Валенса и пирожки

(из цикла «Та заводская проходная)

- Обед педерастический? – спросил Леший. Он попался нам у входа в цех. Перерыв у Лешего начинался на час позже, чем у нас.

При заводе было две столовых и еще буфет. Главная столовая – «Ласточка» считалась неплохой. За сорок копеек в гулком кафельном зале рабочие двигали к кассе по направляющим рельсам подносы с супами, вторыми блюдами, и обязательной свежей выпечкой с компотом. После обеда упаренные работяги вытирали лбы,  масляные губы, и закуривали «Приму» или «Нашу марку».

Чаще обеды были хорошие. Но иногда, по определению Лешего – педерастические. Это значит, что на первое давали суп из рыбных консервов и перловки, на второе - сечку вместо пюре или макарон, и пирожок с минтаем. Тогда мы шли в другую столовую – диетическую, «диетку». Но в «диетке» цены были выше, а  мест - меньше.  Оставался буфет. Там, в каменной коробке без окон, унылой из-за неонового освещения, за призмой витрины обитала фундаментальная буфетчица по кличке Куча. На ее продавщицком халате были вышиты инициалы: Г.В.Н.
 
В этот раз  обед был и, правда, педерастический. Мы пошли в «диетку». Леший увязался за нами. В «диетке» было жарко.  Пахло киселем. Все столики были заняты. В  очереди толпилось еще человек пятьдесят.
- Пошли в буфет. Ну его нафиг, - распорядился мой напарник Саня по кличке Львеныш. Леший двинулся за нами.

По дороге в буфет мы обрастали народом – от нас люди узнавали, что обед в «Ласточке» педерастический, а в «диетке» полно народу. Мы шли во главе этой колонны. Ее замыкал слесарь – наладчик с прозвищем Сетка. Сетка шел просто так – денег у него никогда не было. По решению профкома и товарищеского суда его аванс и получку забирала жена. Сетка был алкоголиком. Жена снаряжала ему обеды с собой – картошку или макароны с фаршем в запотевшей литровой банке. Сетка скармливал обеды приблудившемуся к заводу псу Фрезеру.

Куча дремала возле кассы, свесив цилиндр колпака. Увидев толпу, она даже испугалась.
- Пирожки с чем? – причалил к прилавку первым Львеныш.
- Мясо и повидло. С мясом 12 копеек, с повидлом 6.
- Нам по два…- Леший, ты будешь?
- Да!
- Шесть с мясом и три с повидлом.
- Девяносто копеек, - не глядя на кассу, отбарабанила чек Куча.
Львеныш выложил на алюминиевую тарелочку сложенный пополам рубль. – С вас по тридцать копеек, пацаны.
Кроме пирожков, в буфете были только сухие коржики и песочные пирожные. Рабочие их отвергли. Пирожки кончились через десять минут.
- Чё  за хрень, - крутил надкусанный пирожок Леший – где мясо-то? Следом заматерился Львеныш. Его пирожок тоже оказался пустым. Дальнейшее вскрытие показало отсутствие начинки во всех кусках зажаренного теста.
- Это чё такое? – вывалил Львеныш на прилавок растерзанные пирожки. Куча не двинулась.
- Какие привезли, такие и продаю. Я, что ли, их пеку? Не нравится – не жрите! – гавкнула она и удалилась в подсобку. На ее крашеной синей нитокраской двери был приклеен плакат «Хлеба к обеду в меру бери. Хлеб – драгоценность. Им не сори!». 
Народ стал проверять свои пирожки. Со стороны это напоминало моментальную лотерею «Спринт». Начинку не выиграл никто. В толпе зародился и креп скандал. Сетка обрадовался.
- Эээээ. – загудел он, пробравшись к прилвку, - эээ! ГВН! Выходи!
- Щас выйду кому-то, – раздалось глухое ворчание из подсобки.
- Куча, иди сюда! Деньги верни за пирожки!
- Я щас за Кучу кого-то гирькой по кумполу отоварю! – все так же из-за двери рычала буфетчица.
- Ну, ни хера себе – вскипел Львеныш. – За что я рубль отдал?
В буфете стало шумно и гулко, как в общественной бане. Куча заперлась изнутри.
Не похмелившийся с утра Сетка бушевал больше всех. Он, идя в буфет, надеялся натрясти со сдачи у работяг мелочи на бутылку пива. Теперь до Сетки никому не было дела.
- С гавном твои пирожки, слышь, ты! Открывай,  давай! Сейчас кассу взломаю! – орал Сетка.
- Убубубубу…милицию вызову. – глухо послышалось за дверью.
- Да кого она вызовет – у нее там телефона нету, - подбивал Сетка пролетариат на экспроприацию. Но до кассы дело не дошло.
- В профком надо идти. – рассудительно заявил сверловщик Вовка. Он был самым прижимистым в нашем  цеху. Вовка жил только на аванс, а получку аккуратно клал на сберкнижку. Вовка хотел купить «Жигули», и двигался к своей цели медленно, но уверенно, как гусеница к спелому яблоку.
-  Точно, в профком пошли! – подхватили идею Вовки голодные работяги. Рублей на пятьдесят нас тут накололи!
- Борька, иди сюда, - выдвинул меня в острие формирующейся колонны Сетка. – Ты у нас самый языкастый, объявишь претензию. Иначе, скажи, мы работу бросим.

