10 пуделей

10 ПУДЕЛЕЙ

Вадим Семёнович добежал наконец до калитки, по инерции навалившись, отдышал своё грузное, задёргал калитку на себя, бессмысленно повторяя движение, вспомнил, что калитка открывается в другую сторону, распахнул, продолжая наваливаться за порог, с размаху захлопнул калитку, сморщился от ржавого звука и бухнулся на лавку рядом, расплываясь птом. Тревожно прислушался, по-рыбьи захватывая воздух. Впрочем, таких мразей среди рыб, наверное, не бывает.

   Полновесный стрекот мелкой живности, полностью мёртвый ветер, фрагмент летнего заката в просвете пожилой абрикосы, кажущиеся причудливыми после города дачные домики. Не виднелось ни души, что в нормальных обстоятельствах показалось бы странным: самый разгар дачного сезона, главная проходная кооператива, древняя водоразборная колонка возле самой калитки, служащая центром дачной жизни… Ни души. Вадим Семёнович скрипел лавкой, подперев руками жирный подбородок, и пытался собраться с мыслями. Пот на его беззубой макушке рассуждал:

   «Господи, да что ж это за дичь-то!.. какая-то хрень неописуемая… да откуда они взялись… матьчестная… Это что – шутки такие?.. Я им, 6лядь, покажу шут-ки… засужу… найду и засужу… пристрелить мало… сколько живу, а такого ещё не было… на своей земле проходу нет… затравить хотели… вырдесиро… выдре-ли… ****ь… дрессированные, суки, ну точно…это ж кто-то спецом… ну ничего… затравить хотели… съездил, называется… я их, сук, найду, и потроха им вот этими руками лично выпущу… пид..расам, *****… а вроде какой славный пёсик… нет, ну откуда они взялись, что за чертовщина… А если бы догнали? Ну, ****ь, а если бы догнали?.. ну, суки… и сторож пи3ды получит… сидит, про ****у думает, а тут хрен знает, что творится… найду и потроха выпущу!..»

   Вадим Семёнович несколько раз повторил слово «потроха», как будто в по-трохах и было всё дело.
 
   Что же произошло.

   Пятнадцать минут назад он вышел из междугородней маршрутки напротив остановки с надписью «Авиатор» – так назывался дачный кооператив. Он вышел один, и маршрутка поехала дальше, в сторону соседнего кооператива. Всё вокруг являло собой дачную кооперативную империю с аппендиксом в виде го-рода с названием Счастье и еще более дальним отсель Луганском – столицей. Самая ленивая и фруктовая империя в. Здесь никто не говорит и не думает слово «империя» – здесь лень. Впрочем, лень здесь имеет свойства суеты. Здесь суетливая лень и ленивая суета.

   Дневная жара спала. Вадим Семёнович потоптался на остановке, делая вид, что читает дачные объявления («продам козье молоко и сыр», «что-то там дачный участок», «домашний мёд», «сосу х..й бесплатно»), и не спеша зашагал через шоссе к дачам, смакуя в уме приятные земляные хлопоты, которые завтра с утра он будет смаковать уже без приятности. Попытался насвистывать, но сразу бросил эту затею и даже огляделся по сторонам – не увидел ли кто, как он пытается насвистывать. Никто не увидел – так что мог бы и понасвистывать.

   «На дачах должны жить одинокие люди… для них дачи и придуманы… Устраивать из дачи семейное сборище – та ещё ****ина… давайте тогда уже детский садик тут откроем, парикмахерскую там… нах..ярим хрущёвок… Для семейного человека дача – гнёт… или хотя бы приезжать сюда по раздельности, вот как я… Лууч соолнца залатооува… вот умели песни петь – сразу в душу, безо всей этой х..йсосятины… от души сосали… в смысле, пели, е6ать… су-каа, хорошо же ведь!.. ну да, тяжело это – пахать всю неделю, разводить суету в своей каморе, сраться с родичами ежедневно, а потом ехать в свой выходной на дачу и делать там то же самое… подступающую старость люди начинают осознавать именно на дачах… ****ь, как конспект читаешь… «подступающую старость» – зачем я так по-дурацки сказал?»

   Он перешёл шоссе и нечто привлекло его внимание. Обернулся. Дачи были только по одну сторону шоссе, а напротив, где он вышел из маршрутки, стоял мощный сосновый лес, совершенно незастроенный. Приглядевшись, Вадим Семёнович заметил на той стороне какую-то кудрявенькую, белой масти собаковидную животинку, плескавшуюся в чахлом сорняке под кромой доисторических сосен. Зверь явно видел человека (прибавим, весьма жирного) через дорогу и добродушно тявкал в его сторону. Вадим Семёнович поправил рюкзак на плечах, подтянул бриджи, прищурил глаза, приставил ладонь ко лбу наподобие козырька. Ба, да ведь это пуделёк! Как есть пуделёк, удивился он и автоматически огляделся в поисках предполагаемого хозяина. Но пейзаж был безлюден. Закатный свет простреливал воздух между рыжими стволами сосен, и невольно мнилось, что деревья излучают свет сами по себе. Дачное правительство не заселяло лес, и, глядя на этот рыже-золотой, почти самостоятельный свет, заглушенный сверху хвойной массой, можно было ошибочно предположить, почему именно. Из-за этого света лес, казалось, жил по горизонтали.

