Шепоты и тени. Глава 2 - Отмеченный

Юзефа Коженицкая — моя (Станислава Шлопановского, рожденного в Сандомире в 1864 году) двоюродная бабушка — в юности своей чувствовала призвание к монастырской жизни. И хотя ее родители, мои прадеды, относились к этому отрицательно, поскольку видели ее будущее скорее в счастливом браке с множеством детей, она о предстоящем замужестве и слышать не желала и, кажется, даже отвергла две завидные партии, дав женихам решительный отказ. Не в силах переломить сопротивление дочери, родители, пусть и неохотно, но в итоге все же уступили. Назначив ей соответствующее богатое приданое, они дали в конце концов свое благословение.

Однажды летним днем ее отец и мой прадед Войцех отвез дочь в Сандомир к сестрам-бенедиктинкам1, что жили в монастыре при соборе Святого Михаила, намереваясь представить ее там монастырскому начальству. И пока Юзефа беседовала с игуменьей, отец, ожидая результата этого разговора, нервно расхаживал перед монастырскими воротами. Ждать пришлось долго. Часы на ратуше успели шесть раз пробить, отмеряя каждую четверть часа, прежде чем Юзефа вышла из монастыря. Она выглядела бледной и все время молчала, а на вопрос отца, как прошел разговор и что было решено, ответила коротко: «Кажется, я попала не туда».

Отец еще несколько раз возил Юзефу на беседы в различные монастыри, даже за границу к сестрам-клариссинкам2 в Сонч, но ни в одном из них она не осталась. И хотя родители много раз ее расспрашивали, она так и не призналась, то ли ее не захотели принимать, то ли она сама не пожелала нигде остаться. В конце концов Войцех, сильно рассердившись, решил, что больше никуда свою дочь возить не будет. Если же она наконец примет какое-то конкретное и окончательное решение, то пусть самостоятельно в тот или иной монастырь отправится. Ему же все эти краеведческие экскурсии порядком надоели. Войцех передал Юзефе монастырское приданое наличными деньгами на хранение и тем самым в этой истории умыл руки. Девица свое приданое — как я уже говорил, в денежном выражении весьма солидную сумму — спрятала в сундучке и вроде бы о монашеском призвании позабыла. Родителей не раз и не два подмывало задать ей вопрос о  дальнейших планах, но они все-таки сдержались и промолчали.

И всё же нет худа без добра. Когда началась польско-русская война 1830 года, мой прадед, как и подобает доброму патриоту, вступил в Первый полк Сандомирской кавалерии под командованием полковника Петра Лаговского3 и вскоре пал на поле битвы. После поражения поляков имущество семьи конфисковали, а вдову с двумя дочерьми — Юзефой и моей бабкой Анной — оставили без средств к существованию.

И тогда чудачество Юзефы обернулось благом. Содержимое ее сундучка позволило семье не только удержаться на плаву, но еще и купить у помещицы Чайковской в Сандомире, у городской стены вблизи Завихойских ворот, на улице Подолье, может, не слишком большой, но все же довольно просторный и удобный особняк с садом, нависавший над Рыбитвами4, словно огромное орлиное гнездо на вершине крутого утеса.

Так наша семья обосновалась в этом прекрасном, достойном и древнем городе.

Слава Богу, денег Юзефы хватило еще на небольшую лавочку, а потому все были обеспечены честным и приличным заработком.

Прабабка долго не прожила. Ее свалила свирепствовавшая в то время в городе холера. Дочери похоронили ее на холерном кладбище, в народе именуемом Четвергом, что устроено было на месте сожженного в 1809 году австрийцами5 костела святого Войцеха.

Сестры остались одни. У бабушки моей довольно быстро нашелся поклонник, предложение которого она приняла, несмотря на то, что с ее стороны — возможно, из-за ее сложного характера — страстной любви не было. Однако бабушка все же решилась выйти замуж, ведь на что еще могла рассчитывать сирота-бесприданница?