Я еще ничего не успел ответить, но  толпа выдавила меня из буфета и стала двигать по длинному коридору к выходу из цеха. По обе стороны меня сопровождали Леший и Львеныш. Сетка пыхтел перегаром в затылок. За ним брело еще человек тридцать. По дороге некоторые отсеялись, вернувшись к станкам – перерыв закончился.
После полутемного коридора солнце и недавний апрельский снег резанули по глазам. Профком располагался в заводоуправлении – в белом трехэтажном особняке. Его так и называли – «Белый дом». На ведущей к нему аллее стояла статуя сталевара. Сталевар  зверски улыбался нашей демонстрации. Не хватало знамен и портретов членов Политбюро.

Навстречу нам двигался Терентий – освобожденный председатель заводского профкома. Он совсем недавно получил эту должность, но ходил на работу по привычке в рабочей робе. К костюму и галстуку Терентий еще не привык.
- Это что за явление из публичного заведения? – спросил он, перегородив квадратным туловищем нам дорогу.
- Вот тебя-то нами надо, – выкрикнул Сетка и поглубже забился в толпу.
- Выхухолев, вот я точно знаю, что лично тебе ничего от меня не надо. Что за дела, мужики?
Из толпы послышалось ворчание Сетки: «Надо, не надо, я что – не советский человек, что ли? Я право имею!».
- Говори, - пихнул меня плечом Львеныш, какого хрена молчишь-то?
- Терентий Петрович, - сказал я и закашлялся, – тут неприятная история получилась. Нас в буфете обманули.
- Обсчитали что ли? Или что? – нахмурился Терентий. Буфет был в ведении профкома.
- Нам пирожки продали. А они пустые. Без начинки. Вообще без всего. А Куч…а буфетчица деньги не возвращает.
- Как, пустые? – спросил Терентий, и пожалел об этом. Его окружили участники акции протеста, и стали чуть не в рот ему совать куски жареного теста.
- Вот, вот, смотрите –  ни повидла,  ни мяса. А они же денег стоят. Да. 12 копеек… Шесть копеек. А я домой еще взял аж на полтора рубля. Это что такое? – галдела толпа.
Терентий затравленно оглянулся на заводоуправление – окна кабинета директора выходили как раз на аллею.
- И вот из-за такой ерунды вы работу бросили? Вы знаете, как это называется? – набычился Терентий. Он понимал, что если проиграет этот раунд, и мы ворвемся в управление, он может кончиться, как председатель и начаться как простой рабочий. До этого дня никаких бунтов на заводе не было.
- Ни хрена себе, ерунда – услышал я откуда-то сзади голос Сетки. Вообще-то за это гавно денежки плачены.
- Выхухолев, я вот точно знаю, что лично ты ничего не покупал. И даже знаю, почему. Тебе просто любой кипишь в радость. Так что бегом в цех. Иначе еще минус одна премия.
- Я в горком партии пойду – ощерено пролаял Сетка. Все засмеялись –  настолько нелепой показалась всем картина явления Сетки в горкоме.
- Угу. Давай, ждут тебя там. Все глаза поглядели – где наш Выхухолев, что-то давно его нет. Бегом в цех, б..ть, я сказал – танковым дизелем взревел Терентий. Сетку унесло, как взрывной волной.
- Ну, а теперь ты – указал на меня Терентий крепким волосатым пальцем, - один и по порядку. Всем молчать.
Толпа умолкла, выпуская из ртов и ноздрей клубы пара.
- Сегодня мы, рабочие завода, – начал я, и понял, что знаю, как, и о чем говорить, – пришли в  заводской буфет в законное время обеденного перерыва. В буфете мы приобрели пирожки. Буфетчица сказала, что они с мясом, и с повидлам.
- Я рубль потратил – вякнул опомнившийся Львеныш.
- И я – подключился Леший, хотя никакого рубля не давал.
- В общем, все пирожки оказались без начинки. Мы попросили вернуть нам деньги, но буфетчица заперлась в подсобке, и не выходит.
- И что? – тупо спросил Терентий. – я, что ли, пойду вам начинку искать? Или мне для вас пирожков настряпать?