   Есть на свете красота. Впрочем, в наше время такие слова произносить не следует – трюизм, пошло. Ровно так же, как произносить слова «в наше время».  Конечно же, красота есть, не стоит говорить это или писать лишний, или даже единственный раз. Но разве не бывает, что идёшь, ординарно и некрасиво, и вдруг видишь нечто такое… такое-такое, что непременно хочется произнести: а ведь есть на свете красота. Произнести и уже далее идти неординарно и красиво.

   На какое-то время ваш пожилой и некрасивый даже забыл о пуделе, как бы впал в ступор, слюнявя взглядом лес, но быстро очнулся и призывно помахал рукой через шоссе, осклабясь и моментально забыв о чудесном лесном свете. Пудель отреагировал, запрыгал взад-вперёд, завертелся вокруг себя. Вадим Семёнович помахал ещё через шоссе; пудель затявкал в ответ, но двигаться навстречу не стал – возможно, боялся машин. Которых не было. Тогда Вадим Семёнович решил сам перейти дорогу, проявить участие, думая о том, что собака отбилась от хозяина, и отчего бы не подойти и посмотреть, что к чему. Пенсионеры вообще очень любопытны, пуще детей. Снова трюизм. Просто сработал реликтовый мальчишеский инстинкт поиграться с забавным зверем. К тому же 60-летний пенсионерствующий огр был подслеповат и не мог разглядеть пуделя как следует – видел лишь, что тот белый с желтизной. С желтизной он или нет? Без желтизны или да? Ничего этого Вадим Семёнович не думал – почесав яйца, он с наигранным юношеским задором, только что не вприпрыжку, перешёл шоссе,

   пропустив задрипанную газельку с плохо зашнурованным тентом, из-под которого тянулся шлейф запаха тухлого мяса. Скорее всего, червивого мяса, ибо червями запахло также. Впервые в своей жизни Роман Семёнович понял, как пахнут черви, а вслед за ним это понял и читатель. Грош цена читателю, который ещё не понял, как пахнут черви, играющиеся с тухлым мясом.

   Пудель был чрезвычайно ухоженный и тщательно постриженный на манер льва – со смешным помпончиком на хвосте. А размером был чуть крупней кокер-спаниеля. Абсолютно контрастирующий с местным пейзажем пёс, но, видимо, нисколько того не смущавшийся.

   Подпустив Вадима Семёновича к себе, пудель перестал тявкать и перестал играться (только теперь стало заметно, что он игрался с застарелым телячьим черепом). Чинно уселся на задние лапы, подрагивая помпоном – и с внимательной радостью разглядывал Семёна Вадимовича (я вспомнил – его не Вадим Семёнович звали, а наоборот). Чрезвычайно азартная мордочка, умная как у собаки Аристотеля, сливово-чёрные глаза, языкастая улыбка и самостоятельные уши. Не поиграть с таким зверем – непростительная блажь. Недаром Мефистофель явился Фаусту именно в виде пуделя. Но может быть и такое, что он явился в виде пуделя просто так, или даже это был вовсе не пудель, просто автор нагло нам наврал.

   Ух ты, фрукт какой! Вы откуда и куда? – оригинально и ласково пошутил пенсионер и протянул свою клешню, чтобы приласкать зверя. А дальше… дальше вы уже догадались, что произошло.

   Из ближних пределов леса, то оттуда, то оттуда, неожиданно и неприятно показались ещё девять пуделей, такой же породы и масти. Они организованно и бесшумно, без тишайшего тявка вытрушивались из леса, как горстка кузнечиков из кармана вихрастого красивого двоечника. Прятаться и осторожничать не пытались, ибо, скорее всего, жаждали завязки. Однако, пенсионер ещё не замечал их, полностью поглощённый сидящим перед ним красавцем. И тут

   только лишь его клешня коснулась пуделиной холки, как настроение зверя радикально переменилось. Жизнерадостная слюнявая улыбка в одно мгновение обернулась злобным оскалом, а помпон на хвосте перестал подрагивать, а у Семёна Вадимовича сами собой развязались шнурки на кроссовках. Эта перемена была до жути внезапной, просто сверхъестественной: как будто меж крайностями эмоций не существовало промежуточных кадров: мгновение – и перед ним уже совсем другой пёс. Семён Вадимович отдёрнул руку, словно ошпаренный ледяным кипятком, и тут пудель совершенно по-человечьи отрыгнул, да так громко и протяжно, как заправский алкаш после залпом всаженного полстакана пива. Пенсионер выкатил глаза, попятился, от неожиданности издав неприличный звук иного рода, возможно даже приспустил – откуда нам знать. Это он ещё остальных пуделей не успел заметить.

