Уитмор Эдвард Иерихонская мозаика глава 15

   ПЯТНАДЦАТЬ

   В то июньское утро когда началась война, в Иерихоне два Моисея подошли к парадному крыльцу Белла, поднялись на веранду, заняли привычные места и, за своего рода бдением, оставались там большую часть следующих шести дней. По мере того как тьма побеждала свет, а свет в свою очередь сменял тьму, араб и эфиоп размышляли над доской шеш-беш, играя партию за партией и почти не разговаривая. Белл, как обычно, сидел в своём потрёпанном кресле, потягивал арак и раскрывал рот ещё реже.
   Сначала бюллетени арабского радио сообщали только о победах. Но с холмов над Иерусалимом доносилось в Иерихон эхо тяжёлых боёв, — а поскольку арабы начали войну имея укреплённые позиции окружавшие Иерусалим с трёх сторон, а израильтяне на тот момент удерживали только узкий коридор ведущий в город с прибрежной равнины, — было похоже, что боевые действия на самом деле разворачиваются несколько иначе. Видимо в волнении войны арабы снова по-левантийски расслабились, и битве за унылую полоску пустыни предпочли далёкий мираж грядущего.
   Это стало казаться ещё более вероятным, когда в конце второго дня войны в Иерихоне почти перестал слышаться гул далёких взрывов. К этому времени иорданские войска двигались через долину Иерихона в направлении на восток; через реку и подальше от боевых действий. Время от времени Абу Муса вставал и заходил в бунгало послушать последние радио-новости, а возвращаясь на веранду возвещал двум своим друзьям:

   — Арабы побеждают; повсюду, везде и повсеместно, — объявил Абу Муса в первый день.

   — Тотальные Победы славным манером продолжаются на всех фронтах, — объявил он на второй день. И добавил: — Звучит паршиво. Должно быть, они проигрывают.

   — Абсолютные Победы арабов повсюду в самых славных манерах, а евреев бросают в море, — объявил он утром третьего дня, когда обстрел Иерусалима прекратился.
   
   

   — Ты не выглядишь довольным, — сказал Мозес. — А значит?.. Может, расшифруешь для меня этот бюллетень?
   — Запросто, — ответил Абу Муса. — В такой ситуации, когда оазис оказывается миражом и дороге не видно конца, наши братья обычно имеют в виду противоположное тому, что говорят. Таким образом истина, вероятно, заключается в том, что арабы самым позорным образом повсюду терпят поражение, в то время как евреи побеждают по всем фронтам. Более того, тишина, которую мы слышим собственными ушами, зловеща. Может быть, евреи уже захватили Восточный Иерусалим и Старый город и сейчас направляются в Иерихон? Может быть, уже сегодня мы увидим их здесь?
   — Вот оно как, спасибо. Теперь твой ход.
   
   

   Двое друзей вернулись к шеш-беш. В тот же день израильский механизированный батальон скатился с западных холмов и промчался сквозь город. Оборонительных позиций ни в городе, ни на равнинах Иерихона не было, поэтому, захватив после нескольких выстрелов полицейский участок, батальон оставил несколько запылённых джипов и солдат на центральной площади и двинулся вверх по долине на север. И в Иерихоне снова стало тихо.
   — Это второе пришествие, — размышлял Мозес, изучая доску шеш-беш. — Первое случилось три тысячелетия тому назад: Иисус Навин пришёл с востока, пересёк реку и, обходя по-кругу иерихонский оазис, семь раз протрубил в бараний рог. И стены пали, и завоевание Иерихона стало первым деянием Израиля в земле обетованной.
   — А на моей памяти первыми были турки, — заметил Абу Муса, тоже не отрывая взгляда от доски. — Потом за турками пришли англичане, потом Хашимиты, а теперь ещё и израильтяне. За свои триста лет я видел как в этот самый низинный и древний город на земле въезжали несколько поколений гордых завоевателей, — наверняка, жаждая добыть апельсинов, — но я полагаю, что такова уж особенность жизни в желанном для всех месте. Правители Иерусалима и Дамаска, стремясь избежать ветреных и холодных зим, традиционно обращали свои взоры именно сюда. Разве Ирод и Омейядские Халифы не выбрали Иерихон для своих зимних дворцов? Далее, Иерихон — это место пересечения историй. На Востоке одно, на Западе другое, на севере или юге третье. Идеи, армии и караваны верующих в своих неустанных путешествиях всегда мимоходили здесь. Иерихон всего в пятнадцати милях от Иерусалима и лишь немногим более от Аммана, а святой библейский Иерусалим находится на полпути между Амманом — древнегреческой Филадельфией — и морем. Амман, иначе Раббат-Аммон, — это место битвы, место, где царь Давид ради своего наслаждения поставил Урию Хеттеянина в первых рядах бойцов; как известно, в результате родился сын, которому дано было имя Соломон. Таким образом, горы и долины, пустыни и моря, похоть и мудрость, убийство и имперские амбиции, все эти различные мирские и священные устремления человека встречаются на перекрёстке Иерихона. Вот почему мы выращиваем здесь апельсины — чтобы освежить тех, кто вечно проходит мимо.
   — И всё же ничто сегодняшнее не изменило вчерашнего, — добавил Мозес. — С запада над нами по-прежнему возвышается Гора Искушения, а к востоку от нас так же как и во все времена течёт река, куда Иоанн [John the Baptist] макал души.
   Сегодня мы, как и всегда, находимся в хорошем, географически выгодном положении для шеш-беш и иных богоугодных дел…
   