«Сетка бы сейчас сказал – и настряпаешь, если скажем», - подумал я. Но ответил по-другому.
- Это же просто обман покупателя. А буфет у нас профкомовский. Вот мы и пошли к вам с коллективной жалобой. Разве это по-советски – обманывать рабочего человека, и оставлять его голодным? Вы ж коммунист, Терентий Петрович.
При слове «коммунист» Терентий испугался, как будто перед ним стояла зондер-команда СС. Он машинально коснулся пиджака, где во внутреннем кармане лежал партбилет.
- Ты мне тут…коммунистов не трожь! Ишь, начитались тут перестройки с ускорением. В Польше вон – тоже самое было. И чем кончилось?
-  А чем? – спросил Леший.
- А ничем. Танки туда наши пригнали. И все сразу стали всем довольны. А вот такие, вот, недовольные, типа Ветрова  - тех к стенке. Есть там такой жид, Валенса – вот он типа тебя. Тоже всем недоволен. Вот его бы надо было первого шлепнуть. Но он, сволочь, смылся. Еще вопросы есть?
- Есть, – я уже понял, что перешел грань самосохранения. Такое со мной случалась – в свои 18 лет я часто срывался, и так же часто получал по морде. – Что с деньгами будем делать? Или вы тоже танки вызовите? Так они тут все расхерачат.
- Вы чего, удавиться готовы из-за этих копеек сраных? – психанул Терентий. – Ну, говорите, кому и сколько должны, - и он вынул из кармана бушлата аккуратный коричневый кошелек с кнопочной защелкой. Терентий открыл кошелек, и демонстративно достал несколько купюр – две трехрублевки, рубль и еще высыпал на квадратную ладонь горсть белой и желтой мелочи.
- Ну! Чего встали? Подходите. Берите! Вот - все, что есть.
Я невольно пересчитал деньги Терентия. Вышло восемь рублей, и кажется, еще копеек сорок.
- Мы не нищие, - с достоинством обедневшего лорда сказал я, - и в подачках не нуждаемся. Мы требуем, что бы нам вернули наши деньги. Именно наши. Они там. В кассе.
- А то что? – прищурился Терентий. Такой же прищур я потом видел у начальника особого отдела части, в который мне пришлось служить.
- Бастовать, что ли будете? А вы знаете, что это уже антисоветская деятельность?
- А в буфете нашем не антисоветская деятельность?
- Да еп же ж вашу мать-то – взорвался Терентий. – Чего вы тут со своими пирожками? Ну, мало ли что случилось в столовой? Может, поломка какая? А вы сразу против советской власти пошли? Короче, кто недоволен советской властью – остаются тут, кто доволен – пошли в цех. Это последнее слово. Дальше пеняйте на себя.
- Вот оно как, - весело проскрипел заточник по кличке Клещ. Надломанные пирожки он держал аккуратной стопкой между здоровенными рукавицами – верхонками. – Подыхай с голоду, однако. Хорошая тут у вас советская власть.
- Что значит – у вас тут? – Терентий, казалось, сейчас кинется на нас с кулаками. Но он еще не убрал деньги обратно в кошелек. – А вы не тут что ли? Не у нас? Может, вам в Польшу надо? Вот с этим Валенсой – показал он на меня квадратным подбородком. – Последний раз спрашиваю – идете работать или нет?
- Нет, - ответил я, уже мысленно уволившись с завода, и устроившись на почтовый железнодорожный сортировочный узел. Туда недавно ушел из нашего цеха вечно недовольный заплатой фрезеровщик Дулепов.  Встретившись через пару месяцев нам на улице, он хвастался, что меньше трехсот рублей в месяц у него не выходит.
- Мы идем к директору завода, раз профкому пофиг на наши проблемы. Там все и решим. Пошли, мужики.
Мы двинулись мимо остолбеневшего Терентия.
- Э, э! Погодите, мужики! – уже совсем другим голосом сказал Теренитй. – ну нельзя же так, из-за такой чепухи директора беспокоить. Ну, давайте разберемся на месте. Пойдемте в буфет, - сказал он, словно приглашал нас на выпивку.
Терентий ссыпал мелочь в кошелек, расправил, и аккуратно сунул туда же купюры. Застегнул кошелек на кнопку.  Мы двинулись.