   А вот теперь он их заметил - мелькающих на подступах к границе леса. Ир-рациональность происходящего зашкаливала. Красавцы. Пудель оглянулся на подбегающих, снова рыгнул, поднялся на лапы, тряхнул причёской, поднял заднюю лапу и принялся отливать прямо на телячий череп. Остальные пудели показались наконец из-за деревьев, сбились в кучу и постепенно, как бы подскоками, перебрасывались к Семёну Вадимовичу. Ошалевший дед продолжал пятиться к дороге, выставив руки, совершенно не зная, как себя вести. Больше всего пугало, что собаки не лаяли, но вид имели самый решительный и дисциплинированный, словно они выполняли заранее продуманную задачу. Так же злобно оскаленные, как их передовой товарищ, они глухо-глухо рычали – будто из глубин животов. Скорее вибрировали, а не звучали. Глаза их чернились мыслящей ненавистью, жесть как она есть, мясо с кровью, во 6ля – а мы тут с любовью.

   Слабость в ногах. Вадим Семёнович осознал, почувствовал, как перепуганные глисты ныкаются в закишьях его тела, а из кишечника ползут наверх. Он уже понял, что нужно брать с них пример и спасаться бегством, но боялся повернуться к собакам спиной. Пятясь, он снова оказался на обочине шоссе рядом с остановкой, где давеча выходил из маршрутки. Помотал головой в поисках помощи, голос же подавать боялся. Дачи словно вымерли. Проехала ещё одна газелька с тухлым, кажется ещё не червивым мясом, куда-то в сторону Счастья. Водитель никак не отреагировал на жирного пенсионера, мнущегося на обочине спиной к дороге. Водитель не обратил внимание и на стаю кудрявых, мыслящих пуделей, явно угрожавших деду. Можно понять: человек, который везёт в машине под плохо зашнурованным тентом тухлое мясо, наверняка должен думать о других, совсем других вещах.

   Один из пуделей (теперь уже было нельзя выделить среди них того, перво-го) резко бросился, целясь зубами в человечью ногу. Семён Вадимович успел лягнуть подлетающую тварь; пудель вцепился в кроссовок, но тут же разжал зубы, отступил, принимая прежнюю угрожающую стойку. Остальные пока медлили, оставаясь примерно в двух метрах от добычи и осторожно приближались полукружием, вконец прижимая деда к дороге. Они были готовы потрогать – и ве-теран Афгана, а ныне пожилой испуганный мальчик, всё же решился на бегство, ибо намерения псов были очевидны. Он по-бегемотски развернулся и побежал через шоссе прочь от леса к дачам, побежал как-то полубоком, моментально насыщаясь одышкой, быстро повторяя в уме одно слово: сука-сука-сука-сука-сука…

   Не всем пробежка идёт на пользу. Иногда лучше не бегать, не копать картоху, не видеть красоту, не носить бриджи, не трогать.

   Только посмотреть: Семён Вадимович бежал как-то раскорякой, обнажив пуп из-под задравшейся футболки, бултыхая неопрятными щеками. Потище лилось, как карамель в рекламе; барсучьи глазки выпучены – страшно. В Кандагаре не было так страшно. Сложно поверить, что эта передвигающаяся рас-плавленная сосиска получает пользу для здоровья от своих реактивных ужимок.

     бежал вдоль забора к проходной, к спасительному сторожу, до будки которого оставалось не менее двухсот метров. Собаки запросто бы догнали его, догнали сразу, но они почему-то не спешили. Они загоняли, но не догоняли. Они кишели, но рядом. Ещё раз грызанули за пятку марафонца, неестественно громко (и просто неестественно) отрыгивали, вибрировали оскалами, но не делали попытки окончательно окружить убегающего. Таким образом пробежалось, прокощунствовалось сто метров. Странное зрелище.

   Семён Вадимович бежал вдоль дачного периметра и мельком видел людей, – ползавших по участкам, полускрытым виноградными и хмелевыми изгородями. Отовсюду пахло дачной стряпнинкой, раздавленной абрикосой и неуловимо близким болотом. Вадим Семёнович боялся звать на помощь, даже вернее сказать интуитивно стыдился, всё ещё до конца не веря в серьёзность происходящего. Наверное, так ведут себя жертвы маньяков, до последнего надеясь, что “всё обойдётся, это не всерьёз”. И не переставая вторил: сукасукасукасукасука…
За поворотом показалась проходная. Целых двести метров пробежал. Буквально задыхаясь, он сделал попытку оглянуться на бегу и понял, что за его спиной тишина. Зубастая и кучерявая стихия отступила, так же неожиданно и зловеще, как нахлынула. Неуклюже остановился, полуприсел на дрожащих ногах, валко и хрипло отдуваясь. Чего больше в этом человеке – пта или крови? Мяса, чтец.

   Пудели словно испарились, очевидно, скрылись в червеобразной дубравке, окаймляющей эту часть дачного периметра. Семён Вадимович переменял дух, полусогнувшись, и вдруг поймал себя на мысли, что так и продолжает почти вслух повторять это “сукасукасука”. Ещё через десять секунд понял, что повторяет в уме уже иную, более сложную комбинацию: «вот же ****ь, ах же *****, ох же ****ая *****». Устыдился. Но всё равно повторял.