Итак, мои дедушка с бабушкой поженились и поселились в имении прадеда, всего в нескольких верстах от Сандомира. Там они жили, там появилась на свет моя мама, которой не суждено было долго радоваться теплу домашнего очага. Дедушка, вынужденный по служебным делам довольно часто ездить в Радом, однажды привез оттуда холеру, очаги которой продолжали тлеть на территории всего Царства Польского. Дедушка умер, заразив еще и свою жену, которая отправилась в мир иной всего через пару дней после его кончины. Моя мама, Элиза, оставшись сиротой, попала под опеку тети Юзефы и переехала в Сандомир. Здесь она росла, здесь также познакомилась с молодым красавцем — моим отцом Людвиком Шлопановским, и здесь, с благословения своей опекунши, венчалась с ним в Сандомирском кафедральном соборе. Молодые после свадьбы переехали в имение моей матери и там обосновались. Там родилась моя старшая сестра Марцися, которая после поражения восстания 1863 года6 отправилась за ссыльным мужем в Сибирь, после чего о ней не было никаких вестей. Там наверняка родился бы и я, если бы не это восстание, в котором, как говорила моя мама, героически погиб мой отец. Я же при довольно драматических обстоятельствах появился на свет в Сандомире, где мы после конфискации москалями нашего семейного имущества поселились у моей двоюродной бабки Юзефы Коженицкой.

* * *

У моей мамы под влиянием всех этих свалившихся на нее несчастий случилось как бы легкое помешательство. Дни напролет она проводила в лавке, а в свободные минуты бежала в костел. Времени на меня у нее оставалось немного, да и кажется, она и не хотела слишком много мне его уделять. Лишь вечерами, поставив свечку к изголовью неудобной дубовой кровати, так чтобы ее свет падал прямо на открытые страницы, она ложилась рядом со мной и допоздна читала мне книги — книги серьезные, не предназначенные для детского возраста, однако невероятно развивающие мое воображение.

Не «Красная Шапочка», не «Золушка», не «Ясь и Малгося»7, не «Бедный и богатый»8 вспоминаются мне из раннего детства, а мрачные строфы, оставившие глубокий след в мыслях и душе ребенка.

Беда стряслась нежданно
Убила пани пана,
В лесной зарыла чаще
Над речкою журчащей...
Вся в брызгах крови алой
Мужеубийца встала,
Бежит, по рощам рыщет,
По склонам и по долам.
Стемнело. Ветер свищет
Во мраке невеселом.
Прокаркал ворон в ухо,
Заухал филин глухо.9

Или же:

Стиснуты зубы, опущены веки,
Сердце не бьется, оледенело
Здесь он еще и не здесь уж на веки!
Кто он? Он — мертвое тело.10

Рассказывала мне мама также историю нашей несчастной родины, учила любви к ней и к католической церкви, которая в те времена была единственным столпом польского духа. Не под колыбельные песни она меня укладывала спать, а под Песнь Барских конфедератов11:

С королями не будем в союзе мы жить,
Не склонимся мы пред тиранией,
Мы Христу присягнули и будем служить
Деве Марии.
Помню я также и чудесную лирическую песню о Богородице:
Славьтесь, майские луга,
Родники, долины,
И тенистые леса,
Горные вершины,
И журчание ручьев,
Птиц весенних пенье,
Матерь Божья, то Твое
Всё благословенье!

Когда мне исполнилось три года, мать велела сшить для меня маленький стихарь и в одно воскресное утро привела меня в ризницу собора Святого Духа с просьбой, чтобы приняли меня там в качестве министранта12. Пожилой, полноватый и седой как лунь, ксендз Кассецкий с сомнением посмотрел на меня и условно допустил до алтаря, где я с превеликим усердием простоял на коленях всю службу, несмотря на слабые ноги, которые то и дело подкашивались подо мной. При этом я решительно сопротивлялся сестре милосердия, пытавшейся усадить меня на ступеньки алтаря. Так началось мое служение, поначалу только по праздничным дням, а когда лет мне стало побольше, то и ежедневно — в слякоть, мороз или жару я прислуживал в костеле.

По воскресеньям, после утренней мессы, мы с мамой часто, вместо того чтобы сразу идти домой, спускались в район Халупок, туда, где я появился на свет. К этому месту мама испытывала какую-то странную привязанность. Она знала там всех и все ее знали, с каждым она доброжелательно общалась, а мне предлагала дружить с босыми и оборванными халупскими детьми. Со временем и я полюбил эту окраину. И когда я уже сам мог решать, где мне гулять, я охотно туда убегал, тем более что от Подолья до Халупок было всего несколько минут ходьбы.