Теперь во главе колонны шел сам Терентий. Я шел рядом. Не принявшие участия в бунте рабочие с удивлением смотрели на нашу процессию. Некоторые вообще не знали, в чем дело.
- Горбачев, что ли помер? – послышалось из курилки
- А хорошо бы было – мечтательно ответил кто-то.
Терентий, не сбавляя хода, и не поворачивая головы, по- бульдожьи рявкнул:
- Я там сейчас помру кому-то. Вконец уже обнаглели. Одним пирожки не нравятся, другие Горбачева хоронят.
- Вставай, проклятьем заклейменный, - внезапно запел Леший. Его охотно поддержали:
- Весь мир голодных и рабооов!
Слово «голодных» прозвучало особенно ярко.
-Так, идиоты, - остановился Терентий и в него врезался поющий фразу «и в смертный бой идти готов» Львеныш.
-Бояркин, ты сейчас не в смертный бой пойдешь, а сам знаешь, куда. Вы совсем уже обнаглели – над такой песней издеваться. А все ты – покосился он на меня, - Валенса хренов.

Мы опять толпой ввалились в буфет. Успокоившаяся  Куча мирно жевала коржик.  Она кинулась в подсобку, но увидев Терентия, затормозила, колыхнувшись телесами.
- Валя, что тут у тебя за бардак?
- Так вот, Терентий Петрович, все тут сильно умные стали. Пирожки им не нравятся. А я их, что ли, пекла? Какие привезли, такие и продаю. Так нет. Они тут меня чуть не убили. А вот этот, вон он – Куча показала на меня половинкой коржика, – так он хотел кассу взломать и деньги украсть.
- Ты чо врешь-то, Куча, э, кого заливаешь! Не было такого. Ты рот закрой! – загудели самые преданные делу пирожковой революции бойцы.
- Сама, поди, все мясо выковыряла! –  ввернул реплику Леший, и сам же засмеялся.
- Тихо всем! – просигналил Терентий и зашел за прилавок.
- Пирожки наши? Из «Ласточки»? - спросил он вполголоса Кучу.
- Так нет. ОРСовские. Вчера заявку подавала. Утром привезли.
Терентий взял под руку Кучу и увел ее в подсобку. Проделал это он очень нежно, словно вел новобрачную в опочивальню. Они закрылись.
- Ну, щас начнут кумекать, как нас тут всех по хвосту пустить – просипел Клещ. Он все так же держал стопку пирожков между верхонок.
- Леопольд, выходи, подлый трус! - крикнул кто-то из толпы. Все заржали. Дверь раскрылась. Красная Куча подошла к прилавку. Терентий с видом одержавшего победу на переговорах министра иностранных дел сказал – возвращайте пирожки, получайте деньги. Крохоборы. Тьфу.
И величаво убыл из буфета.
- Вот вы трое – указал на нас Куча – в последнюю очередь пойдете.
Леший хотел опять взвиться, но Львеныш его осадил.
- Кого ты нарываешься? Все лучше, чем в цеху сейчас вкалывать.
Конвертация пирожков в деньги шла долго. Куча придирчиво изучала каждый кусок. Если пирожок был разломан, она с видом эксперта – криминалиста проверяла, совпадают ли линии разрыва половинок кулинарного изделия. И только потом, поджимая губы, и вздыхая, швыряла на тарелочку мелочь.
- Ну, чего стоим? Давайте сюда. Что там у вас? – дошла очередь до Львеныша.
- 90 копеек.
- Пирожки давай.
Я отдал Саньке свои пирожки. Леший стоял неподвижно.
- Э, Лишай! – толкнул его Львеныш, пироги на кассу.
- Пацаны, - сказал Леший, а я их, того, съел. Не заметил  даже.
- Вот! – подпрыгнула Куча,  как детский резиновый мяч, - вот же человек, как человек. Съел, и не выделывался. Барчуки зажравшиеся.
- Леший, - задумчиво поинтересовался Львеныш, - а у вас в семье, кроме тебя, еще мудаки есть?
- Да пацаны, честно, я не знаю, как вышло. – Леший выглядел очень несчастно.
- Ладно. Тогда 60 копеек. Вот твои пирожки.