   Надо идти – беда миновала.

   Из дубравки расслышалась мощная, не далёкая отрыжка. Опять. Семён Вадимович приспустил с новыми силами, хотя визуализация угрозы всё-таки не произошла. Он добежал наконец до калитки проходной, по инерции навалившись, отдышал грузное, задёргал калитку на себя, бессмысленно повторяя движение, глупо вспомнил, что калитка открывается в иную сторону, распахнул, наваливаясь за порог, с размаху захлопнул калитку, почти осознанно сморщившись от ржавого звука, бухнулся на лавку рядом, весь расплываясь… Тревожно прислушивался, по-рыбьи захватывая воздух. Впрочем…

   Немного посидел, успокоился, поднялся и решительно направился к сторожке тут же, похожей на детский сиськообразный домик из теста. Возможно, сторожка была похожа на что-то другое. Впервые за свою дачную жизнь Семён Вадимович обратил внимание на странный телесный цвет этого мудацкого зданьица – примерно, как если из розового удалить все намёки на красное. “Розовый сторож – хорошее название для наркоманской музыки”, – смешно, сверхбыстро мелькнуло в голове пенсионера, но улыбка не успела развиться. “Х..есос, х..есос, ах ты сраный х..есос” – уже третья за день паразитическая комбинация-каббала одышливо заповторялась в уме, словно распахивая двери ада, необходимого всему живущему на свете.

   «Гниды, развели тут притон. Это ж ох..еть можно – су-каа ; стая ё6нутых псов. Обученных, что характерно!.. Не верится: неужели пудели умеют так отрыгивать – что твой дядя Вася… Х..ямбрь скоро – грустно… Вот же мудило – сидит, сука, телек втыкает, а меня тут чуть нах..й не загрызли… Вот что тогда? Пи3данат натрия – вот что тогда… Ох..еть – как Машку за ляжку… Они ж бешеные… а главное – ведь заманал… заманил, именно хотел, чтоб я дорогу перешёл… соображают же ж… моя б жена так соображала – я б её до сих пор трахал… Х..яяяамбрь – время перемен и расставаний… Ну, держись, обмудок, сейчас я тебя научу работать!.. После про пи3ду подумаешь, х..ило, а теперь-ка послушай, я тебя научу как работу твою ****ую работать… Я тебе за что бабло плачу? Мы, дачники, считай, содержим тебя… а ты про пи3ду думаешь… а тут псы, 6ля…»

   Распиная в сердце определившегося виновника, Семён Вадимович как-то уж чересчур разгорячился, неприлично для его возраста, – а ведь сторож мог быть и не виноват. Мало ли приблудных пуделиных банд по Луганску шатается.
Решительно постучал в дверь сторожки. Простая деревянная дверь казалась такой древней, что чуточку напряги воображение – и на ней проявится лик иконы. Семён Вадимович стучал, затем пару секунд ждал, брезгливо оглядывая свой орудующий кулак, затем снова стучал, затем оглядывал кулак, затем стучал, затем оглядывал кулак.

   Дверь не открывали. Звонка не было, как и полагается в таких ситуациях. Когда строили этот домик, звонков, наверное, ещё не изобрели. И пуделей, наверное, тогда не было. Времена были славные: пуделей не было, обезьяны трахались по-собачьи, птицы ещё помнили древние динозаврьи стихи, а тухлое червивое мясо никогда и никуда не перевозилось – оно так и оставалось лежать где лежало.

   Сторожа не было на месте, либо он просто не желал открывать, тем самым благословляя кощунственную ругань в голове Семёна Вадимовича. Милые чёрные занавески на неожиданно чистых, ухоженных окнах. Великолепная дачная нега. Кто угодно, будь на месте этого сторожа, ни за что бы не открыл дверь этому жирному мужику с его глупыми проблемами. Кто угодно сидел бы в уголке своей сторожки, тихонько вздрагивая от стуков в дверь и уличной ругани; они не достанут меня, шептал бы кто угодно и хихикал, хихикал…

   Кто сторожит дачного сторожа?.. Самая одинокая на свете профессия. Когда сторож умирает на рабочем месте, с ним рядом никого нет. А когда его вахта обременяется компанией, он автоматически как бы перестаёт быть сторожем. Сторож бестрепетен – он там, где больше никого нет. Когда появляется кто-то, сторож исчезает. Сто рож, а его нет.

   Видимо, и этот исчез, когда появился Семён Вадимович. Не хочется говорить о нём. Пока мы вызываем сторожа на объяснение, он продолжает отсутствовать. Живи, друг, а мы сейчас уйдём.

   Семён Вадимович решил отложить разборки до завтра. Он оглянулся – убедился, что калитка закрыта, ; и делово, наигранно по-домашнему пошёл к своему участку, вдоль нешироких дачных улочек поплыл.