После полудня, когда другие горожане, насытившись обедом, отдыхали дома, мать выводила меня на долгие прогулки в самые древние сандомирские уголки. Я с удовольствием вдыхал ароматы наполовину выветрившихся благовоний, которыми пропитались стены храмов, а также тонкий медовый запах густо цветущей дикой рукколы, что покрывала бледно-золотистым ковром склоны соборных и замковых холмов, пробивалась между булыжниками дороги, ведущей к Козьей лестнице, или же отважно прорастала сквозь ветхие кирпичи полуразвалившихся Краковских ворот, остатки которых были видны над крышей последнего уцелевшего привислинского зернохранилища.

Когда же солнце начинало клониться к закату, мы ныряли в тенистый полумрак кафедрального нефа13, чтобы услышать доносившиеся из пресвитерия14 таинственные латинские слова вечерни:

— Dixit Dominus Domino meo: Sede a dextris meis, donec ponam inimicos tuos scabellum pedum tuorum. — Сказал Господь Господу моему: сиди по одесную меня, покуда не поставлю врагов твоих у подножия ног твоих.

Я не понимал этих слов, но их возвышенное звучание, их мелодия проникали мне в душу и западали так глубоко, что вовек я не смог бы их вырвать. И по сей день, когда я закрываю глаза и успокаиваю мысли, я слышу, как звуки органа отражаются от сводов, струятся потоком по стенам, проникают внутрь, вливаясь в самые сокровенные тайники сознания и сердца... И я уже не знаю, кто я такой... Не знаю, где я... Лишь одно единственное чувство заполняет меня без остатка — чувство существования, некой неограниченной полноты... И будто бы нет у меня больше ни рук, ни ног, ни глаз. Есть только чистая душа... Я существую... Существую... Существую... Орган смолкает. Сильный мужской голос возвышается и нисходит в этой таинственной, чудесной мелодии латинских слов.

* * *

Моя двоюродная бабушка Юзефа Коженицкая на первый взгляд казалась полной противоположностью моей матери. Но это лишь на первый взгляд. В действительности же в ее душе будто жил какой-то червячок, который подтачивал ее сознание и заставлял метаться между почти фанатичной католической верой и сомнениями, лишь на волосок отделявшими ее от полного вероотступничества. Тетя — а она мне велела именно так к себе обращаться —вместе с тем умела превосходно маскировать свои духовные метания и со стороны выглядела весьма здравомыслящей и рассудительной дамой, отлично владевшей собой. Я же, будучи по природе внимательным наблюдателем, довольно быстро заметил в ней эту борьбу с самой собой. Я был уверен, что она что-то ищет, но только не мог угадать, что... Я видел также, что она чего-то очень сильно желает и одновременно чего-то боится...

В своей комнате, в кованом сундуке под замком тетя хранила большое собрание неких таинственных книг. Ключ от замка она постоянно носила с собой, так что не было никакой возможности хотя бы взглянуть на эти сочинения и тем самым удовлетворить мучившее меня любопытство. Тетя часто закрывалась у себя в комнате наедине с этими книгами и ночи напролет листала их страницы. Несколько раз мне удалось подсмотреть за ней, взобравшись на развалины древней городской стены, что протянулась как раз напротив нашего дома, и заглянув в темноте в незанавешенное окно.

По мере того, как я рос, как из ребенка превращался в юношу, мое любопытство только усиливалось. В итоге, когда мне исполнилось восемнадцать лет, желание добраться до тетиного сундука превратилось почти что в навязчивую идею, и я ни о чем ином уже не мог думать. Не один вечер я провел, грызя пальцы и ломая голову, как бы достать ключ от таинственного сундука и в отсутствии тети проникнуть в него.

И однажды такой случай представился мне ...

Как-то раз субботним июльским вечером 1884 года, когда облака на западной стороне неба окрасились уже в багровые тона, жара начала медленно спадать, а я, погруженный в собственные мысли, сидел на заросшем травой склоне городского холма, круто сходящем к Рыбитскому разливу, и слушал кваканье лягушек, ко мне подсел Павел Пентлицкий, знакомый парень, помощник слесаря, мой сосед, живущий в небольшом домике на нашей улице. Слово за слово, и как-то вышло, что я признался ему в том, что не дает мне покоя. А Павел только надул губы и со снисходительной улыбкой ответил:

— Так в чем же проблема? Такой сундук можно в два счета открыть. Только зачем? Книги посмотреть? Глупости! Если б там было золото или брильянты какие. Или еще чего поинтересней... Но старая писанина? Наверняка уже протухла и воняет. Но если тебя, Стась, нужно вылечить от этого любопытства, я помогу тебе.

