Шепоты и тени. Глава 20 - Море хаоса

Элиза не могла заснуть в эту ночь. Вот уже несколько часов она страдала от сильнейшей головной боли, временами столь мучительной, что порой она даже стонала. Она клала себе на лоб примочки из холодной воды и уксуса, а затем из кожуры сырого картофеля, но ничего не помогало. Несмотря на боль, она пыталась уснуть, но ей все время казалось, что где-то за стеной кто-то будто бы тихо скребется.

Элиза подумала, что это мыши, и прикрыла веки, молясь о сне, которые принес бы ей облегчение. Однако сон не приходил, а за стеной кто-то продолжал скрестись. Она встала с кровати и побрела на кухню. Там она открыла дверцу печки, закинула внутрь, где всё еще тлел жар, пару поленьев, которые вскоре разгорелись ярким пламенем. Элиза поставила чайник, а когда вода вскипела, залила на три четверти стакан чаем, добавила в него арак и подсластила медом. Она пила маленькими ложечками горячий напиток, который должен был снять головную боль. Допив чай до конца, Элиза положила голову на холодную поверхность стола и закрыла глаза. Боль понемногу уступала. Наконец она почувствовала накатывающую на нее сонливость.

Направляясь в свою спальню, Элиза краем глаза заметила мелькнувшую за спиной тень или чей-то силуэт. Она обернулась и увидела то, что в первый момент ее удивило, а следом и напугало. Это была Ана, входящая в комнату ее сына... через закрытые двери. Элиза кинулась к комнате Стася, дернула ручку и открыла настежь дверь. В лицо ударил неописуемый смрад. Смрад гниющей плоти, разлагающегося трупа, серы и горящего угля. Она высоко подняла подсвечник и осветила всю комнату. Кроме спящего Стася там никого не было. Элиза вздохнула с облегчением, подумав, что ей, должно быть, привиделось. Головная боль, усталость, бессонная ночь, арак, — всё это наверняка вызвало галлюцинацию. Но этот смрад... Откуда этот смрад?...

Элиза подошла к постели сына и посветила ему в лицо. Стась спал неспокойно, мышцы лица у него вздрагивали. Он кривил рот и тяжело дышал, как будто что-то сдавливало ему грудь. Волосы на лбу слиплись от пота. Вдруг Элиза почувствовала чье-то присутствие... Злое присутствие... Мать с нежностью погладила сына по щеке, большим пальцем начертила ему на лбу знак креста.

— Господи Иисусе. Спаси и сохрани его... — сказала она громким шепотом и засунула ему глубоко под подушку четки, с которыми никогда не расставалась. Она не знала, почему это сделала, но в тот же самый миг ощущение чьего-то присутствия отступило. Стась глубоко вздохнул, лицо у него разгладилось, он приоткрыл веки и посмотрел на мать:

— Мамочка?

— Да, сынок. Я с тобой. Спи, спи. Пусть тебя Господь Бог бережет.

Он улыбнулся ей и закрыл глаза, а через минуту уже дышал спокойно, глубоко. В тот же самый миг и душный смрад отступил. Элиза медленно вышла и направилась в свою комнату. Проходя мимо двери каморки, где спала Ана, она на секунду заколебалась, не заглянуть ли в нее и не посмотреть ли, что с девушкой. Однако она отказалась от этой идеи и отправилась спать. Из-за стены снова послышалось, как кто-то тихо скребется.

* * *

Утро выдалось серым и грустным. За окном клубился туман. Вдалеке скрипел колодец, кто-то рубил дрова, скулила побитая собака. Я проснулся рано, но у меня не было сил, чтобы встать с постели. Я чувствовала себя странно, каким-то вялым и испуганным. Время от времени, будто бы волнами, на меня нападал страх. Панический страх. Страх, какого я еще никогда в жизни не испытывал. Страх всеобъемлющий, парализующий. Страх подавляющий, пробуждавший в голове одну единственную мысль, будто лишь одно может меня избавить от него — смерть. Смерть... Никогда прежде я о ней не думал, а теперь эта мысль нераздельно завладела мной. Почему?