   «Пройдусь по Абрикосовой, сверну на Виноградную… а ведь правда – как в песне: я иду по улице Абрикосовой, а потому сверну на улицу Виноградную… один в один как в песне… почему я раньше не замечал? Прааай-дусь по Абрикоо-совой, Свееер-ну на Вино-граадную!.. как дальше… И на какой-то улице я что-то там найду!.. ****ь… фу, переврал, там было не так…»

   Фруктовые названия улиц. Дачники знают толк в настоящем. Горожане верят в людей, а дачники верят в обстоятельства. Какой-нибудь Ленин умер – как жаль! Жаль оттого, что заслуги его спорны, хоть и несомненны, но уже поздно исправлять или умножать – можно только улицу назвать. Улица Ленина – мёртвое название. Ленин умер, а вот абрикосовое дерево уже миллион лет живёт: подойди прямо сейчас, постой в её душистой тени, приметь абрикоску, сними, возьми в рот, пожуй, сплюнь косточку, успей подхватить носком кроссовка, попытайся понабивать. Улица Абрикосовая – живое название. Форма равна содержанию. А горожане верят в людей и, наверное, поэтому строят дачи. Чтобы потом было куда бежать и было в чьей душистой тени стоять.

   «Свеер-ну на Виноградную... и свернул же ж, взаправду свернул на Виноградную… Так бы всегда – идти и идти за песней, слово в слово… хмм… песни разные бывают…кто с чемоданом, кто с мешком, а я как сука – с котелком… по шпалам, 6ля, по шпалам, 6ля, по шпалам… Я так не хочу… Хочу надежды мой компас земной, хочу осенью в дождливый серый день проскакал по городу олень…облепиху буду завтра уже собирать... а вот картофанчик надо копнуть – что там… посмотрим, какая эта, как её, Беллароза, какая она ранняя… Тимур, ****ат, чё-то жаловался на неё... Ривьерка-то сохнет, в прошлом году и двух мешков не набрал… сохнет клубень, постоянно поливать надо… ботва всё тянет… А всё потому, что сорта у нас все – импортные!.. Беллароза, видишь ли, Ривьера, на х..й… как её… Импала, 6лядь!.. Фреско, сука… Вы нашу картошку нормально, по-русски назовите!.. сорт Иван… Иван везде прорастёт, он в земле как в море купается… хрен оторвёшь его от земли… Так и тянет его к земле… а они нам Ривьеру… Машку нам…»

   В дачных домиках есть какая-то подчёркнутая незавершённость, прилежное изъянство, архитектурная бессонница: нелепые башенки, многоугольные мезонинчики… либо вовсе простейшие халупки, сооружённые будто детьми; а вон там – молчит чёрный сморщенный флаг с эмблемой анархии, пристроенный к печной трубе; отовсюду в обзоре выглядывают неуместные детали (а вон там к воротцам зачем-то приварен настоящий самовар, порыжевший от дождей), своей аляповатостью создавая особую дачную гармонию. Репрессированное чувство оригинальности горожанина находит отдушину на даче. Да ведь и сама идея наличия загородного дома предполагает и наличие в хозяине неких загородных качеств: вдруг вспоминаешь, что ты талантливый рыбак; оказывается, ты знаешь особый секретный способ борьбы с комарами при помощи сухого коровяка и костра; ты отлично разбираешься в зверях, птицах, травах, крышах и мезонинах; и ты даже способен метнуть топор вон в ту старую яблоню, чтобы почувствовать в себе воина (этому воину потом мамка уши оторвёт за яблоню).
 
   В дачных жилищах всегда заметно отсутствие постоянного ухода. Жизнь этих домов внезапна и внезапно забвенна. Тихонько спящие в сезонном небытии, в разгаре весны они пробуждаются, расталкиваемые за плечи сумасшедшим дачным императором, выгнанным из города срок в срок: просыпайтесь и стройтесь, архитектонские ублюдки, принимайте квазимодные формы, встречайте нас, пиз..ливых горожан. Мы хотим отдыхать, мы убиваем за право на тишину, мы насилуем неокрепших божьих детей, то есть воспитываем, и да, мы заслужили отдых, чорт возьми, мы хорошие и мы желаем собирать облепиху, копнуть картошки, мы хотим жрать водку и ****ься в сраку!..

   Всего этого желал и Семён Вадимович. Он забыл о давешнем собачьем нападении, как и положено тому, кто прошёл по Абрикосовой и свернул на Виноградную. С Виноградной он свернул на Гливовую, и вот уже видел край своего участка – маленький домик в две комнаты, заросль малины и крыжовника, частично выполняющая функцию забора, и далее по улице абрикосовый тупик со встроенной тропинкой, выходящей на прекрасного вида отстойник, в грязи которого можно и искупаться.