После этих слов он вынул из кармана связку разнообразных ключей и отмычек и начал мне объяснять, как ими пользоваться. Под конец он хлопнул меня по плечу со словами:

— Пошли ко мне, в нашей мастерской поупражняешься на парочке замков.

К собственному удивлению, я оказался понятливым учеником, и менее чем за час овладел основами мастерства взломщика. Теперь мне нужно было только дождаться, когда тетя уедет из Сандомира на несколько дней, чтобы я мог безопасно пробраться в ее комнату и наконец удовлетворить свое любопытство.

В ту ночь я был сильно возбужден и долго не мог уснуть. Когда же я закрывал веки и душа моя начинала блуждать где-то на границе яви и сна, несмотря на всё еще долетавший с улицы до моих ушей далекий лай собаки, мне стали являться поразительные видения:

Дорога вьется среди полей. Глубокая колея в глинистой почве. Рядом со мной резкий поворот. Там растет несколько раскидистых ив. Из-за деревьев появляется женщина, она ведет за руку маленького ребенка. Я знаю, что это мать и сын. Что-то побуждает меня приблизиться к ним, я не знаю, что. Внутренне я сопротивляюсь, но безуспешно. Я уже знаю, чего ждут от меня. Помимо своей воли, несмотря на то, что ужас сдавливает мне горло, а сердце готово выскочить из груди, я убиваю ребенка и съедаю его. Женщина исчезает, растворяется в сине-лиловой мгле горизонта.

Я моментально очнулся от этого не то сна, не то яви, весь мокрый от пота, переполненный страхом, дрожащий от ужаса и тревоги. Я боялся положить голову на подушку, боялся, что вместе со сном вновь погружусь в кошмар. Однако усталость наконец взяла верх, и я провалился в черную пасть бездны...

Я в родном доме. Потрескавшийся потолок грозит обвалиться в любой момент. За окнами ночь. Некуда бежать. А я, собственно, и не хочу никуда убегать. Здесь мое место. Стены накреняются всё больше. Наконец я выхожу во двор. Вокруг мрак, пустота и безмолвие. Я один, никого кроме меня. Будто бы вся Вселенная опустела.

И вдруг картина меняется...

Где-то в доме затаился змей. Я не вижу его, но знаю, что он здесь. Боже, как же страшно! О, я это знаю... В конце концов он выползет... И вот это случилось. Стальное с синим отливом, гибкое тело. Раздвоенный язык то и дело высовывается из раскрытой пасти. Он всё ближе ко мне и ближе.

Я выхожу из дома. Сумерки. Иду босиком. Мои ступни ощущают неровность грунта. Тишина. Спокойная ночь. И вдруг небо осветилось сотнями, тысячами, а может, и десятками тысяч разноцветных огней. Небосвод заполняется неким подобием звезд, планет, комет. Всё вращается, движется по непредсказуемым траекториям. Ах да, я знаю, что происходит — что-то противоестественное. Я немного пугаюсь, как и всего, что представляется мне странным и непонятным, но одновременно чувствую и облегчение оттого, что «это» уже наступило, наконец произошло. Я знаю, что это конец чего-то, но одновременно и начало. Конец чего? — Не знаю... Начало чего? — Не знаю...

В очередной раз я проснулся, потрясенный увиденным. Я сел на кровать и долго, очень долго не мог успокоиться. Я боялся снова заснуть, чтобы меня вновь не посетил какой-нибудь кошмар.

Небо за окном начинало сереть. Выглянувший из-за Перцовых гор краешек солнца окрасил кровавым светом горизонт. Вдали кричали петухи, а на соборной колокольне часы отбивали каждые четверть часа. Дребезжала повозка перекупщицы, которая держала путь к выводящей из города улице. Там можно было встретить баб из ближайших деревень, спешащих на рынок с овощами, кругляшками масла, головками сыра, яйцами и сметаной, купить у них товар и самой разложить его в лавке.
Начинался новый день...

* * *

Тетя Юзефа уехала на неделю. Мать, как обычно, с самого утра отправилась в лавку. Я остался дома один.