В цех мы вернулись триумфаторами. Рабочие уже знали о бунте. Многие смотрели на нас одобрительно. Некоторые подходили пожать руку.
- А давай, Борян, тебя в профком двинем? Хоть за путевками следить будешь, а то, как лето, так только из управления и катаются, а как нам – так от такая херака! – предложил бригадир токарей Шишков.
- Не,- привычно щурился от «Примы», дымящейся из мундштука, рассудительный наладчик Глебыч, - малой он еще для профкома. Да и стажа нет. Леший, хорош балдеть, пойдем – и он увел Лёху на обрабатывающий центр.

Неожиданно на участке показался начальник цеха Курмазов. Он был внушительно лыс.  Лысина его отражала мощные цеховые лампы под сводами потолка, и переливалась, как шар на новогодней дискотеке в заводском Доме культуры. Сетка звал  за глаза Курмазова отражателем и помощником солнца, а еще – тормозом пятилетки.
- И что у нас тут опять за собрание? Что опять не нравится? Три часа рабочего времени потеряно – это прогул. Значит, кто у нас тут…  Так, ну Ветров, это понятно. Бояркин, как же без тебя то? Фролов, Егоров…  Шишков. Ну от тебя–то уж я такого не ожидал. А еще бригадир.
Курмазов обшаривал глазами пространство участка. Подбиравшийся к нам в неистребимой надежде стрельнуть мелочь на пиво Сетка, увидел его, развернулся и деловито пошел в другую сторону. Даже со спины было видно, что он яростно матерился.

Толпа спешно рассосалась. Я включил станок, и стал закреплять заготовку для фланца. Курмазов какое-то время пристально смотрел на меня, пытаясь встретится со мной взглядом. Я же истово работал, словно меня снимали для документальной кинохроники «Будни молодой смены». Курмазов ушел. На его месте возникла Таня Карабанова – мастер участка, и парторг цеха. Я продолжал выполнять план.
- Боря. После работы – сразу в управление. В профком.
- Зачем еще?
- В семнадцать ноль пять – в профком. Все. Повторять не буду. Не придешь – поймаем на проходной.
Испуганный Львеныш высунулся из-за своего токарного станка.
- Чего это она?
- А я знаю?

Без пятнадцати пять я выключил станок, сгреб щеткой упрямую стальную стружку, отволок ее в контейнер, протер станок ветошью, смоченной в вонючей охлаждающей эмульсии, вымыл в уборной руки, и пошел в управление. На улице потеплело. Воробьи орали в кустах диких яблонь. Меня догнал Сетка.
- Секир-башка делать будут. Да? – участливо спросил он. – Ты там это, ну, короче, давай. Это, есть копеек тридцать?
Я отдал Сетке последний двадцаток. Остальные деньги были в раздевалке. Сетка присовокупил монету к другим, зажатым в кулаке, пересчитал их, расцвел и побежал в сторону проходной.