   Ворот и калитки на участке Семёна Вадимовича не было, а в качестве ограды меж соседскими по улице заборами была протянута цепь. Совершенно успокоившийся пенсионер переступил через цепь, сорвал мохнатую ягодку крыжовника, технично оглядел малинник, постоял, направился к дому. Завернул за угол, посмотрел на основное: огород. Стандартные шесть соток. И как давай копать картошку. Нет, конечно, нет. Быстро плотнящиеся сумерки, тихие соседские домики (неужели и там никого нет?), не до конца успокоившиеся после недавнего переполоха глисты, ; всё это намекало Семёну Вадимовичу, что сегодня он будет пить принесённую в рюкзаке крепкую абрикосовку и смотреть помехи в телевизоре, ибо никто не вспомнит о нём в этот вечер. Семён Вадимович, напиваясь, любил мусолить эту во многом правдивую мысль: никто меня не вспомнит, никто-никто-никто. Все одинокие пенсионеры так думают, но пьющие одинокие пенсионеры ещё и находят в себе силы находить силы находить силы получать кайф от жаления себя. Я хорош, но слаб, думают они, я сделал всё, что мог и гораздо больше, но этого не заметили, кому какое дело, думают они, ничего, скоро отмучаюсь, лишь бы меня наконец оставили в покое, я уже ничего не хочу, ну вас всех на х..й, думают они, никому нет до меня дела, но все хотят отщипнуть от меня кусочек напоследок, позлорадствовать над моим горем, думают они, ; и, как правило, справедливо думают. Но насчёт себя Семён Вадимович ошибался. О нём помнили.

   На веранде, прямо около двери в дом, за обширным столом на невидимой лавке сидели двое и одинаково увлечённо смотрели в стол. Двое парней лет двадцати – неопрятных, заросших, похожих на похожих на панков, сидели за его столом на его веранде и четырились в центр стола, куря и о чём-то беседуя. На краю стола была хозяйская сковорода с какой-то крайне неаппетитной на вид субстанцией: нечто кашеобразное, сладко-вонючее и критически подгоревшее. Семён Вадимович растерялся, и давешний призрак ужаса зябко прошёл сквозь него. Парни же не обратили ни малейшего внимания на хозяина дачи. Они продолжали сосредоточенно наблюдать совершенно пустой центр стола. Один из них, не отрывая взгляда, протянул руку к сковороде, нащупал столовую ложку, воткнутую в это нечто, зачерпнул с горкой, отправил в рот, захрустел, запил из кружки, стоявшей на лавке рядом с ним.

   ; Он полететь хочет, прикинь, ; пробормотал один. Второй объёмно улыбнулся, также не отрывая взгляда от стола, затянулся сигаретой и выпустил клуб дыма направленно в стол.

   ; Так ведь и полетит. Он готовится. Ля, как он лапы задрал.

   Первый растянулся в улыбке также, и рябь смешка прошла меж ними. Ноль внимания на стоящего перед ними хозяина дачи. Семён Вадимович, чувствуя подходящую кишечную слабость, дважды открыл рот, дважды закрыл, поправил бриджи. Спасительно прикинул, что, быть может, это соседские дети… или не дети… просто чего-то перепутали, или, может, намеренно сюда пришли, но без дурных амбиций, что тут такого, если разобраться, просто решили попить пива на его веранде… переступили через цепь, оборвали крыжовник и решили попить пива на его, мать её, веранде, и ничего особо пагубного они и не планируют замышлять, возможно, они пришли понаркоманить на его веранде, скрываясь от родителей, что не удивительно, от родителей, которые сейчас очень тихо наркоманят на своих дачах где-то неподалёку и очень рады, что их сыновья или не сыновья ушли наркоманить либо просто попить пива на соседскую веранду, хотя почему бы им не взять и не понаркоманить всем вместе на своих верандах, а его, Семёна Вадимовича, оставить в покое уже… мало псов, так ещё и хмыри эти… сидят как у себя дома, ****ь… ну что это такое, ну как так, это что – проходной двор? Пришли, сидят тут. Наркоманы, и гадать не надо… заросшие, небритые, а хари… сплошное тавро порока и распи3дяйства, а не хари… сидят тут, 6лядь, типа, меня тут и нет…

   Семён Вадимович демонстративно прокашлялся, поднеся кулак ко рту; сорванная давеча крыжовинка до сих пор была в его клешне, и он автоматически съел ягодку. В общем, прошла секунда и парни комично синхронно подняли головы.

   ; А вы, извиняюсь, кто такие? И чего вы здесь делаете? Это вообще-то частная теллитория… территория.

   Парни заржали, а один их них, в футболке с надписью Exploited, давясь от смеха, протянул руку к сковороде, дрожаще зачерпнул ложкой.

   ; Я повторяю: вы кто такие и по какому праву?.. Я сейчас милицию вызову! ; Вадим Семёнович почувствовал, что не знает хорошенько как себя вести. Exploited, жуя, вернул ложку в сковороду, а второй подал ему кружку, между прочим, хозяйскую.

   ; … Суть молитвы не в просьбе. Молитва – это танец, неподвижный и бесстрастный. Неподвижный в смысле отсутствия у танцора всякого своеволия. Танцор не просит и не даёт – он исполняет, что должно. Он, типа, пребывает, ; как ни в чём не бывало сказал Exploited и уставился на деда в смешных бриджах.

   ; Че-е-го? Я милицию вызову! Вы откуда?

   ; И куда… ; пробормотал второй, снова уставясь в стол. Exploited снова затрясся, еле сдерживая лицо от смехового взрыва – парни были в приятном настроении.