Как же бешено стучало мое сердце, когда я подходил к двери тетиной комнаты! Я надавил на дверную ручку, она сопротивлялась. Дверь была закрыта на ключ. Рука повисла в воздухе — мне вдруг подумалось, что, намереваясь нарушить чье-то личное пространство, я совершаю подлость, и после этого неблаговидного поступка я уже никогда не буду таким, каким прежде... таким же невинным...

Внутренняя борьба продолжалась довольно долго. В голове мелькнула новая мысль, что коль скоро искушение сильнее моей воли, мне следует обратиться за помощью к Богу... Я вздрогнул от этой мысли и тут же испуганно выкинул слово «Бог» из головы. Я сильно сжал веки, очень сильно, пока скрытая под ними темнота не взорвалась тысячами разноцветных искр... Нет-нет-нет! Никакого Бога... Я не узнавал сам себя. Еще никогда в жизни я не переживал таких эмоций. И никогда прежде я еще не защищался от... Бога... Он всегда был для меня прибежищем, а  сегодня я  убегал от него... И в испуге я оттолкнул Его от себя. Отодвинул, отринул, закрыв мысли и сердце, потому что любопытство всё еще было сильнее меня. Я боролся сам с собой. Сердце билось всё сильнее и сильнее, почти разрывая грудь. Любопытство душило меня. Вдоль позвоночника пробежала холодная дрожь и стекла струйка холодного пота... Голова при этом горела огнем. Понемногу я успокоил дыхание... Я поддался... Нервно трясущимися руками я вставил в замок отмычку. Раздался тихий скрежет железа и громкий щелчок замка. Скоба отскочила. Я снова надавил на ручку. Дверь открылась с тихим скрипом. Тайны тетиной комнаты предстали передо мной.

Медленно, со страхом, смешанным с благоговением, я приблизился к сундуку. Его защищал огромный искусно сделанный замок, висящий на солидной петле. Мои руки уже не дрожали. Ловко и быстро я повернул отмычку. Раздался щелчок, затем другой. Осторожно я приподнял ушко, заглянул внутрь, стараясь запомнить расположение всех предметов, которые в нем находились. От избытка эмоций я прикрыл глаза, а когда снова их открыл, решительно потянулся рукой к первой, лежавшей сверху книге. Это был старинный фолиант с дощатой обложкой, обтянутой пожелтевшей от старости, но некогда белой кожей, тисненой растительными орнаментами. Я взглянул на титульную страницу и прочел: Ioannes Wierus, Pseudomonarchia Daemonum15. Я сунул руку глубже и взял следующую книгу — Lemegeton sive Clavicula Salomonis Regis16. Еще ниже лежали два довольно внушительных тома. Наконец хоть что-то по-польски — Ясновидящая из Преворста. Наблюдения над внутренней жизнью человека, или Проникновение мира духов в наш мир.

Я расположился у небольшого столика, стоявшего возле окна. Аккуратно переворачивая страницы, я углубился в чтение. Перед глазами мелькали и названия глав: Видения с помощью магнетической палочки, Видение духов-покровителей, Сны и вещие сны, Наблюдения призраков, Выход из своего тела, Видение самого себя, Магнетический сон, Некоторые объяснения относительно видения духов...

Погрузившись в чтение, я не заметил, как пролетело время. Я буквально проглатывал текст, уходя в сферы, о которых до сей поры не имел ни малейшего представления. При этом я осознавал, что поступаю дурно и что не должен читать то, что читаю... Но я читал... Раз уж мне удалось взять в руки эти запрещенные книги, я должен был их познать до конца. Просто удовлетворить любопытство. Что может быть плохого в углублении знаний? Да, я хотел знать! Только и всего! Просто знать! Что-то шептало мне в голове: «Зачем? Зачем тебе такие знания, пустые и бесполезные?» Я откинул эту мысль. Нет пустых и бесполезных знаний! Каждое знание может пригодиться. Книги приводили меня в состояние эйфории. Это было возбуждение, какое мне еще не доводилось познать. Это было настоящие наслаждение. Наслаждение, несоизмеримо большее, чем при вкушении любимых блюд или при внимании звукам органа, наслаждение, сравнимое разве что с первым несмелым поцелуем, с прикосновением девичьих губ, которое я уже однажды испытал...

Я позабыл обо всем на свете. Я даже не ощущал голода или жажды. Начинало смеркаться, когда я наконец очнулся от того состояния, в которое погрузился с первыми строчками тайной книги.