В управлении было пусто, тихо и прохладно. Инженеры и бухгалтеры уже разошлись. Я толкнул обитую лакированной рейкой дверь, где на черной табличке золотистыми буквами было написано «ПРОФКОМ», а ниже, на картонке,  трафаретные буквы оповещали, что «Прием по личным вопросам каждый вторник с 16 до 18 часов».
За длинным столом в один ряд сидели люди:  начальник цеха Курмазов  (теперь его лысина слабо бликовала в свете окна), председатель комитета комсомола Костя – здоровенный парень с лицом комбайнера из советских фильмов, Таня Карабанова, и Терентий. Они сидели молча и скорбно, как на поминках. Только на столах не было стаканов с киселем и тарелок со стопками блинов. Но я все равно ощутил себя покойником.
- Здрасьте, - сказал я, и потянул к себе спинку деревянного стула с суконным красным сидением.
- А вот садиться тебе никто не предлагал, - утробно сказал Курмазов. – Постоишь. А сядешь потом. И не здесь.
- И так восемь часов на ногах, - огрызнулся я, и оперся руками об спинку стула.
- Встань нормально – рявкнул начальник. Ты мне тут про восемь часов …это…не надо тут. Ты три часа рабочего времени сегодня украл. И не только у себя. А ты знаешь, что такое три часа на заводе?
- За три часа – с дикторскими интонациями сказала Карабанова, постукивая ручкой о пластмассовый письменный прибор, - наш завод выпускает продукции на пять тысяч рублей. А если мы их с тебя высчитаем? А?
Такая страшная цифра заставила меня встать почти по стойке смирно.
- Ну, рассказывай, – продолжил экзекуцию Курмазов, скрестив перед собой ладони.
- Чего рассказывать-то?
- А что мы такие скромные стали? – вступил Терентий. Что-то днем со мной ты совсем по-другому разговаривал. Напомнить? А? Напомнить?
Скрипнула дверь. В проем протиснулась Куча.
- Ага. Вот хорошо, проходите, Валентина Николаевна, присаживайтесь.
Куча была надутой и смирной, но в глазках поблескивала затаенная радость. Такие люди обожают скандалы.  Еще больше они любят принадлежать к правому большинству, будь то разборки среди соседей, или очередь за билетами  на поезд.
-  Что он там говорил сегодня? – спросил Кучу Курмазов.
- Дак что, товарищ начальник, - Куча уселась поудобнее, подвинула стул ближе к столу, со скрипом проведя ножками по паркету. – Куча, говорит, выходи, я сейчас кассу взломаю и деньги заберу.
- Ну, это уже попытка грабежа, товарищи. Это разбой. Тут по-хорошему надо милицию вызывать.
Курмазов набирал обороты. Карабанова глядела, на него мелко  кивая. Только Костя смотрел на меня с веселым любопытством.
- Никто никого не хотел грабить.
Я проглотил противный теплый комок в горле.
- Мы требовали деньги за пирожки.
- Вот, смотрите на него! Пирожки ему не понравились!
- Не только мне. Всем не понравились.
- Что, с голоду помирали? Пирожков никогда не ели? Да ты на себя посмотри. Вон, какой кабан стоишь тут, наглеешь. Тебе кто право дал срывать работу завода?
Я понял, что сейчас взорвусь.
-  А кто дал право обманывать рабочих?
- Да кто вас обманывал? Подумаешь, пирожки без начинки! Ну, разберемся мы с ОРСм, звонили уже туда. Но вы-то забастовку устроили форменную. Вы что, в Америке, что ли? На капиталиста работаете?
- Они еще и «Интернационал» петь начали – наябедничал Терентий, поглядывая на Карабанову. Та в ужасе развернулась к нему.
- Как… «Интернационал»?
- Да вот так. Идем мы в буфет. Ну, это я и повел, разбираться, а то они уже хотели управление разнести. К директору (слово «директор» Терентий выделил особо-уважительно) шли. Идем в буфет, и эти давай петь – вставай проклятьем заклейменный весь мир голодных и рабов, – фальшиво  пропел он. Комсомолец Костя отвернулся к окну, что бы скрыть расползающуюся все шире улыбку.
- Так мы, и, правда, голодные были.
- Молчать, твою мать! – звезданул кулаком Курмазов по столу. От удара подскочил небольшой гипсовый бюстик Ленина. Курмазов поправил его, подумал, и протер рукой голову вождя, а потом машинально провел по свой лысине.
- Ты знаешь, как это все называется? – спросил Курмазов.
Я молчал. Я в это время мысленно сравнивал лысины Курмазова Ленина. Лысина Курмазова была выразительнее.
- Это называется – саботаж! Знаешь, что такое саботаж?
Я знал. Но молчал.
- Это подрывная деятельность! Это антисоветская пропаганда! Вот как это называется! Ты знаешь, что за такое полагается?
Внешне я оставался спокоен, но внутри меня неслышно забурлил кишечник.
- Так вот, что б ты знал – Курмазов раскрыл лежавший рядом томик в серой картонной обложке – им оказался уголовный кодекс РСФСР, и начал смачно выговаривать, скосив глаза на текст. Ему трудно было читать без очков. Но очки он не надевал. Линзы сильно увеличивали глаза, и потому всегда казалось, что Курмазов сильно хочет в туалет по - большому.
