне понравилось, и вскоре я на работу уже не шел, а буквально, как на крыльях летел. Так прошло два года и началось лето 1941-го. Мне уже к восемнадцати приближалось. Отец сказал, что пора к настоящей мужской работе готовиться, скоро 18 стукнет. А постучалась  война. Отца сразу же призвали в армию, и он из дома ушел, чтобы никогда в него не вернуться, а  меня на его место в шахту взяли, хотя по закону, это еще не положено было. Но ведь и войны ни по какому закону тоже не должно быть, а она все время в двери стучится. Вот и тогда достучалась.

     Весной 1942 меня тоже в армию призвали. Единственно сразу, как отца в пекло не бросили. Он в знаменитую Томскую 366-ю стрелковую дивизию был призван, свой первый бой под Тихвином принял, да там навсегда в землю и лег. Меня же направили учиться воевать. Этому много причин было, и отличный аттестат зрелости, который мне после окончания школы вручили, и любовь с железками возиться, и умение с отбойным молотком обращаться, и то, что я под землей не боюсь находиться, да, мало ли что там еще в военкомате в мою пользу сыграло. Омск от нас неподалеку расположен, а в него из Винницкой области передислоцировали стрелково-минометное училище. Вот в него я и попал учиться. Правда, к этому моменту оно называлось уже Омское артиллерийско-минометное училище. Во взводе я оказался самым опытным. Были и постарше курсанты, но у меня, конечно, рабочего опыта хватало. Готовили нас для командования батареей 120-и мм полковых минометов. Срок обучения, когда меня зачислили в училище, был 6 месяцев, но потом его скорректировали в сторону увеличения и я фактически проучился 8. Как отличнику мне присвоили звание лейтенант и послали в резервный полк, где я пробыл недолго. Всего через несколько дней приехали "купцы" и забрали меня и еще несколько ребят под Сталинград, а там я попал в стрелковый полк командиром батареи 82-х мм минометов. Срочно пришлось переучиваться. Пока шло доукомплектование нашей стрелковой дивизии, сильно потрепанной в боях, мне удалось добиться некоторых успехов в овладении не то, что нового, но не так привычного для меня вида вооружения. Мы в училище не зацикливались именно на 120-и мм минометах, а, разумеется, изучали и другие артиллерийские орудия, так что переобучение особых проблем не вызвало. Главное, что, когда мы совершили марш-бросок и выдвинулись на боевые позиции, я уже полностью вошел в роль командира батареи именно 82-х мм минометов, в распоряжении которого было 4 минометных расчета, каждый из которых состоял из четырех солдат. Таким образом, в моем подчинении оказалось более полутора десятков солдат, за жизнь которых я нес ответственность. Ох, и погонял я своих солдатиков. Вначале они ругались, один даже пообещал пристрелить меня в первом же бою, но потом все выжившие после того первого в жизни большинства из нас боя, говорили спасибо, что не давал им сидеть без дела. Иначе и они могли бы погибнуть, растерявшись при встрече с немцами. Те, вне всякого сомнения, обучены были лучше, чем мы.  Но, и мы оказались не лыком шиты. Нас били, и в первое время мы только сдачи давать могли, а затем погнали их, поганых, так, что у них только пятки сверкали. Это я, конечно, преувеличиваю, но били мы их нещадно. В полку, а потом и в дивизии меня везунчиком считали. Представляешь, второй год заканчивался, как я на фронте, а у меня ни одного ранения, ни одной даже случайной царапины. На погонах уже четыре маленьких звездочки красуются, солдаты ко мне обращаются "Товарищ гвардии капитан", да и должность у меня существенно изменилась, теперь я командир минометного батальона и в подчинении у меня 24 расчета 82-х мм минометов, это ж более сотни человек. Я даже орденом Красного Знамени был награжден, это за успешное форсирование Днепра, да парой медалей, одна "За отвагу", а вторая "За боевые заслуги". А вот документы на орден Красной Звезды, к которому представление еще в начале 43-го года ушло, так и затерялись где-то, но в то время на такие мелочи никто внимания не обращал. Главное сам жив и здоров, да война потихоньку, на запад катится.