Перед домом раздался голос матери. Я спешно вернул книги на место, запер сундук и закрыл дверь тетиной комнаты. Мои ладони даже вспотели от переживаний, а голова просто пылала жаром. Мама вошла в холодную прихожую, а я не смел взглянуть ей в глаза. К счастью, она не стала ко мне внимательно присматриваться, а только спросила:

— Ты что-нибудь ел? Ты очень голоден?

Я громко сглотнул слюну.

— Нет, не очень, но охотно что-нибудь съел бы.

— Тогда я тебе сейчас приготовлю.

Она поставила передо мной тарелку, а я даже не обратил внимания, что на ней было. Я откусывал большие куски хлеба, нервно перемалывал их зубами и запивал холодным компотом.

— Мамочка. я хотел бы еще выйти погулять.

— Хорошо, а куда?

— Сам не знаю. Побродить просто.

— Хорошо, но постарайся вернуться не слишком поздно. Сегодня я собираюсь раньше лечь, поэтому не буду тебя ждать.

— Я постараюсь, но... вечера длинные, теплые. Не беспокойся. Если меня долго не будет, можешь спокойно идти спать. Ведь я не ребенок.

Мать покивала головой, не обращая особого внимания на то, что я говорю. Погруженная в свои мысли, она отправилась к себе в комнату. А я плотно закрыл за собой дверь и вышел в темноту...

* * *

Я по-прежнему пребывал как-бы в полусознательном состоянии. Ноги сами несли меня вперед. Я миновал темную скалу кафедрального собора. Тропинкой между замком и зернохранилищем я спустился к привисленским лугам. Квакали лягушки, упоительно пахли увлажненные росой травы. Туча закрыла месяц, стало темно, хоть глаз выколи. Однако я шел уверенно, я знал здесь каждую травинку, каждый камушек. Я твердо ступал по тропе, ведущей через Рыбитвы.

Откуда-то с Вислы спустился туман. Какой-то странный туман. Полный шепотов и вздохов. Липкий, пахнущий терпкой горечью.

Вдруг запахи стали меняться, как картинки в калейдоскопе. Невесть откуда появился запах асафетиды, гниющего мяса и серы, тины, плесневеющих водорослей, конского пота и старой мочи. Чьи-то невидимые пальцы касались моих щек, плеч, ладоней, а полусдавленный женский шепот возбудил во мне соблазн. Меня манили чьи-то полные вожделения и эротизма стоны и вздохи. Я почувствовал аромат чабреца, вербены и медовый запах подмаренника. Я хотел было свернуть, но отовсюду, со всех сторон меня окружили мимолетные тени. Они подталкивали меня, влекли к некой лишь им известной цели... Я не испытывал страха. Мои мысли одеревенели, сердце замерло и застыла душа. Я уже не думал о том, чтобы вернуться. Я послушно брел туда, куда вели меня шепоты и тени... Я хотел этого... Почему — сам не знаю...
Месяц выплыл из-за плотного облака. Таинственные силуэты растворились где-то среди прибрежного тростника и аира.

Внезапно я пришел в себя, обрел ясность мысли, остановился и с удивлением заметил, что стою перед старой, наполовину ушедшей в землю, крытой стерней хижиной — перед самой дверью, криво сколоченной из неотесанных досок и побеленной известью. Дверь открылась со скрипом давно не смазанных петель. Живущая здесь в одиночестве старая дева Майцина смотрела на меня глазами, полными слез. Мы стояли молча друг напротив друга.

— Это ты! Наконец! Пришло твое время!

Я не знал, о чем говорит эта старуха. Она ткнула в меня искривленным пальцем.

— Входи!

Она уступила мне место и впустила в темные затхлые сени.

— Иди дальше.

Я вошел. Небольшая низкая комната, балочный потолок, большая кровать, ровно застланная, хотя уже была ночь. В середине стоял старый изгрызенный временем и короедами сосновый стол. На нем в дешевом жестяном светильнике мерцала наполовину выгоревшая жировая лампа. У стола стояла лавка и рядом две табуретки.

И вдруг меня охватил панический страх. Что я здесь делаю? Откуда я здесь взялся и почему? Майцина смотрела мне прямо в глаза.

— А это я тебя приняла, когда ты родился.

— Я знаю. Мама мне говорила.