   Брякнули кости и двое игроков склонились над доской. А Белл допил бокал и взглянул сквозь его дно на апельсиновую рощу.
   — С возрастом многое воспринимаешь полегче, — как неизбежное и, как знать, в конечном счёте хорошее и нужное, — но не войну. Что в ней хорошего? Моя собственная война велась в основном в пустыне, вдали от городов и деревень и невинных людей, но это единственное хорошее, что о ней можно сказать.
   — Тоже и моя война, — заметил Абу Муса. — По крайней мере, я воевал исключительно в пустыне. Мы с товарищами взрывали поезда среди песчаных дюн, маленькие фыркающие поезда, выдыхающие пар в пустое лазурное небо, причудливые маленькие старинные поезда, через необъятность пустыни пыхтящие из ниоткуда в никуда. По прошествии лет это может показаться делом романтичным, но на самом деле нет ни проблеска романтики в том, чтобы взрывать всё подряд.
   — Правда, — сказал Белл. — Мне достаточно посмотреть в зеркало, чтобы осознать это.
   — Ну-ну, — сказал Мозес, — не годится нам в такой тёплый и солнечный июньский день размышлять о вашем тёмном прошлом. Всё это было давно, как и движение ножа, превратившее меня в евнуха. Судьба распорядилась так, что — поскольку я не совсем мужчина — мне не довелось участвовать в какой-либо войне. Теперь я спрашиваю себя: разве это не благо, благо, данное мне самим Всевышним?

   Абу Муса улыбнулся Мозесу:
   — Каков бы ни был твой статус воина, ты всё равно Африканский Великан, который дьявольски хитро играет в шеш-беш. И в любом случае, как мы все знаем, непрестанное постижение души — это гораздо более сложная кампания, чем та, которую ведёт любой полководец.
   Итак, о кроткий великан, давай — как два опытных игрока в Божьем замысле — бросим кости, чтобы местный святой — и по-совместительству наш общий друг — мог прочувствовать, взять, облечь и увековечить нас своей мыслью. А, Белл? Обессмертить навечно.
   
   

   И Моисеи вернулись к игре…
   Когда брякнули кости и двое друзей склонились над доской, Белл улыбнулся. В тот день он несколько раз видел, как к воротам подходили обутые в армейские ботинки ноги. Потом видел как у ворот присел на корточки и под ветви апельсиновых деревьев заглянул во двор молодой человек. Он — солдатик — разинул рот и выражение лица его сменилось с любопытства на недоверчивое изумление. Когда это случилось в первый раз, Белл тихонько кашлянул. Оба его друга оторвались от шеш-беш и вместе с Беллом посмотрели на солдата.
   — Завоеватель выглядит ошеломлённым, — заметил Абу Муса.
   — Иерихон всегда был странным местом, — сказал Мозес.
   — И не столько завоеватель, сколько испуганный мальчик, — вступил Белл. — Как и все завоеватели, он носит слишком старое лицо. Лицо, которому пришлось пережить невыразимое.

   И поднял бокал за молодого солдата, который, прежде чем исчезнуть, ещё мгновение изумлённо смотрел на троицу друзей.
   Что он увидел на ветхой веранде в окружении апельсиновой рощи? Его взору явился одетый в белое худощавый одноглазый европеец со стаканом чего-то похожего на туман, и сидящие рядом с одноглазым огромный пожилой араб в бледно-голубой галабее и ещё больших размеров шоколаднокожий гигант в ярко-жёлтых одеждах.
   И эти три призрака задумчиво смотрели на солдата сверху вниз, как будто он был просителем, пришедшим в Судный день призвать небеса к милосердию. А небеса вдруг приняли вид сладко благоухающего сада, где Творец предстал сразу в трёх ипостасях, чтобы показать своё удовлетворение разнообразием рас, созданных им для своей человеческой семьи . . . лики и руки светлые и тёмные и ещё более тёмные, в белом и бледно-голубом и ярко-жёлтом. И чтобы немного расцветить мечту завоевателя о свежести апельсинов.

   «Ох да, — думал Белл. — Переселяющиеся народы, вояки и караваны верующих из пустынь и из-за морей, армии рассчитывающих кто на удачу, а кто на настырность . . . все приходят на встречу в апельсиновую рощу на перекрёсток дорог — Иерихон».
   Другими словами, Святая Земля. Достаточно правильная, как казалось Беллу, оценка самого низинного и самого старого города на земле. Вполне подходящая на данный момент, по крайней мере до тех пор, пока Бог не покажет свою руку*.



* - смотрите: Рука Пунта-дель-Эсте, 1982г.; и Рука пустыни, но эта появилась позже книги.