     Но, постоянно всё хорошо быть не может. Ну, не бывает такого просто-напросто. Это жизнь, а она полосатая, как зебра. У меня просто одна светлая полоска очень уж широкой оказалась. Вот и тот роковой для меня день, которым моя светлая полоса заканчивалась, но я этого еще не знал, да и желать не желал, вроде все замечательно не только для меня, но и для всей нашей дивизии, начинался. Шла, так называемая Ясско-Кишиневская операция, потом-то ее назовут седьмым сталинским ударом, но для меня она навсегда останется тем слегка поднимающимся от небольшого леска полем, на котором четко были видны три линии фашистских окопов. Пару дней назад мы прекрасно сработали, выбили немцев из мощного укрепрайона и посчитали, что дальше все также хорошо идти будет. Но, поскольку фашисты сопротивлялись сверх ожесточенно, та победа далась нам большой кровью. Вот и пришлось сделать двухдневную передышку, чтобы перегруппировать наши силы, кого-то, наверное, в тыл отвели на переформирование, кого-то к передовой подтянули. В общем, все, как всегда. Война это тоже работа со своими правилами и заморочками.

     Когда в те самые пару дней назад мы подтянулись за передовыми частями в лесочек, о котором я говорил, нам показалось, что мы в сказку попали. Там такое укрытие было, что со всех окружающих нас частей экскурсии приходили, посмотреть, как фашисты тут жировали. Мы случайно оказались хозяевами целой системы железобетонных бункеров, соединенных непрерывной цепью полуподземных переходов, со всеми возможными и невозможными удобствами, разумеется, с тем учетом, что речь идет о военных условиях. Теплые клозеты оказались не самым популярным местом у наших экскурсантов. Значительно больше их заинтересовала прекрасно оборудованная баня с целым комплексом душевых. Лето было жарким, и смыть пот, да привести в порядок свою шевелюру возжелали многие. У нас непрерывно толпился народ. Одни помывшись, убывали, чтобы их место тут же заняли другие страждущие. Так продолжалось до обеда, но тут в один из блиндажей заселился штаб дивизии и нас простых рабочих войны отодвинули в сторону, но мы пока еще спать легли не на голую землю, а устроились на прекрасных мягких раскладушках. Слава о блиндажах неслась по всему фронту, и вначале там появились интенданты штаба армии, а затем и 2-го Украинского фронта. Вот тут нас и выгнали под открытое небо, вернее под кроны уцелевших после артобстрела деревьев. Саперы быстро провели в блиндажах необходимую перестройку. Это было первоочередной задачей, ведь у немцев все средства наблюдения были направлены на восток, нам же надо было спешить на запад. Время поджимало. Немцы после нашего мощного удара откатились, уцепились за следующую полосу укреплений и начали зализывать раны, проводя рокировки личного состава и подтаскивая новую технику. Они прекрасно понимали, что мы ждать долго не будем и снова попытаемся сделать рывок вперед. Я вот говорю немцы, да фашисты, а на деле перед нами стояли румынские части. Были бы действительно немцы, наверное, все не так закончилось бы.

     Но, я немного забежал вперед. Почему я тебе так подробно обо всем этом рассказываю? Мне и сейчас кажется и тогда, когда я в себя стал приходить, казаться стало, что пока я шлялся по леску, пытаясь найти спрятавшиеся под листьями ягоды черники,  не найденные до тех пор другими любителями этого лакомства, где-то там, на небесах, было принято решение о моей дальнейшей судьбе. Я тогда, конечно, об этом ничего не знал и даже предположить не мог, как все дальше получится. Понимал, естественно, что вечно мое везенье продолжаться не может. Могут ранить, и даже убить, я эту возможность не отрицал, хотя сказать, что она меня радовала, не могу. Целый день стояла нечастая на войне тишина. Обе стороны готовились к следующей фазе грандиозной операции. До нас доносилась информация, что части 3-го Украинского фронта нас опережают и продвигаются вперед без таких остановок, как  случилась у нас. Но и мы не знали, следует ли нам из-за этого переживать. Возможно, им просто повезло больше, и их противник не так ожесточенно сопротивлялся.