   ; Куда?! ; вскипел Семён Вадимович. ; Я тебе покажу, 6лядь, куда! А ну вон отсюда! Щенок, ещё и спрашивает. И это… Имена ваши… Кто? Где живёте? Паспорта!.. Я хозяин дачи, и требую, ****ь, требую объяснений!

   Парни не выглядели агрессивными, и хозяин дачи, посеяв ярость в своём голосе, приободрился. Руки в боки, стоит над компанией, над столом, но оккупанты ведут себя странно, будто не замечают буквы закона, жужжащей над говном их досуга. Сковорода эта… Гадость какая, как воняет, что они жрут? И почему они ржут? Наглый сброд.

   Всё ещё смеясь, первый/второй промямлил:

   ; Вот не согласен. Ты сказал: молитва ; это танец. Хорошо, танец. Но разве любой танец не состоит из просьб? Любое движение – это уже просьба или приказ, а у тебя, видишь ли, “неподвижный танец”… Если неподвижный, то почему танец?

   У Семёна Вадимовича от удивления язык прирос к небу, а Exploited, глядя в стол, ответил, комически интонируя, как будто не к месту:

   ; Неподвижный танец – это метафора, и, на мой взгляд, неплохая. Она означает грань между логикой и неразличением. Эта граница, конечно, условная, и нужна для того, чтобы показать саму возможность такой ситуации или, лучше, такого состояния, в котором нет ничего такого, что можно выразить словом или действием. Ну, ты знаешь. Глупо просить. Не глупо – невероятно. А вот стать танцором, вернее, присоединиться к нему – это можно. Это не бездействие, это именно что танец – но танец, лишённый своеволия, повторюсь.

   ; Но ведь сама попытка, как ты говоришь, присоединиться – разве уже не означает просьбу? Сам акт. И потом: не слишком ли много гордости в этой мысли? Допустим, старушка в церкви просит счастья своему сыну, молится за него… а ты, видите ли, выше этого, тебе подавай неразличение… Что хорошо аскету ; то зло для, пусть самого искреннего, мецената.

   Exploited задумался, а Семён Вадимович понял, что его попросту игнорируют, и беспорядочно соображал, как вернее поступить. Время натягивалось на веранду тревожно, как тетива на трусах. Около двери в дом на гвоздике висел топор, но горе-дачник побоялся столь радикальных мер, однако принял оружие во внимание. «Наркоманы» ; уже твёрдо решил он. Соседские участки были пусты и тихи, а орать на помощь он постыдился бы, так же как постыдился звать на помощь совсем недавно. Что делать в таких случаях? Ни одному дачнику не дано знать ответа. Однако, странно: почему эти хмыри смотрят в пустой стол? Точно – наркоманы. А может, они под кайфом вообще не видят меня, ; жутко буднично подумал пенсионер. Рядом с висящим топором была и кнопка с выключателем света; он сделал шаг к двери и выключил, погладив топор, и после секундного размышления убрал руку. Под потолком веранды зажглась лампочка. Убирайтесь прочь, демоны.

   Стало видно, что именно разглядывали пришельцы. Центр стола, оказывается, не был пуст. Семён Вадимович, внимательно глядя на двоих, подошёл впритык к столу, прищурился. Паук-многоножка – кажется, так называют этих зверьков ; с малюсеньким тельцем и длиннющими, тонкими как ниточки лапками. В центре стола находился представитель этого племени, но как-то странно находился. Четыре его лапки стояли на плоскости стола, а противоположные четыре были вздыблены в воздух, словно зверь стоял на перпендикулярной столу невидимой плоскости.  Паук-акробат был неподвижен, как игрушечный, а один из парней запускал в него дымом из сигареты. При свете лампочки дым обретал театральность: клубился, собираясь под потолком веранды, а затем, рассеиваясь, медленно как средневековый лифт, опускался, ласково обволакивая дачников.

   «Да они же обкурили паука, вот удивительно!» ; с потусторонним облегчением подумал афганец, позабыв о странной ситуации, в которой они все находились.
 
   ; Это он сам так? Гля, лапы-то задрал… это, типа, вы его… ; как-то по-детски про-лепетал. Страх пропал, в голове стало игриво и легко, хоть и по-прежнему не ясно. Exploited мгновенно отреагировал:

   ; Старушка молится, потому что она старушка, у неё других способов не осталось добиться, чего она хочет. А станет ли молодая красивая женщина, особенно если при средствах, молиться с таким же упоением? Да она, быть может, и сына-то заводить не захочет, а захочет – так просить будет у мужа или спонсора, а не у.