Мама не стала ждать меня завтраком, потому что должна было сегодня раньше выйти из дома. Ана поставила передо мной хлеб, масло, сыр, яйца всмятку и кувшинчик зернового кофе с молоком. Затем принесла тарелку, приборы и прекрасно расписанную цветочным орнаментом чашку из цмелевского фарфора1. Она мне улыбнулась и ушла на кухню. Я не чувствовал вкуса того, что ел и пил. Как будто бы глотал бумагу.

Охотнее всего я вернулся бы в постель, но я не мог себе этого позволить. Сегодняшний день должен был стать для меня одним из самых важных в жизни. Это был последний школьный день. Сегодня мне должны были вручить итоговую ведомость... Что дальше? Мама мечтала, чтобы я поступил в духовную семинарию здесь, в Сандомире. В прежние времена, когда я еще был министрантом и посещал костел, у меня самого такая мысль не раз возникала, но теперь... Теперь о духовной карьере я думал с отвращением и неохотой. Почему? Я сам того не знал и никаким рациональным образом эту неприязнь к духовному состоянию не мог себе объяснить. Я отодвинул от себя тарелку, вытер рот и руки салфеткой. Тяжело вздыхая, я поднялся, вышел в прихожую и оделся к выходу. Оказавшись за порогом, я вдохнул полные легкие влажного воздуха, осмотрелся вокруг и медленно вступил в густую, как молоко, мглу, двигаясь в сторону школы. Где-то в зарослях пели птицы, время от времени я слышал шум их крыльев. От кустов цветущей фиолетовой и белый сирени шел сладкий, упоительный запах.

В школе я смешался с толпой празднично одетых учеников и учителей. Мимо меня проплывали бесчисленные лица, двигались губы, кто-то мне что-то говорил, улыбался, чьи-то руки жали мою ладонь. Где-то, как бы из бесконечной дали, долетали до меня обрывки слов директора:

— Уважаемые... Последний... Жизнь... Бог... Иисус...

С этим последним словом я на мгновение очнулся... Оно подействовало на меня, как удар бичом. А потом я снова погрузился в мягкую пустоту без красок, без форм, без звуков, в некое море мрака...

* * *

Элиза после ночного визита в комнату сына испытывала какое-то странное беспокойство. Ее волновало не то, что зрение и разум, наверняка из-за головной боли и выпитого арака, сыграли с ней злую шутку, и она увидела нечто неправдоподобное: как Ана, словно привидение, проникает через закрытые двери. Ей не давал ей покоя тот густой смрад, который наполнял комнату Стася. Настойчивая мысль, что с ее ребенком происходит что-то недоброе и ему что-то угрожает, не покидала ее. Возможно, если бы она занялась работой, то в конце концов забылась бы, но сегодня вообще не было клиентов. С момента открытия лавки до полудня ни разу не прозвонил жемчужный колокольчик, прикрепленный к двери, и никто не переступил порог. Помимо всего прочего, Элиза почувствовать какое-то побуждение именно сейчас вернуться домой... Кого она ожидала там застать? Не Стася, потому что он отправился в школу, чтобы получить ведомость, но кого? Ану, готовящую обед? Элиза старалась успокоиться и отогнать от себя эту мысль, но ей всё не удавалось. Поэтому в конце концов, глубоко вздохнув, она подошла к двери, перевернула на ней табличку стороной «Закрыто», заперла лавку на ключ и направилась в сторону дома.

Туман уже развеялся, солнце высоко стояло на небосводе, и чувствовалось очень тонкое дуновение полуденного ветерка. Было тихо и спокойно. Время от времени Элиза встречала кого-то из знакомых, вежливо кланялась или отвечала на приветствие. Добравшись наконец до входной двери своего дома, она, сама не зная почему, сразу не стала ее открывать, а остановилась, охваченная каким-то странным, нарастающим беспокойством. Она почувствовала, как в груди бешено стучит сердце, а на лбу проступает холодный пот. Наконец, спустя несколько мгновений, переломив внутреннее сопротивление, Элиза нажала на ручку. Дверь открылась с тихим скрипом, пропуская хозяйку в холодный полумрак прихожей. Во всем доме царила полная тишина.

Продвигаясь в глубь квартиры, Элиза чувствовала какой-то иррациональный страх. Она шла от помещения к помещению, но все они были пусты. Всё выглядело так, что нигде никого нет. Элиза заглянула в кухню. Огонь, разожженный там с утра, давно погас под горкой серого пепла. Не видно было никаких приготовлений к обеду.

