Не может быть

   Он лежал у себя. В комнате, за два дня ставшей чем-то другим, «не комнатой»,  особым мрачным помещением, бытовое состояние которого потеряло всякое значение – занавеска, зацепившаяся за батарею, под письменным столом валяется салфетка, плотный запах пота, смешанный с запахом валерианы. На стуле перемешанная груда: брюки, халат, кофта жены, свитер, подушка, полотенце, спортивные штаны. Мигание так и не выключенного компьютера. Чашки, стаканы, ложечка. И дверь, как процесс.  Осторожно, приоткрываемая и также трепетно закрываемая, как будто он спит, и его ни в коем случае нельзя будить. А он не спит. И даже глаза не закрывает. Но открытые глаза, возникшего беспорядка не видят – он смотрит в себя. В память.
Не может быть…
Стоял на лестнице, курил, смотрел, на плотный, еле ползущий поток машин, и думал, как хорошо, что сам не ездит. И вдруг ему показалось, что с хрустом прорвало какую-то трубу, и его обдало кипятком. С макушки до пят. И вечер стал ночью – ни машин, ни людей, ничего, только красные точки горящих фонарей. И звон. Высокий, близкий к свисту звон. Стало страшно, захотелось сесть и глотнуть свежего воздуха, чтобы расширить, раздуть этим свежим, живым воздухом грудь, которую сдавила струя кипятка. Как можно больше воздуха и света!
До квартиры добраться смог – помогал страх.
Жгло и булькало в левом виске. И давило на глаз так, что ему казалось, глаз лопнет и брызнет противным глазным соком. Прошло, остались бессилие и дрожь.
Вызвали скорую. Но от больницы, куда его могли отправить, он отказался. Когда-то он был в той больнице, в приемном покое. Олицетворение ада, если ад, конечно, существует. А если существует, то он успеет там оказаться. Лучше остаться дома. А существует ли ад? Здесь, да. А там?
Не может быть…
Вот и наступает. «Оно», то самое, о котором каждый знает, но уверен, что не наступит, потому что до него еще далеко. А далеко – все равно, что нет. И даже двадцать лет, да что двадцать! – три года, год кажутся вечностью. А вечность, как раз-таки там, после «этого». Даже не понимаешь, а чувствуешь с удивлением, от которого все время хочется плакать и хочется, чтобы никто не видел, как ты плачешь, чувствуешь, что пункт «А» и пункт «Б» - одна точка. Одна.
Не может быть…
Сейчас никак. Иногда становится очень холодно, но можно считать, что никак. Или назвать постепенным безболезненным остыванием. Ноги  не двигаются – просто лежат, как ему уже не принадлежащие. Когда-то он работал на стройке и рыл траншею. Был – был! был! – молодым и сильным, с вечностью в запасе, и рыл траншею для трубы. И в нее съехал песок. Привезли и высыпали слишком близко к краю копаемой им ямы. И чуть-чуть туда сыпануло песочка, ему почти по пояс. И он был потрясен. Тем, что не может двинуться. Пришлось самого себя откапывать – верхняя часть нижнюю. Так и сейчас. Невидимый холодный песочек его потихонечку засыпает, и скоро не будет никаких частей: ни верхних, ни нижних.
Не может быть…
И эта бессильная грусть. Не грусть, а дальше, глубже. Как градация испуг-страх-ужас. Что дальше тоски, грусти и отчаяния? Вот он с этим. Но так, чтобы никто не видел. Да никто и не видит – лицо как тугая маска, губы еле-еле. Только «да» или «нет». Чаще «нет». Проветрить, попить, сменить памперс, который вчера вечером на него натянула жена. После плакала, он слышал. Вот и дожил, так быстро.  Пам-перс. Пам…
Не может быть…
Приехали сыновья. Почти одновременно. Странно, братья, а как будто от разных женщин. Постояли рядом, совершенно не зная, что говорить в таких случаях, потрогали ему руку, наврали что-то о скором выздоровлении и вышли, осторожно, будто это имеет значение, прикрыв за собой дверь. А он остался «здесь». В особом состоянии, где не может быть ни «здесь», ни «там». В его состоянии нет пространства, оно растворяется. Есть время думать. И изумляться – неужели его очередь?
Не может быть…
На кухне дети сразу заговорили громче и естественней. И это очень обидно, очень. Не из-за сыновей и жены, а из-за того, что вот так. Что между ним и всем остальным пропасть. И ему пропасть эту не перепрыгнуть. И он это чувствует. И никакие таблетки, засунутые в его сухой рот, не помогут. Никакие уколы. Он пропадает.
Не может быть…
И нет желания вырваться, повторить, еще раз прокрутить, переиграть. Почему же? Почему он не хочет зацепиться и еще разочек повисеть? Это, как с героиновым наркоманом, пережившем ломку – можно начать снова, но так эта ломка невыносима, лучше не начинать. И он… Сколько бы раз не повторял, если такое возможно, неизбежно придет к этому. Вот к этому, что сейчас – лишенная зависти обида на сидящих на кухне, направляющихся на работу, в школу, из школы, с прогулки с собакой, у которой смерти нет, потому что она не знает слова «смерть». Лучше уж один раз.
Не может быть…
И нет никаких Иванов Ильичей, Андреев Болконских, придуманных Толстым и постигших его фантазией величие Потустороннего, полного мистической благости и гармонии. Есть неприятный холод, невидимый песок, добравшийся уже до левой руки, есть отдающийся в висках медленный пульс и осознавание. Кто-то чувствует боль, кто-то в это время спит или как-то иначе. А он напрямую, без заслонок. Секунда за секундой. И их все меньше и меньше.
Не может быть…
Покойники в гробах. Которых жалко – страшный, ледяной, намазанный гримом. В тесном деревянном ящике. А потом под землю. Или в огонь. Да, живому невозможно лежать под землей в ящике. И быть таким безобразным и каменным. Но и тело, обманывающая живых форма – тоже часть их мира. Внутри покойника нет того, кто себя покойником чувствует. Нет. И его не становится, он убывает. Есть и не будет. Непостижимо, но истинно, неизбежно, вот в эту минуту!
Не может быть…
Этот потеющий липкий живот и грудь разрежут и узнают, почему он мог вернуться с балкона, сходить на горшок, упасть в коридоре, потом подняться, а когда приехала скорая, громко и решительно отказаться от больницы. А потом замолчал и начал чувствовать, как стягивает лицо, и нужно отдавать приказы губам, чтобы они шептали «да» или «нет». Жить - это чувствовать. Но «не жить» - это не противоположность чувствованию и осмыслению. «Не жить» не существует. И ты сползаешь в «не существует», туда, где нет ничего. И это видишь. Только это. Потом и «видишь» исчезнет, и ты это тоже переживешь.
Не может быть…
А потом стало темно. Или перестало быть светло. Исчезли звуки, стало очень-очень тихо. Стало… Только в себе самом, в понимании – осталось в «осталось».
Не может быть… Может.