- Статья семидесятая уголкового кодекса! – голосом аукциониста объявил Курмазов. - Антисоветская агитация и пропаганда. Совершение действий, ведущих к подрыву советской власти! До семи лет лишения свободы! Ты понял, Ветров! До семи лет! Тебе восемнадцать? Вот, выйдешь в 25. И все – только сторожем на стройку. Или на кладбище. Да и то вряд ли. Будешь бичевать, сопьешься и помрешь. Вся жизнь насмарку.
Курмазов был очень убедителен. Я уже видел скудное помещение зала суда, себя, стриженного наголо на скамье подсудимых, и конвоиров с малиновыми погонами и желтыми буквами ВВ на них.
- Константин Иваныч! – вспомнил Курмазов о комсомольце Косте. – а ты чего отмалчиваешься? Твой кадр же!
Костя выпрямился на стуле, и негромко сказал.
- Ну что…до этого дня замечаний особо не было. В комсомол мы его на заводе принимали. Работает нормально. Спортсмен. Второе место в первенстве ДСО «Труд» по лыжным гонкам. Четвертое место на областных соревнованиях.
- О, как! – взвился Курмазов, и опять провел рукой по лысине, словно переключил черепную коробку передач. – Так тебя что, в школе не приняли в комсомол?
- Нет, – мотнул головой я. Когда всех принимали, я в Артеке был. А потом как-то не получилось.
- Ты еще и в Артеке был? В лучшем лагере страны? Это за какие заслуги? За антисоветчину, что ли?
- Я в студию ходил юнкоровскую. В «Комсомольце Забайкалья». Оттуда  на слет и послали.
- И о чем ты писал в своей этой студии? Как забастовки устраивать? Ты бы вот сейчас сел, и написал, что сегодня натворил. Что бы все прочитали! Ну,  так что, Константин Иванович? Кроме спорта он у тебя еще чем-то занимается?
- Ну, чем… - Костя явно не хотел меня топить. Он вообще был добрым и рассудительным парнем.  – В оперативном комсомольском отряде состоит. На дежурства с дружинниками выходит регулярно.
- Вот он и научился у тебя оперативно бунты устраивать. Из-за каких-то пирожков.
- А я не согласна с комитетом комсомола, – твердо отчеканила Карабанова. - Спорт – это одно. В дружинниках мы все ходим. А вот ты вспомни, Ветров, что ты сказал, когда я тебя в хор заводской хотела записать?
-   А что он сказал? – живо заинтересовался Костя.
- А он нагло так ответил: «Я артист больших и малых академических театров,  а фамилия моя слишком известна, что бы вносить ее в списки хора».
Засмеялся не только Костя, но даже и Терентий и Куча, про которую все забыли. Она сидела в сторонке и только сейчас встрепенулась.
- Анатоль Сергеич!  А это,  мне можно уже идтить? Дети там дома.
- Ты хоть перед Куч… перед Валентиной Николаевной извинись, – чуть не оговорился Терентий. Костя опять отвернулся к окну.
- Валентина Николаевна! – мне надоела эта  затянувшаяся гражданская казнь,  - извините меня за то, что я назвал вас Кучей, и требовал деньги за пирожки без начинки. Больше такого не повторится.
- Да ладно, ладно, - смущенно потеплела Куча, как наполнившаяся водой резиновая грелка.
- Идите, Валентина Николаевна. Мы уж тут сами. 
Карабанова сидела с видом невесты, от которой только что отказался жених. Она обиделась на смех, вызванный ее репликой.
- В блокадном Ленинграде, Ветров, вот такому пирожку, даже половинке, четвертинке такого пирожка люди были бы рады. Там вот такой кусочек хлеба – она отмерила пухленькими пальчиками нечто, размером с коробок спичек, - на всю семью делили.
В голосе Тани набухли слезы. Нос ее покраснел.
- Ты дневник Тани Савичевй читал? Девочка умирала, и вела дневник. И написала – Савичевы умели. Умерли все. Осталась одна Таня. И она тоже умерла. А ты из-за паршивых пирожков  готов советскую власть свергнуть.
Я испугался, что меня считают способным на  такую историческую миссию.
- Ладно,  - еще раз хлопнул по столу Курмазов, в этот раз заранее придержав бюст Ленина. - Я думаю, что комсомол сделает выводы, и известит нас всех. Дело пока не закончено. И, кстати, кто там с тобой был, Ветров? А?
- А вот, - подскочил Терентий, и ударился бедрами об столешницу, -  вот у меня тут все они, - он стал неистово совать Курмазову свой блокнот, как староста оккупированной деревни список коммунистов и евреев немецкому коменданту. Курмазов блокнот не взял.
- Ты мне выпиши их в отдельный список. Я сам посмотрю. Ветров, сказать что-нибудь хочешь еще в свое оправдание?
Я молчал. Мне все надоело. Хотелось выйти на воздух.
- Ясно. Все свободны. Ветров – пока свободен – зловеще подчеркнул он это «пока».