   ; А ты не обобщай. Молодые и красивые тоже, бывает, сияют ; просто им трудней. И нищих старушек в аду предостаточно, просто им легче туда не попасть. Ты говоришь: не просить. А я думаю, просить или не просить – это не так уж важно. Мы все чего-то просим – мы так устроены, равно как всякая букашка и травинка. Сама метафора насчёт «неподвижного танца» уж как-то очень громоздка, размыта, пальцем в небо нацелена. Думаю, будет уместней иное определение: молитва – это отречение. Вернее, раскаяние, а затем отречение. Отречение, потому что не от мира сего, как говорили. Старушка, что молится, не надеется на законы мира, она ищет защиты сразу у. Без посредников. Отречение от мира, у каждого на своём уровне, приводящее к смирению – с тем же самым миром, вот парадокс. А там уж и до «неподвижного танца» недалеко, хе-хе. Ступени – как у ракеты…

   ; Или как у глистов, ; чудовищно глупо скаламбурил ответчик. Они снова заржали, а тот, что был с сигаретой, обжёг пальцы тлеющим бычком и заржал ещё сильнее. Пенсионер вздрогнул, что-то неприятное кольнуло. Одновременно ощутил странную расслабленность, леность, хотя ситуация по-прежнему требовала решительных мер: милиций, сторожей, звонков в инстанции, привлечений имперских союзников, и так вплоть до изгнания непрошенных. Но Семён Вадимович просто вздрогнул, и ничего больше. В его голове играл мотив: ах, глисты вы глисты, ах вы сраные глисты, ; и мотив этот был так приятен, что хотелось смеяться и задористо постукивать гнилыми зубами. И тут же меланхолия – сладкая, бездумная, приятная и убийственная. Мы, враги нашим врагам, не знаем друг о друге, в сущности, ничего – и если взять и нажать на выключатель света, то, возможно, враги наши заклубятся, как дым, соберутся под потолком и будут медленно сползать, растворяясь везде. Хотелось подражать пауку: его неестественная, бездвижная поза гипнотизировала. Подкисшие с возрастом глаза Семёна Вадимовича тем не менее видели паука отчетливо во всех подробностях, даже как-то более объёмно, чем следует, и, если бы паук начал идти по воздуху вверх, соревнуясь с дымом, по своему невидимому перпендикуляру, это не показалось бы пенсионеру странным.

   Парни продолжали беседовать: молитва, правые/неправые, молитва, желание поссать, молитва, ты не в курсе а я в курсе, молитва, хаванём ещё по веслу?, молитва, а дай сигу, молитва, смесь из грязи и говна это Родина моя, молитва, облепиху будем уже завтра собирать, молитва, а картохи бы надо копнуть, молитва, сорта-то у нас заграничные все, молитва, у меня дед крякнул, молитва, ты уже говорил, молитва, он был хороший, молитва, он был плохой, молитва, он был хороший-плохой?, молитва, он был хороший-плохой-хороший, молитва, а собак-то, собак, молитва, бля жига сломалась, молитва…

   Семён Вадимович уже не слушал их, и даже вовсе забыл о них. Тетива натянулась. Он склонился над столом и пялился в паука, щупая крыльями носа сладкий дымок. Он видел гроздь паучьих глазок, видел трепетавшие, но в то же время неподвижные ниточки лап, видел микроскопические ворсиночки на паучьем тельце. Ангел. Почему, ангел? Скажи, почему? Как это – почему? А Людку-то помнишь? Не забыл Людку-то? Как ты с ней… с Людкой. Думаешь, она не спрашивала “почему”? Как ты её х..есосил – забыл? Я не… не правда! Не правда, 6лядь, не правда! Я никогда… Я всё для неё… Я… Правильно – ты всё для неё был, но кем была она для тебя? Была ли она для тебя всем? Мы не понимали друг друга. Мы? Я важнее, чем мы – говори за себя. Я…я понимал её. Что же ты понимал? Я понимал, что она ****ая про6лядь – вот что я понимал! Как вы меня все заебали! Мы тебя зае6али, но за что? Сам ты что? Я терпел её, я всё для неё делал, я – ветеран, е6ать, я воин! И что ты, воин, теперь будешь делать? Один на веранде не воин, хи-хи. Можешь и ты похихикать теперь, воин. Профукал, воин? Влип, ветеран? Не те нынче погоды, совершенно не те, можно сказать инаковые. А собак-то, собак-то, воин! Разве ты не слышишь моих слёз, пощади меня, ведь… ведь меня никто не вспомнит… никто-никто-никто… ути-пути – не вспомнит! Такую благодать в наши-то инопогодные времена ещё надо заслужить… Вспомнят! Они тебя, воин, вспомнят! Людкой-то, Людкой и вспомнят… да и много чем другим... Не выулыбал ты своё право на одиночество, ветеран… Между пролежнем и матрацем они тебя вспомнят!
 
   Есть грань, когда тоска, как бы тщательно её ни скрывали, больше не может соседствовать со своим носителем. И случается это всегда резко, бездумно, ; когда весь человек как бы взрывается, а потом схлопывается в точку, повторяя собой историю вселенной. Семён Вадимович прихлопнул паука, со всей силы опустив кулак в стол. Никакой лёгкости не было, никогда не было никакой лёгкости. Всё обман – мерзкий как паучья плоть, размазанная по клешне афганца.

   Exploited оглушительно рыгнул, и лампочка над столом включилась: свет погас. Отовсюду окрест посыпались приближающиеся отрыжки. Семён Вадимович заплакал.

2023