Я не хотел показаться невежливым, поэтому добавил:

— Простите меня, я не знаю, почему я сюда пришел в такое неурочное время. Простите.

Осторожно я попятился задом к дверям. Страх стальным обручем сковал мне грудь.

— Простите, я не хотел вас беспокоить...

Майцина слегка улыбнулась.

— Я дождалась. Дождалась. Иди, иди. Ты еще вернешься, раньше, чем ты думаешь, — пробормотала она под нос, а потом подошла ко мне, дрожащей рукой откинула мне волосы со лба и начертала на нем какой-то знак. И в тот же миг я почувствовал некую невидимую руку на плече. Я в панике развернулся, со всей силы толкнул перекошенную дверь и стремглав выбежал наружу.

Я бежал без устали, пока в груди не перехватило дыхание. Я остановился неподалеку от Хотимского маяка и, тяжело дыша, перевел дух.

Я был поражен, ошеломлен, но и восхищен всем тем, что случилось сегодня днем и нынешней ночью. Я уже ничего не понимал...

* * *

Последующие три дня прошли спокойно. Страх, пережитый мной в последние дни, заставил меня отказаться от начатого. Сундук и книги я оставил в покое. Сокрушенный и подавленный, я даже покаялся перед Богом, признавшись на исповеди, что натворил. Однако ксендз не придал этому значения, ведь даже самый скрупулезный юрист не смог бы в факте проникновения в тетин сундук найти признаки смертного греха. Поэтому мое прегрешение было мне отпущено с легким моральным наставлением и еще более легким покаянием, так что, хотя душа моя и очистилась, совесть все же не успокоилась и терзала меня воспоминанием о случившемся, а точнее — о моем поступке и его последствиях. Однако со временем неприятные воспоминания стали стираться, я прекратил загружать себе этим голову. Я даже посмеивался над собой, ведь я, как баба, испугался собственного воображения. Я даже начал думать о случившемся с некоторым бахвальством, как бы провоцируя себя вновь совершить подобный поступок.

Возможно, в конце концов всё окончательно стерлось бы из памяти. Ведь я удовлетворил свое любопытство: увидел содержимое таинственного сундука, заглянул в книги и даже успел почитать одну из них, возбудив при этом свое воображение сверх меры. Теперь я уже не испытывал такого желания прикоснуться к тайне, как до момента открытия сундука... Если бы не один случай...


пер. с польск. М.В.Ковальковой

_______________________________

1 Старейший католический монашеский орден, основанный Бенедиктом Нурсийским в VI веке.
2 Женский монашеский орден, основанный святой Кларой Ассизской, тесно связанный духовно и организационно с орденом францисканцев.
3 Петр Лаговский (1776–1843) — полковник польских войск, участник ноябрьского восстания 1830–31 гг.
4 Предместье Сандомира.
5 Во время войны Варшавского герцогства с Австрией в рамках кампании Наполеона против Пятой коалиции.
6 Польское восстание 1863–1864 годов, или Январское восстание — шляхетское восстание на землях бывшей Речи Посполитой, отошедших к Российской империи, а именно в Царстве Польском, Северо-Западном крае и на Волыни.
7 Так в польском переводе звучат имена детей — героев сказки Братьев Гримм «Гензель и Гретель».
8 Сказка, созданная на основе сказки Братьев Гримм «Бедняк и Богач».
9 Мицкевич. «Лилии». Перевод А. Ревича.
10 А. Мицкевич. «Дзяды. Упырь». Перевод М. Лозинского.
11 Патриотическая песня на стихи Ю. Словацкого, отсылающая к событиям 1768 года, когда была создана Барская конфедерация — военно-политический союз шляхты, католического духовенства и некоторых магнатов с целью защиты шляхетских вольностей, католической веры и независимости Речи Посполитой, против влияния иностранных держав и против короля Станислава-Августа Понятовского.
12 Министрант — в Католической церкви мирянин (обычно юноша), прислуживающий священнику во время мессы и иных богослужений.
13 Неф — в католическом храме вытянутое помещение, ограниченное с одной или с обеих продольных сторон рядом колонн или столбов, отделяющих его от соседних нефов.
14 Пресвитерий — в католических храмах пространство между нефом и алтарем.
15 Иоганн Вийер, «Псевдомонархия демонов» (лат.).
16 «Малый ключ царя Соломона» (лат.).