     Как бы то ни было, уже темнело, когда к лесу подъехало несколько колонн легковых автомобилей. Прибыло и армейское и фронтовое руководство, я такого количества генералов не видел ни до того, ни после. Нас быстро отогнали в сторону и близко туда не подпускали. Стало очевидно, что на рассвете мы пойдем вперед. Любая задержка и, стоит немцам узнать, что тут столько высших офицеров собралось, они тут же этот лесок накроют. Тут уж они ничего не пожалеют. Всю свою штурмовую авиацию сюда направят, а уж об артиллерии большого калибра и говорить нечего. Наши рассчитывали на неожиданность, и они не ошиблись. Поскольку стрелять из корпусной или армейской артиллерии по находящимся перед нами в прямой видимости целям было очевидно непродуктивно, командование приняло самое, на наш взгляд, разумное решение. Собрать все 82-х мм минометы на узкой полосе вдоль лесной опушки и раздолбать фашистов вначале в передовой траншее, затем перенести огонь на вторую линию их обороны, ну а, когда там тоже затихнут, приняться за третью. Пехотинцы одновременно с переносом огня должны занять первую линию немецкой обороны и продолжать наступление. Все было хорошо спланировано и, как только наступила темнота, мы выдвинулись на рубежи, определенные для каждой батареи. Ночь была практически безлунной, так как новолуние наступило всего лишь за два дня до боя. Примерно за час до рассвета мы были готовы начать утюжить ближайшую к нам  линию обороны противника.  Находящаяся за нами батарея 120-и мм минометов со скоростью два выстрела в минуту принялась выпускать осветительные мины. Стало светло, как ярким солнечным днем. Начали работать и мы. Скорость стрельбы поддерживалась на максимальном уровне – не менее 25 мин в минуту. Они падали, как крупный град с небес, вертикально, прямо в траншеи, выжить там не мог никто. Лишь отдельные солдаты умудрялись выскочить на поверхность и побежать вверх. Вот тут и снайперам работёнка нашлась. Прошло буквально несколько минут, и последовала команда перенести огонь выше. Ну, прошлись мы по второй линии обороны, выкурили оттуда противника, а тут новый приказ: "Пехоте и минометчикам занять первую линию противника". Все  побежали, ну и нам пришлось. Я только разогнался, без груза ведь бежать легко, хоть на ногах и тяжеленные сапоги, как сзади кто-то упал. Оглядываюсь, рядовой у меня был, я его фамилию даже выучить не успел, он буквально перед первым боем, после которого мы здесь и оказались, в мое распоряжение прибыл, на земле валяется, корчится. Ногу, он, понимаешь, подвернул. Рядом с ним, тоже на земле, ствол минометный и ящик с минами лежат. Остальные солдаты из этого расчета метров на двадцать уже отбежать успели. Сам не знаю, зачем я вернулся, но дело было сделано. В моих руках оказался минометный ствол, я его уравновесил и засунул под подмышку, а в другую руку схватил небольшой, но увесистый ящик с тремя минами. С таким грузом много не пробежишь. Идти еще кое-как можно, но бежать... – и он замолчал и на меня внимательно посмотрел, верю я ему или нет.

     Наверное, выражение моего лица ему не понравилось, поскольку он вдруг на меня прям обрушился:

     - А ты сам попробуй. Девятнадцати килограммовую трубу себе подмышку засунь и беги. Если сможешь, то в другую руку ящик еще прихвати весом почти в десять килограмм. В общем у меня бежать не получилось. До первой линии окопов фашистских было больше километра. Минометы замолчали, мы же их на себе тащили, а немцы очухались немного, и давай по наступающим из пулеметов палить. Наши пехотинцы, которые впереди бежали, падать принялись. Непонятно, что с ними случалось, то ли их поубивали всех, то ли они залечь решили. А тут и минометчики подходить стали, ну и им хорошенько досталось. Несколько моих ребятишек решили в небольшую ямку залечь, она неглубокая, но на первое время вроде нормальное убежище нашлось. Я смотрю, там для меня места не хватит, начал оглядываться. Вижу, в сторонке окоп недовырытый виднеется, вот я в него и свалился. Рылся этот окоп, когда-то давно. Наверное, в самом начале войны. И в нем и на небольшом бруствере, направленном на восток, трава уже расти стала. При падении я на камень, из земли торчащий, коленом наткнулся, сильно ушиб ногу, правую ногу, вот эту, - и он показал на протез. 

