Изумрудная неделя

Предисловие
Я упорно не собирался писать об этом никчёмном приключении, даже зарекался этого не делать, но жизнь внесла свои коррективы (это уж, как обычно). Тем не менее, создавать шедевр я не собираюсь и пишу эту вещь скорее для психотерапии. Поэтому заботиться о стиле, речевых ошибках, структуре, архитектонике и прочих технических вещах не собираюсь. Судя по всему, произведение выйдет таким же, как то приключение, которому оно посвящено.
Ярмарка
Недели три назад я узнал, что у нас в городе будет проходить ярмарка вакансий. Без работы я сижу уже полгода, поэтому решительно собрался посетить это мероприятие. Тем более, что проходило оно в здании новой библиотеки ОГУ, куда я очень давно хотел попасть (вы же знаете, что сейчас никуда просто так не попадёшь). Пасмурным октябрьским утром к одиннадцати часам я явился на эту ярмарку. В просторном зале суетилось множество людей, толпа жужжала, гудела. Люди ходили вокруг столов, занятых работодателями, беседовали, заполняли какие-то бланки. Было там и телевидение, красивые баннеры висели на стенах, военные призывали людей на контрактную службу. Зал наполняли солидные люди в костюмах и такие же бедолаги, как и я. Я заинтересовался вакансией оператора в компании ЖКХ, потом увидел, что какой-то организации требуются резчики картона, упаковщики и грузчики. «Резчик картона, - подумал я. - Как раз то, что нужно». Оказалось, что вакансия эта устарела. Организации требуются грузчики и упаковщики сладких детских подарков. Я взял телефон организации и отправился дальше. На кабельном заводе кто-то требовался. Меня сманила надпись «Квота для инвалидов». «Если инвалиды справляются, смогу и я», - подумал я, подойдя к столу. Сидевшая там женщина сказала, что на заводе проводятся экскурсии и перед устройством надо её посетить. Такой подход к делу обнадёживал, но завод этот очень далеко от дома. Добираться туда тяжело. Бум! В один из техникумов рядом с домом требуется учитель русского языка и литературы. Я поговорил с дамочкой, которая оказалась бывшей студенткой моей матери, но затея была заведомо провальной: нечего мне делать у доски перед группой в тридцать человек. В деревенской школе проблемы были, а тут… Хотя дамочка симпатичная, но и тут ловить, конечно, нечего. По-доброму и настойчиво предлагали вакансии грузчика в торговом центре «Оазис» (никакого «Оазиса» в Орле нет. Название злонамеренно изменено, но все, кому надо, поняли). И грузы в общем-то небольшие, и от дома недалеко. Маршрутки ходят в тот район хорошо. Короче, заинтересовался. И тон дамочки той понравился. Обещала позвонить, а это хорошо: самому звонить уже надоело - неприятное это дело. В геронтологический центр (как интеллигентно назвали дом престарелых!) требовался библиотекарь, но там зарплата пять тысяч - на дорогу потратишь больше. Взамен предложили разнорабочим пойти. Круг завершался сельхозпредприятием и вакансией в школе - можно было пойти дворником.

На улицу я вышел окрылённый надеждой. И погода была хорошая: хоть и пасмурно, но свежо и сухо. Школьники в экстазе бегали по улицам, разделяя осеннюю радость. В душе моей вновь, уже в сотый раз проснулась надежда выползти к нормальным людям. И с матерью, к которой я зашёл пообедать, поговорили хорошо. В общем, плотная завеса туч явила лучик.


Годовщина
Так получилось, что мы с матерью на сутки уехали в Москву. Я сказал работникам «Оазиса», чтобы позвонили после двадцать шестого октября, но ждать их звонка не хотел: слишком сильна была нужда в работе (не столько денежная, сколько моральная). Поэтому я позвонил туда, где требовались упаковщики. Радушный мужской голос сказал явиться и посмотреть всё самому.