— Ана! — позвала Элиза вполголоса. — Ана!

Ей ответило молчание. Медленно она покинула кухню и подошла к двери комнаты служанки. С тех пор, как в ней поселилась Ана, Элиза ни разу туда не заглядывала, уважая частную жизнь девушки и не желая смущать ее визитами, которые та могла бы принять за слежку и контроль. А ведь для контроля не было никакого повода, Ана была практически идеальной. Сейчас же мать Стася почувствовала какое-то непреодолимое желание заглянуть и в это помещение. Она постучала сначала тихо, а потом еще раз громче. За дверью, как и во всем доме, не слышно было ни малейшего шума.

Элиза решительно нажала на ручку и распахнула дверь настежь. Она сделала несколько шагов вперед, внимательно осмотрелась. Комната оказалась пустой. Аны в ней не было. В первый момент Элиза даже не поняла, почему комната показалась ей странной. И только потом она осознала, что здесь не так: мебель в комнате была покрыта толстым слоем пыли. Пыль лежала даже на кровати, которая, скорее всего, месяцами не расстилалась. А на окне висела паутина. В этом помещении уже очень давно никто не жил...

* * *

— Стась! Стась!

Я обернулся в сторону Розальки, которая меня звала. Я стоял, глядя на нее, но не понимая, что она мне говорит. Я видел только, как шевелятся ее губами, а по щекам текут слезы... Она подошла ко мне... Совсем близко... Протянула руку... Положила мне ладонь на плечо. Я видел, как она трясет меня, но не чувствовал этого... Я видел, как она приближает свое лицо к моему... Я видел ее широко открытые, полные ужаса глаза...

* * *

Элиза почти сбежала по крутому склону Завихойского холма к Халупкам.

— Господи... Пусть Майцина объяснится... Пусть скажет, кого она нам прислала, кого прислала... — говорила она сама себе, думая об Ане.

Элиза бежала, и ей казалось, что дорога до дома знахарки не убывает, а становится все длиннее. Наконец она добралась до кривой калитки в покосившемся заборе, сколоченном из заостренных ивовых кольев. Элиза ворвалась во двор и устремилась к двери. Ей не пришлось ни стучать, ни открывать, дверь и так была открыта.

— Пани Майцина, пани Майцина! — крикнула громко Элиза и, не услышав ответа, вошла внутрь. Майцина сидела неподвижно возле большого, дубового, занимавшего половину комнаты стола. И хотя сидела она к входу спиной, лицо ее было обращено в сторону Элизы. Повитуха смотрела широко открытыми, вытаращенными глазами, в уголках которых были видны запекшиеся капли крови. Какая-то чудовищная сила свернула ей шею, обратив голову назад...

Этого Элиза уже не вынесла. Потеряв сознание, она рухнула на глиняный пол...

Вдруг где-то во дворе послышались шаги. Кто-то еще приближался к хате.

— Майцина! Майцина! Вы там? Одолжите немного борща. Сейчас Петрусь вернется с работы, а я ничего не приготовила.

Ответом была тишина.

— Что такое? Нету никого? А дверь распахнута...

Петрусёва жена буркнула что-то себе под нос и вошла в хату.

— О, Господи! Господи! Люди, спасите!!! Трупы, трупы, побитые люди!

Петрусёва выбежала во двор с пронзительным криком. Моментально вокруг хозяйства Майцины образовалась толпа и началась суета. Неизвестно кто и когда позвал полицию и доктора.

— Разойдись, разойдись! — городовые с положенным по уставу грозным выражением лица разгоняли толпу, пробивая дорогу носилкам, на которых лежала Элиза Шлопановская. Глаза у нее были закрыты, но видно было, что она дышит.

— Что с ней, что с ней? — спрашивала толпа зевак.

— Сознание потеряла и упала, а падая, ударилась головой о край стула. С ней ничего не будет, поправится. Разве что она еще из шока не вышла. И есть подозрение на сотрясение мозга. Забираем ее на обследование в больницу, — доктор спокойным тоном объяснил любопытствующим.

— А что с Майциной? Что с Майциной? — спрашивали все.