    Я голову приподнял, - продолжил он, - а на поле, вверх поднимающемся, по которому десяток минут назад сотни людей бежали, одни неподвижные тела лежат. Ну, может, кто еще живой и был, но я этого не заметил. И вот тут во мне какое-то новое чувство стало зреть, да так, что я начал от него задыхаться. Это была не ненависть. Ненависть во мне копилась с самого начала, как только я на фронт попал, а за то время, что мы на запад шли, она только росла и росла. На нашем пути не встречались города и села, стояли лишь их руины с виселицами, пусть и пустыми уже, те, кто перед нами шли, уже похоронили всех мертвых. Мы уже их не видели, но и то, что мы видели, ужасало. На  обочинах стояли лишь молчаливые старики и женщины, прижимающие к себе маленьких детишек, и их молчание пугало. Чувствовалось, то, что они пережили, словами передать невозможно.

      Вот и в ту минуту, о которой я тебе рассказываю, ненависть во мне просто бурлила, ее было столько, что казалось больше некуда. Но это было уже привычное чувство, с которым я почти сроднился. И то чувство, которое во мне только, что появилось, было не злостью, ее я тоже уже хорошо различать мог. Это было, что-то новое, доселе не испытанное. Я смотрел на это поле, на котором лежали наши, свои, советские солдаты, такие же молодые, как и я, и, совсем недавно, совершенно здоровые и сильные и, наконец, понял, что это было за чувство. Это было презрение. Презрение к тому, наверняка, толстому и пузатому генералу, который отдал тот смертоубийственный приказ, из-за которого на поле лежали мои товарищи. Я осознал, что и все остальные генералы, которые прячутся сейчас в том лесном блиндаже, такие же. Их я тоже стал презирать. Ведь они не отменили этот ужасный приказ, не возразили. Так за что я должен их уважать, позволь тебя, спросить? Наверное, среди них были и нормальные люди, например, такие, как командир нашей дивизии, хороший мужик, ничего плохого я про него сказать до тех пор не мог, но ведь все одно, и он не возразил. Я сидел на дне этой ямы и, обхватив руками голову, тихонько раскачивался.   Колено болело, но душа болела несравнимо сильней. Такого со мной никогда еще не случалось. Впору было достать пистолет и пойти туда, в лес, и стрелять там до тех пор, пока патронов хватит.

     Я все также продолжал сидеть на дне своего укрытия, иногда поглаживая больную ногу, когда до меня донесся звук танковых двигателей. Я выглянул из окопа и увидел в стороне от себя несколько фашистских танков, спускавшихся по склону. Ясно было, что направляются они прямым ходом в тот лесок, где штабы расположены. Меня такая апатия охватила, что нисколько этот танковый рейд не заинтересовал. В ту минуту меня намного больше мое больное колено интересовало. Но тут я услышал громкие крики. Я опять выглянул и с ужасом заметил, что сидевшие на броне фашисты заметили моих солдат, пытавшихся зарыться в землю в своей впадине. Танк изменил направление и вначале наехал на них, а затем начал их утюжить. При этом фашисты, сидящие сверху на танке, во весь голос буквально ржали, а один так вскочил на ноги и начал приплясывать. От увиденного я буквально озверел и решил хоть одну эту сволочь пристрелить из своего офицерского ТТ, но надо же было такому случиться, что, когда я попытался резко встать, то головой сильно ударился о ствол миномета, который уронил при падении в окоп, и который так и продолжал лежать на самом его краю. Этот удар немного привел мои мысли в порядок. Ты же минометчик, сказал я сам себе. Двунога отсутствует, опорной плиты тоже нет, но самое главное ствол, вот он, и три мины в ящике, который под ногами на дне валяется. Я вспомнил, на лекциях говорили, что в принципе без упора один раз выстрелить можно. Кто это говорил, я никак не мог вспомнить. Я находился в каком-то странном состоянии, в голове все перемешалось, а в глазах расплываться стало, но я уже понял, что надо делать. Первым делом я ствол перевернул, ведь когда я его уронил, он на меня уставился, затем прикинул возможную траекторию, подсыпал под него чуток земли, так чтобы ствол слегка вверх смотрел, достал одну мину и с силой толкнул ее по стволу вниз. Мина со свистом вылетела из него, а сам ствол полетел в окоп. Зачем я подставил коленку, может, посчитал, что она заменит опорную плиту, я до сих пор не пойму. Удар был такой силы, что мое колено раздробилось на мелкие кусочки. Боль была адская, кровь струйками лилась на землю, но мне всё было всё равно. Где-то там впереди раздался сильный взрыв. У меня мелькнула мысль, что это моя мина могла достичь цели, и я решил убедиться, что это так. Невзирая на боль и текущую кровь, я вылез из своего укрытия и встал на здоровую ногу. То, что я увидел, привело меня в восторг. Танк горел. Я попал в него, ликовало все во мне. Остальные танки развернулись и начали драпать. Наверное, они решили, что мы их обошли и теперь они в мешке могут оказаться. Я стоял на краю своего укрытия и подпрыгивал на одной ноге, размахивая руками и крича во все горло:

    - Так вам, сволочи. Получили? – и еще всякую чепуху.

    Раздался знакомый свист снаряда, который воткнулся в землю метрах в десяти передо мной. Взрыв взметнул в воздух землю, улетевшую куда-то вниз. Следующий снаряд осыпал меня землей, взорвавшись за несколько метров до моего окопа. "Недолет-перелет, - привычно вспыхнуло в моем сознании, - сейчас будет прямое попадание".  И оно случилось. Снаряд разорвался совсем рядом, но все же чуть ниже моего окопа. Взрывной волной меня сбросило вниз, а следующий снаряд, засыпал меня землей с головой. Больше я ничего не помню.

     Как я очутился в госпитале и сколько провалялся без сознания, я узнал только через пару месяцев. Когда пришел в себя я ничего не помнил и не знал даже, кто я. Амнезия, говорили врачи. Память вернулась ко мне неожиданно. Ногу мне отняли достаточно высоко, но я немного научился самостоятельно на костылях  передвигаться. Как то вечером я неспешно брел по больничному  коридору и думал о чем-то своем. У окна стола группа раненых, которые достаточно громко разговаривали. Мое внимание привлек один из них. Голова у него была забинтована, одна рука висела на перевязи, но в остальном он был вполне целым мужиком, видать досталось крепко, но уцелеть удалось, повезло, значит, не то, что мне, безногому. Заинтересовал он меня, конечно, не своим внешним видом, в госпитале, чего только не увидишь, а тем о чем он рассказывал:

     - Прицел был разбит вдребезги, колесо отлетело к чертовой матери, гаубица почти на боку лежала, а танк на нас пер, как сука последняя, и если наша пушка считай, умерла, его шевелилась, как живая. Это я хорошо запомнил. Знаете, так хищно шевелилась, цель, наверное, выбирала. Мы-то вот они, прямо перед ним около своей полуразбитой МЛ-20 скучились. Все растерялись, а меня злость разобрала, все одно сейчас погибнем, так может лучше с музыкой. Я и приказал, заряжай мол, быстрее, ну и еще несколько слов по-русски добавил, чтоб понятнее было. Пока солдат за снарядом нагнулся, пока он его к казеннику поднимал, казалось, целая вечность прошла. Танк-то летел на всех парах. Скорее всего, немцы решили на нас больше снаряды не тратить, а так смять и все, чтобы мы под их гусеницами немного покорячились. Любили они такие штуки. Но в этот момент снаряд уже в затворе оказался, а поскольку ствол и так почти горизонтально лежал, я и скомандовал:

     - Огонь.

     Представляете, снаряд прямо в дуло пушки танковой попал и разворотил ее всю, ну а дальше сдетонировало там все внутри, да как жахнуло, он и застыл, и задымил. Но увидел я это, уже лежа на земле, так меня шибануло своим же орудием. После выстрела пушку резко вправо потянуло, она нас всех и смела. Но счастье на нашей стороне было. Все выжили. По разным госпиталям нас, правда, раскидало, но переписываемся. Хотим, как на поправку пойдем, опять в одну часть проситься.
 
     Он еще продолжал говорить, а у меня в голове картинка начала проявляться. Знаешь, как фотобумага лежит в кювете, все белая-белая и вдруг на ней что-то появляться начинает. Вначале не разберешь ничего, а затем все четче и четче видишь, что там проявляется. Вот так и у меня получилось. Правда, значительно дольше, чем это с фотографией бывает. Я и в туалет сходить успел, куда направлялся, когда тот рассказ услышал, и назад в свою палату вернулся и даже на койку улегся, а все еще до конца никак уловить не мог, что же там на том поле происходило. Вроде сознание уцепило что-то, а вот память никак это отдавать не хотела. Тут я на голову одеяло натянул, глаза закрыл и замер. Решил, что оно само придет, видение это, и я, наконец, вспомню, как там все было. И, знаешь, прав оказался. Всю картинку увидел, правда, только до тех пор, пока меня землей не засыпало. Остальное мне уж потом рассказали.