На следующий день я так и сделал. ГК «Изумруд» (название, разумеется, злонамеренно изменено) находится в затрапезном районе за железнодорожными путями: границей, за которой по сути цивилизованный Орёл заканчивается. С волнением в душе я подошёл к зелёным воротам организации (вообще-то они синие, но вдруг кто узнает и обидится) и не смог открыть дверь. Там навороченная электронная система: сначала надо нажать кнопку вызова охраны, услышать писк… Я подумал, что сейчас придётся объяснять, говорить в «говорилку» о том, что я по поводу работы, но дверь открылась. По зелёному (синему) сетчатому пандусу я спустился во двор организации. Здание было хорошо облицовано (почему, собственно, «было») и производит хорошее впечатление, выделяется на фоне других зданий (там рядом заброшенный завод). На вахте спросили: «Куда?». Я ответил, что в отдел кадров и спокойно начал подниматься на четвёртый этаж. В здании доносился непонятный запах, то и дело спускались и поднимались бабы в синих фартуках. Упитанная молодая брюнетка в отделе кадров немного рассказала про работу и зарплату - пятнадцать тысяч, может, больше. Меня это устроило, потому что в школе я получал меньше. Она сказала, какие нужно принести документы, сказала, что нужно пройти медосмотр в центре «Авиценна» (название злонамеренно изменено): у них с ними договор. Деньги за медосмотр «Изумруд» возвращает, если человек отработал сезон, а сезон у них заканчивается в конце декабря: когда новогодние подарки уже сформированы. Я общался с работницей отдела кадров и посматривал в окно: по железной дороге ехали поезда, серые дома города возвышались до горизонта, беспросветное осеннее небо не предвещало ничего хорошего. Тоска-тощища, короче говоря. Но судьба моя рабочая была решена.

И вот, выйдя из отдела кадров я увидел идущую по коридору Н. Имени её я и правда не знаю: это бывшая воспитанница одной из школ, в которой я работал. У неё конкретно, правда, не вёл, но визуально запомнил. Училась девочка плохо, заканчивала образование в спецшколе. И вот мы оказались в одной организации. И по делом оказались. Ещё я увидел там столовую: аккуратный большой зал с рядом микроволновок у стены (пищеблока там нет). Вообще, здание обтяпано хорошо и внутри, и снаружи.

Уладив все эти рабочие дела, я отправился домой к родителям. В тот день исполнился ровно год с тех пор, как умерла бабушка, поэтому мы собрались немного посидеть. Я с нетерпением хотел выпить после всех волнений и тягот того дня. Держа в руках рюмку, мать всплакнула:

- Хоть и понимаю, что ничего вечного на земле нет, а всё равно..., - сказала она.

Я выпил и почувствовал себя легче. Вспомнил события годичной давности: бабушку мы потеряли, но, несмотря на все тяготы, с работой у меня была определённость. Да и вообще… Но делать в школе ещё один год было нечего. Ситуация требовала покинуть школу в селе Дмитровка (название, конечно, изменено). 
Медосмотр
За медосмотр в «Авиценне» пришлось вывалить две с половиной тысячи. Невольно я задумался, стоит ли игра свеч. За эти деньги можно много раз сходить в «Макдональдс», купить себе выпивки на два месяца вперёд, спокойно есть шаурму месяца три, пить кофе в «Оазисе» … Да, работа мне нужна, чтобы не просить у родителей денег на эти мелкие радости. На полноценную самостоятельную жизнь всё равно нигде не заработаю. Я вообще не представляю, как можно жить самому.

Медосмотр - мероприятие для меня волнительное. Всегда боюсь: «Вдруг признают психом и не допустят». Могут найти какую-нибудь болячку, какие-нибудь отклонения в анализах, и тогда придёт расстройство (хотя болезнь надёжно защитит от упрёков в тунеядстве, а инвалидность позволит получать пособие и вообще закрыть трудовую тему напрочь).

- Вам надо в смены, где молодых побольше, - сказала мне медсестра в кабинете ЭКГ. - Зарабатывать больше сможете.
Идти к молодым и слишком голодным до денег я как раз и не хотел, зная свои «высококачественные» рабочие способности.
- Не такой уж я и молодой, - сказал я медсестре.
- А сколько вам лет?
- Тридцать один.
- Ну прям вообще старик! - иронично воскликнула медсестра.
- Не знаю: раньше я себя чувствовал лучше.
- А сейчас что стало?
- Сил поменьше.