Усатый полицейский сделал важную мину, окинул собравшихся взглядом и коротко сказал:

— Умерла. Кто-то ей шею свернул.

— Может, пани Шлопановская?

— Эх, дурак ты! — полицейский презрительно надул губы. — Ты когда-нибудь видел, чтобы у женщины было столько силы, чтобы голову кому-то выкрутить передом назад? Лицом к спине? Не у каждого мужика силы на это хватит. Поэтому должен был это быть какой-то невероятный силач. Такой, что цирке выступает, подковы гнет и коней поднимает.

Среди собравшихся прошел ропот изумления. Действительно, это была поразительная информация. Тем более, что никто в последние дни не замечал в городе никого чужого, а тем более цирковых силачей.

Вдруг кто-то бросил в толпе:

— Черт, черт ей шею свернул!

— А точно, черт! Она с чертом водилось, ведьма же! Всю жизнь он ей помогал, а в конце пришел за своим!

— Да не мелите вы чепуху, — возмутилась какая-то баба из Плебанского Камня, которая возвращалась из города домой, а заметив толпу, подошла узнать, что случилось. — Ага! Черт. А не видал ли кто черта? — издевательски усмехнулась она.

Валентий Граца, извозчик с Кирпичной улицы, толстый, с красным лицом, окинул бабу злым взглядом:

— Ага! И не одного! Как напьешься, сразу они, черти эти, являются. Целое стадо. Вот и сейчас вижу одного.

— Где, где? — толпа забеспокоилась, заволновалась.

— А вон тама! — и он указал пальцем на бабу из Плебанского Камня, которая усомнилась в реальности существования злого духа.

— Тьфу! — сплюнула та и, развернувшись, обиженная ушла в свою сторону.

Тем временем исправник с полицейским внимательно осмотрели труп Майцины и тщательно обыскали хату. Утвари у нее было немного, особого достатка тоже заметно не было. Нищета сквозила их всех щелей. Единственно чего было у старой знахарки в избытке, так это хранившихся в старом шкафу всевозможных трав, микстур, порошков, засушенных останков животных: жаб, кротов, ящериц, змей, и даже человеческих зародышей. Одна из верхних полок этого шкафа оказалась наполовину пустой, будто бы кто-то с нее все выгреб, но что там прежде лежало, установить не представлялось никакой возможности. Исправник с отвращением закрыл дверь шкафа и стал внимательно изучать поверхность стола. Никаких предметов на нем не лежало, лишь в центре, прямо напротив покойницы был заметен тонкий слой рассыпанной соли, на котором либо сама Майцина, либо кто-то другой, навестивший ее и свернувший ей шею, начертал некие дивные знаки. Некоторые из них напоминали буквы неизвестного алфавита, другие же какие-то каббалистические символы.

— Дайте-ка мне листок бумаги и карандаш, — сказал исправник полицейскому. — Нужно эти знаки перерисовать, они могут быть важны для следствия.

И в этот же самый миг откуда-то, кажется, из-за печки, энергично хлопая крыльями, выпорхнула незамеченная никем до сей поры сорока и села на стол прямо посреди рассыпанной соли. Она неловко переступала с ноги на ногу и время от времени размахивала крылом.

— Бумага, карандаш, Ваше благородие, — городовой подал перечисленные предметы, вытянувшись при этом во фрунт.

— Уже не нужно. Откройте окно. Пусть птица летит прочь, на свободу.

— Слушаюсь, Ваше благородие!

Сорока поспешила воспользоваться случаем, и через мгновение ее уже не было. На соли, рассыпанной на столешнице, вместо букв и знаков теперьвиднелись только отпечатки птичьих коготков...

* * *

По возвращении из школы я прилег только на минутку, чтобы немного отдохнуть, собраться с мыслями, прийти в себя. Что-то плохое, что-то необъяснимое и тревожное происходило со мной, и это меня пугало. Скорее всего я все же задремал, и вот сейчас меня разбудил громкий стук. Протирая кулаками глаза, я встал с постели и побрел к двери. Я выглянул на улицу, желая понять, кто производит такой шум. С удивлением я увидел стоящего на пороге жандарма.

— В чем дело? —машинально спросил я по-русски.

—  Несчастный случай, ваша мама в больнице. Но не беспокойтесь, она поправится, — успокоил меня полицейский, увидев в моих глазах испуг.