     Немецкие танки драпанули, ну, это последним было, что я еще, на одной ноге прыгая, в своей памяти отметил. А вот с КП увидели, как меня взрывами их артиллерии накрыло.

     - Вот настоящий герой, весь в крови, а сумел ценой своей жизни остановить танковую атаку, - воскликнул кто-то из больших генералов.

    Его другие поддержали, ну на меня прямо там и написали представление на Героя, посмертно, естественно, да приказали откопать и похоронить, как положено для Героев Советского Союза, с воинскими почестями. Меня откопали, а оказалось, моя душа все еще продолжала цепляться за умирающее тело. Крови, правда, я потерял много. Хорошо землей засыпало так, что кровотечение почти прекратилось, а задохнуться я просто-напросто не успел. Откуда-то воздух просачивался, да и лежал я на боку, головой чуть вниз повернутый, земле в рот и нос не дозволяя сыпаться.
    Я смотрел на него с изумлением, а он понял, что я ему не совсем поверил, меня за руку взял и к двери в комнату подвел, да открыл ее. Но меня туда не пустил, а только на фотографию большую, что, напротив, на стене висела, кивнул. Там он, совсем еще молодой, с какой-то женщиной под ручку был сфотографирован. А на груди у него действительно Золотая Звезда Героя Советского Союза висела. Мы опять на кухню вернулись и он продолжил:

     Отправили меня в госпиталь, благо он близко находился, там кровью донорской накачали. Будь я просто Васей Пупкиным, мне этой крови ни за что не досталось бы, ее на всех не хватало, но я же Герой, мне положено. Вот так и пошло. Я в коме нахожусь, на другого бы давно рукой махнули, а я Герой, за мою жизнь они бороться обязаны. Доставили меня в Москву в Главный военный госпиталь Красной Армии. Вот там я долго провалялся, пока все не вспомнил, да для меня индивидуальный протез не построили. Знаешь, таким он удачным получился, что я его несколько лет носил. Протезы непрерывно совершенствуются, мне, опять же, как Герою, он положен бесплатно. Так что с этим никаких проблем нет.

    Дядя Паша встал и к плите направился.

     - Чай остыл у меня совсем, а я хочу горячего, прямо с огня. Тебе, как, еще пару бутербродиков соорудить? – он улыбнулся мне, как-то растерянно, но увидев мой положительный кивок, тут же оживился, и очередную пару бутербродов сделал, да передо мной на тарелку положил.

    - Так вот еще раз повторю, ты, я думаю, теперь это никогда не забудешь, ну а мне самому себе напомнить требуется, что осенью мне всего-то 43 стукнуло. Это меня жизнь моя безумная послевоенная до такого состояния довела.

      В госпитале за мной, как за малым дитем ухаживали. Как же Герой Советского Союза, молодой и очень на всю жизнь обеспеченный мужик. А то, что у него ноги одной нет, это же даже хорошо, не будет налево за каждой юбкой ухлестывать. Это вовсе не я надумал.  Это я невольно один женский разговор подслушал. Зимой это было. На улице легкий морозец, почти оттепель, а у нас все окна законопачены, до такой степени, что воздух спертым стал. И главное проветривать по-человечески не разрешают. И на улицу прогуляться не пускают. А тут еще запах этой мази чудодейственной, которая все раны заживляет. Она еще именем своего создателя названа – мазь Вишневского. Мазь прекрасная, но запах… Мы все, конечно, к нему принюхаться успели, но все равно противный он. Вот я, как-то раз поздно вечером, когда все уже спали крепким сном, крадучись, чтобы никого из раненых не побеспокоить, решил распорядок нарушить и прогуляться по улице. Сам не знаю зачем, но очень уж захотелось глоток свежего воздуха вдохнуть. От моей палаты, чтобы до выхода добраться, надо два коридора длинных пройти и мимо трех постов медицинских пробраться. На двух никого не было, может, в палаты их вызвали, а может, языки чешут где-нибудь, или на свиданку побежали, дело-то молодое. Война войной, а любовь любовью, ей война не указ. В госпитале тишина стоит, лишь изредка откуда-нибудь храп донесется или застонет кто-нибудь. Хоть нас на ночь обезболивающими, да снотворными пичкали, а все одно, может так рана разболеться, что стон удержать никаких сил не хватит.