На улице потеплело. Вдоль заводского забора кучи снега уже подернулись черными талыми пластами. За проходной было пусто. Грязь летела из-под колес машин.
В почтовом ящике я нашел конверт. Он был адресован мне. Я увидел адрес отправителя и улыбнулся.

Утром меня опять обступили мужики.
- Ну, чё вчера было-то? Сильно вздрючили?
- Чё сказали то?
- А про меня говорили? – суетился больше всех Сетка.
Я выдержал паузу.
- Короче, статья 70 Уголовного кодекса. Антисоветская деятельность. И все из за Лешего. Нафига ты «Интернационал» петь начал?
- А чо я? – возбудился Лкший. – Я-то чё? Я даже пирожки съел. Не то, что вы.
Ржач разнесся под потолком цеха.
- Короче, Терентий всех сдал. Список отдал помощнику солнца. Тот сказал, что будет в КГБ писать заявление на всех.
Толпа начала испарятся. Мудрый Глебыч усмехнулся, подмигнул мне, вставил в мундштук «Приму», и повел Лешего за собой. По дороге Леший бурно жестикулировал. Глебыч был невозмутим. Он шел, как заслуженный паровоз, оставляя за собой дым  сигареты.
Шишков задумался и сплюнул.
- Вот тебе и перестройка, толкать ее раком. На хрена вы все это затеяли, пацаны?
- Ты, Борька, если чё, - стал инструктировать меня Сетка, – держись пацаном. Если посадят. Есть тридцать копеек?

Перед обедом на участок пришел комсорг Костя.
- Борька, ты меня тоже пойми. Ты парень нормальный. Но тут ты перегнул палку.
- Так я один что ли?
- Ну, выступал-то ты! В общем, меня тоже нагнули конкретно. Выговор я тебе по своей линии объявлю. Но без занесения. Через полгода снимем.
- Не получится через полгода, Костя – и я показал ему то, что получил вчера в почтовом ящике. Эта была повестка о явке в военкомат. Начинался весенний призыв.
- Так это вообще ништяк! Армия, она все спишет!
За полчаса до конца рабочего дня на участок позвонили из управления. Меня вызывал начальник цеха. Сегодня он был один. Даже без Карабановой. Карабанова ушла на репетицию хора.
- Так, Ветров. Вот такое мое будет решение. За нарушение распорядка рабочего дня перевожу тебя из станочника во вспомогательные работы. Пока на месяц. Ничего, поработаешь уборщиком. Подумаешь над своим поведением.
- Не получится, - так же, как и Косте, сказал ему я, и дал повестку.
Курмазов читал ее долго, как газету.
- А вот и правильно. Вот и пойдешь, послужишь, Валенса хренов.  В армии-то тебя не то, что пирожки, там тебя  еще не то есть научат!

И он был прав. Научили.