Я быстро оделся и помчался в больницу Святого Духа. Никто не стал мне препятствовать, а сестра милосердия любезно провела меня даже до кровати мамы.

— Не обращай внимания, она может говорить странные вещи... После того, что она увидела... Боже мой... Она пережила тяжелое нервное потрясение. Ей даже дали большую дозу лауданума2. Поэтому она немного сонная, порой видит галлюцинации. Но ты держись, — она пожала мне руку.

Мама выглядела неважно. Лицо ее имело желто-восковой оттенок, а в глазах читался страх. Я попытался выяснить, что с ней произошло, но она даже не слушала того, что ей говорят. Кажется, она даже никак не отреагировала и на то, что я получил аттестат с самыми высокими оценками. Она смотрела вроде бы в мою сторону, но при этом как бы сквозь меня, будто бы я был прозрачным, и шепотом повторяла одно и тоже:

— Берегись Аны... Берегись Аны...

И это было всё, что я в тот вечер от нее услышал. Уже стемнело, когда я ушел из больницы и вернулся домой.

* * *

Ана сидела на кухне и ждала меня с ужином. От приоткрытого окна тянуло прохладой, на улице смолкло щебетание воробьев и всё громче раздавалось лягушачье кваканье. Ана в  нескольких коротких фразах поведала мне о том, что испытала и что пережила моя мама. Когда я услышал о столь чудовищном и неслыханном преступлении, дрожь ужаса пробежала у меня по спине, и я уже не удивлялся ни тому состоянию, в котором находилась мама, ни всем тем несуразностям, что она говорила.

Ежедневное напряжение, обилие впечатлений, усталость, — всё это давало теперь о себе знать. Ана посмотрела на меня с сожалением и сказала:

— Иди к себе. Отправляйся спать. Я приду к тебе в нужное время.

— Придешь?

— Приду, — сказала она, потрепала мне волосы пальцами и жестом отправила в постель.

* * *

— Стась... Стась... Впусти меня, — услышал я полный раздражения голос Аны.

Я открыл глаза и сел на кровать. Луна сияла ярким, серебристым светом, так что можно было читать, не зажигая свечи. Ана стояла в открытых дверях, но не переступала порог.

— Но открыто же, почему ты не входишь? — ответил я удивленный.

— Ты не понимаешь, что я говорю? Впусти меня, пригласи к себе!

— Ана? Ты с ума сошла? С каких это пор я должен тебя к себе приглашать? До сих пор ты входила, когда тебе вздумается.

— Но сегодня всё по-другому, Стась! Теперь особенное время. Впусти меня, пригласи меня к себе...

Повелительный тон превратился в умоляющий.

— Послушай, Ана, сейчас ночь. Если хочешь, то входи, не хочешь, не входи. У меня нет ни сил, ни желания на твои странные игры.

Я пожал плечами. Ана явно обрадовалась, услышав мои слова, в которых прочла разрешение и одной ногой переступила порог. В этот самый момент я подумал всё же, что, по правде, у меня нет ни желания, ни силы, ни настроения на... Ану.

— Знаешь что? Может, все-таки завтра? Позволь мне сегодня поспать. Уходи от меня и оставь меня в покое, — я положил голову на подушку и закрыл глаза. И тогда случилось нечто, что я даже не подозревал. До моих ушей долетел пронзительный рык. Так мог рычать тяжело раненный крупный хищник. Это был не человеческий голос, это был голос какой-то демонической бестии. Я вскочил на ноги и с ужасом посмотрел в сторону девушки. Пораженный, я протирал глаза. Да, ни взгляд, ни слух меня не обманывали. Эти ужасающие звуки издавала Ана.

Сорвавшись с кровати, неосторожным движением я потянул за собой подушку и сбросил ее на пол. У изголовья, на простыне, лежали четки, простые, сделанные из светлых зерен Иовлевых слез3, увенчанные латунным крестиком. Как-то машинально я взял их в руку и показал Ане. При виде их она свернулась, как будто ее ударили кнутом, и начала дрожать, не в силах скрыть ужас, отразившийся на ее лице:

— Выкинь это! Выкинь это, убери, в окно выкинь...

— А в чем дело? Я не понимаю...