     Я вот так думал, а сам продолжал потихоньку все ближе и ближе к входной двери в отделение подбираться. Вдруг слышу впереди женские голоса. Смотрю, так вот, где все три постовые медсестры собрались. Значит, я правильно предположил, что они где-нибудь треплются. Я остановился, понимая, что мимо них пройти незаметно невозможно, и решил уже вернуться в свою палату, как вдруг свою фамилию услышал. Я подобрался поближе и встал, прислонясь к стене за углом, так что от них оказался буквально на расстоянии вытянутой руки. Стоило кому-нибудь из них подняться, и сделать шаг в сторону, меня обязательно бы заметили. Однако, медсестры были увлечены трепотней, и никто из них не собирался прекращать это увлекательное занятие.

    - Вот возьмите Крупина, герой, молодой еще, - услышал я незнакомый, совсем еще девичий голос, - а то, что ноги нет, так это ерунда. На протезе он уже прилично ходит. Я за ним наблюдаю, выберу, как-нибудь минутку, когда в его палате никого не останется и подвалю. Попытаюсь чуток счастья за хвост ухватить.

    - Машка, ты, что? Твой же воюет сейчас. Он уже на фронте, или еще в училище? – раздался другой голос, который я хорошо знал. Это была наша постовая медсестра, Полина.

     - Ну, и что? Сейчас еще в училище, а через месяц уже на фронте будет. Я о своей дальнейшей жизни заранее побеспокоиться хочу. Ждать похоронку, как некоторые, не собираюсь. Жар-птицу надо сразу хватать, пока она в другие руки не попала. Война скоро закончится и начнется такая драка за тех, кто вернется, что мало не покажется. Вот я и хочу других опередить. А мой, то ли вернется, то ли нет, и каким вернется, кто может это сказать. Может он вообще без двух ног придет. Так, что я всю жизнь на то, чтобы за инвалидом ухаживать, угробить должна? Нет, я так не хочу. Хорошо, если вернется целым, так на него тогда такой спрос будет, что он холостым не останется.

    - Маша да, что ты такое говоришь? Ты же ему, наверное, вечную любовь еще недавно обещала?

    - Обещала, ну, и что. Ситуация изменилась. Жил бы дома, я ни о чем бы даже не думала.

     Она много чего еще продолжала говорить, но я понял, что сейчас начнется очень неприятный разговор и нехорошо будет, если меня здесь обнаружат, поэтому развернулся и потихоньку на свою койку побрел. До своей палаты добрался, но в нее не пошел, спать совсем не хотелось, вот я и решил посидеть на стуле, что для редких посетителей в коридоре стоял, да над своей судьбой в тишине поразмышлять. Я уже давно решил, что домой не вернусь. Кому я там безногий нужен? Ни на шахте, ни в МТС я работать не смогу. Никакими другими уменьями  я не владею, а переучиваться ни малейшего желания у меня не было. Надо искать какие-то возможности, чтобы зацепиться за столицу. Конечно, здесь ни шахт, ни ремонтных баз для восстановления зерноуборочной техники нет, да это и не нужно. На первое время надо найти себе какую-нибудь сидячую работу, восстановить свои школьные знания и попытаться поступить в институт. Но толком подумать мне не удалось. В конце длинного коридора появилась Полина. Она, как и многие другие, домой почти не уходила. Мужа ее убили еще в 41-ом, а недавно она похоронку и на единственного сына получила. Вот, она всю свою нерастраченную материнскую любовь на нас раненых и меня, в том числе и обрушила. 

     - Павел, ты, что здесь сидишь? Болит что ли? Или меня ждешь, попросить, что хочешь?

     Я ее голос слышу, но особо не прислушиваюсь, все еще о своей послевоенной судьбе раздумываю. Этой проклятой скоро конец настанет, а нам, горемыки которые, теперь мучиться до конца нашей жизни придется. Вот так сидел я и думал, а потом сообразил, что это мне, что-то Полина говорит и на нее глаза поднял:

     - Простите тетя Полина, задумался я, да так глубоко, что вас не заметил и ничего не слышал.

     - Какая я тебе тетя? - неожиданно возмутилась она.

     До тех пор, когда я ее так называл, она, молча, это воспринимала, а тут на тебе, возмутилась.

     - Ты, что это меня в старуху превратить хочешь, я еще достаточно молодая. Не смей меня так называть. И выкать прекрати.

     Я на нее смотрю, а она вовсе и не старая. Конечно, годится мне в матери, и ее сынок погибший, наверное, моим ровесником был. Так что с того? Раньше я в госпитале на многих медсестер и санитарок заглядывался, а вот на Полину совсем внимания не обращал, а тут внимательно посмотрел, да подумал, а ведь она нормальная тетка, симпатичная, ладная, как говорится, все при ней. Вот тут я еще раз разговор, который медсестры между собой вели, вспомнил и мысль у меня одна корыстная возникла. Надо вдовушку какую-нибудь найти, да под ее крылышко от всех невзгод спрятаться. Потом еще раз на Полину оценивающе взглянул и решил, что ничего искать специально не надо. Вот  же та самая вдовушка передо мной стоит. Вот тут у нас с ней все и началось.

     Ну, а когда меня выписали, я к ней переехал. В те времена законы были, не чета нынешним. Жить можно было только там, где ты прописан. А, чтобы прописаться, надо было основания соответствующие иметь. Нам в паспортном столе сразу посоветовали расписаться. Ну, мы в ЗАКС и пошли. Вот и посчитай. Сейчас на дворе шестьдесят шестой идет, а тогда сорок пятый еще закончиться не успел. Почти двадцать лет я с ней прожил. И все эти годы я вел себя, как скотина последняя. Водку ведрами пил. Нашел себе компанию таких же обормотов, с войны пришедших, где мы научились только людьми командовать, да убивать себе подобных. Вот и таскались по кабакам разным, считали, что друзей погибших поминаем, а на деле жизнь свою пропивали, Полагали себя пупами земли, а на деле оказались не пойми чем. Это я только после ее смерти понял, - он махнул рукой, опустил голову вниз и замолчал.

     Затем он на меня посмотрел, улыбнулся и проговорил:

     - Не знаю почему, но кажется мне, что больше мы с тобой не увидимся. Перестанешь ты на бега ходить, другие у тебя дела найдутся. Да и правильно это. Не твое там место. Ты ведь в этом году институт заканчиваешь, - он  даже не стал ждать моего ответа, а продолжил говорить, - сейчас у тебя все время на диплом будет уходить, а потом на работу придешь, и все, отрежет тебя она от нашей дурацкой компании. Поэтому, - он встал и в коридор вышел, а затем вернулся с авоськой, в которой так и лежала завернутая в газету бутылка, - давай мы с тобой выпьем по чуть-чуть на прощание. Ты не думай обо мне плохо. Я пить с той поры, как Полина умерла, бросил. Завязал я с этим. Понимаешь? На всю жизнь завязал. Проклял я эту проклятую. И все мои разговоры о выпивке ты всерьез не держи. Там на ипподроме другой ведь оплаты за ценную информацию не существует и, если я начну с ней даром делиться, мне верить перестанут, а для меня это сейчас единственным, что на этом свете держит, осталось. Вот я и прикидываюсь закоренелым пьяницей. Вот смотри, - он к столу кухонному подошел, наклонился и дверку открыл, а там все бутылками полными заставлено было, - Видишь? Вот я их сюда и складываю. Вылить, рука не поднимается. Здесь ведь труд человеческий. А сам ни-ни. Ни одной капли с тех пор, вот уже два с лишним года я не выпил. Даже на поминках не пил, а вот с тобой хочу на прощание по глотку выпить.

    Я начал руками махать, что не надо. Не хочу я и пить не буду. А он бутылку открыл, стаканы на палец налил и сказал:

     - Я ведь ни разу Полю не помянул по русскому обычаю. Давай, мы с тобой это сделаем.

     Встали мы с ним рядом, и, молча, выпили, я даже вкуса того, что пил не почувствовал, настолько всем ошарашен был, а затем он к двери меня подтолкнул, ну я и пошел.