Тот же самый миг я почувствовал, как четки жгут мне руку, но не обращая внимания на боль и жжение обугливающейся кожи, сам не знаю почему, я еще сильнее сжал их пальцами, обернул вокруг запястья и стал судорожно держать. И тогда Ана принялась меня оскорблять:

— Ты мразь, сгусток соплей... Я уничтожу тебя, уничтожу! Перед тобой только мрак и бездна, и боль, и отчаяние, и страх, и ненависть... Ты вступил в пространства, в которые никогда не должен был вступать. Ты вкусил тайны, которые никогда не должен был вкушать. Ты сам выбрал, сам предъявил счет. А теперь за это нужно заплатить. Ничего даром... Ничего даром...

Облик Аны начал меняться, в нем, как в калейдоскопе, стали проявляться то одни, то другие лица, и каждое из них несло печать Каина... Наконец существо с формами Аны взглянуло на меня с ухмылкой на устах, несущей в себе нечто богохульное. Легко прищуренные глаза с иронией и уверенностью в себе смотрели куда-то вдаль. В них было заметно какое-то безумие. Безумие, которое не остановилось бы ни перед чем, ни перед какой мерзостью. И было в этом лице нечто... дьявольское. Это было лицо моего далекого предка, лицо Семберка, которое я знал по портрету...

И в этот самый момент я ощутил, что для меня уже нет никакого спасения, потому что в моих жилах течет эта отравленная кровь, от которой я никоим образом не смогу избавиться. Ведь кровь — это жизнь... «Долг взимается... Долг взимается...» — звенело у меня в ушах... Нужно заплатить до последнего гроша...

Четки выпали у меня из рук, а я покорно подчинился тому, что для меня было определено. Тому, что должно было произойти... Перед глазами пробежала вся вереница событий, от самых ранних детских лет до того самого момента, когда я, как бы завизировав заключенный века назад договор, напоил кинжал Семберков кровью Карчинского... И дальше... Вплоть до сегодняшнего дня... И не было здесь места случайностям, всё было логично. А поток судьбы нес меня, независимо от того, хотел я этого или нет, в соответствии с определенным замыслом, в определенное место. С отчаянием я осознал, что был бессилен перед тем, что кто-то когда-то мне предначертал. Тот план теперь осуществлялся с железной последовательностью. В итоге, однако, я испытал облегчение, так как теперь мог считать себя оправданным за все мои мысли, слова и поступки, какие я до сих пор совершал и какие буду совершать в будущем... И что бы я ни сделал в прошлом и что бы ни совершил в будущем, я ни за что не отвечаю, а каждый мой поступок для моей совести был и будет нравственно безразличным...

Не знаю, поняла ли Ана это по моему поведению, жестам и мимике, или же она скорее отгадала мои мысли, но я заметил облегчение, отразившееся на ее лице. Она кивнула мне, а я послушно двинулся в ее сторону. А потом до утра мы сидели в кухне. Я пил горячий, очень сладкий чай и слушал слова девушки. Я не понимал, что она мне говорила, но тембр ее голоса умиротворял меня и успокаивал. Я понял только одно, что меня ждут великие дела, что мне суждено исполнить некую важную для всего человечества миссию... что я должен перековать прежнего человека... изменить мир... А может, все-таки не я?... Может, кто-то другой? Я уже сам не знал, какая роль мне отведена... Какая? Может, мне предстоит только кому-то помочь, только поддержать нечто зарождающееся, узнаваемое в глухом гуле далекого рокота? Поддержать того, кто в мир вступает, чтобы его перепахать? Дорогу ему проложить? Как?

— Жди знака... Когда его получишь, всё поймешь, — в конце сказала она.

— Какого знака? — спросил я.

— Когда его получишь, узнаешь, — упрямо повторила она.

— Когда?

— Уже скоро...

За окном где-то далеко на востоке занималась заря, но здесь, над городом всё еще разливалось бесконечное море мрака...


пер. с польск. М.В.Ковальковой

__________________________________________________

1 Известная в Польше фабрика фарфоровых и керамических изделий расположена в городке Цмелев, с конца XVIII века.
2 Настойка опиума.
3 Иовлевы слезы (лат. Coix lacryma-jobi) — тропическое травянистое растение, иначе: бусенник, слёзник, адлай...