Сил у меня действительно стало поменьше, но дело не в этом. Раньше ничего не имел, но радовался смене времён года, чувствовал в душе восторг перед красотой мира, а сейчас царствует мысль: «Чего я здесь не видел?». И надежды были человеческие, без фобии лишиться куска хлеба.

В очереди увидел молодую врачиху, которая хорошо ко мне относилась на приёмах -  я поздоровался с ней кивком головы и подумал: «Неужели из поликлиники уходит? Неужели на фасовке встретимся?». Были там и две молодых интересных девушки. Они чем-то друг на друга походили: обе низкого роста, обе имеют в своём облике что-то животное. Но никаких иллюзий на их счёт я не питал: в обеих настолько явно чувствовался прицел на порядок и благополучие, что всё сразу стало ясно. Всё чаще я вообще сомневаюсь в том, нужны ли мне отношения вообще.
Психиатром в «Авиценне» оказалась женщина лет тридцати восьми: высокая, с хорошими крупными формами и интересным мужеподобным лицом (но, если её подстричь на лысо, то вся красота исчезнет). От неё также исходила неприкрытая жизнеустойчивость и здравомыслие. Психиатр спросила меня о военном билете, задала пару вопросов об отношении к алкоголю, спросила о судорогах, не назвав слово «эпилепсия» прямо.

- Кем работали раньше? - спросила психиатр.
- Учителем в школе.
- Учителем чего?
- Русского языка и литературы.
- Почему ушли?

- Дети хамили, стояли на ушах, отказывались работать. Мне всё это надоело, - в ответе я намеренно употребил фразеологизм, чтобы произвести на доктора хорошее впечатление.

Психиатр (и нарколог в одном лице) поставила допуск, и дальше я отправился сдавать санминимум. С помощью какой-то барышни я проходил на компьютере тест, где были вопросы типа: «При какой температуре надо хранить яйца?», «С какой частотой в детском саду надо обрабатывать игрушки мыльным раствором?», «Можно ли в дошкольных образовательных учреждениях использовать чистящие средства?», «Можно ли хранить сырое мясо рядом с фруктами?». Впечатление всё это производило кафкианское, в «Авиценне» я в очередной раз почувствовал абсурдность этого мира. Особенно мне непонятно, почему надо ежегодно проходить психиатра и нарколога (хотя при такой жизни спиться и сойти с ума и вправду можно за месяц).

- Чего такой поворот то случился: из учителей в упаковщики? - спросила меня барышня, отвечающая за санминимум.
- Дети достали, - на этот раз коротко ответил я.
- Да, с ними сейчас нужно терпение.
Заканчивалось всё у терапевта: молодой кривогубой кошечки, которая мерила мне давление - такая будет хороша и с бритой головой.
- Ну и какое у меня давление? - спросил я сомнамбуличную вялую красавицу-терапевта.
- Сто тридцать на девяносто.
Такой ответ меня удивил, потому что чувствовал я себя плохо и боялся, что кардиограмма и анализы покажут какой-нибудь стоячий инфаркт.

Дальше был ещё один аккорд: в детской поликлинике надо было сделать флюорографию. Шёл я туда с Наташей: женщиной лет сорока, которая тоже устраивалась в «Изумруд». Ничего интересного ни в Наташе, ни в нашем разговоре не было. Больший интерес в рассказе представляет сама поликлиника: я в ней провёл великое множество своего детского времени. Там на стенах всё ещё висят те же сказочные картины, которые я видел с семи лет. В поликлинике меня захлестнула волна ностальгии по тем девяностым годам, по тому времени, которое у нас принято проклинать. Для меня же там было хорошо: защищённо и чисто. Тогда я был легче, свободнее. И ничто не предвещало жизни такой. Кроме отвратительной учёбы, я ничем не отличался от остальных и, казалось, был обречён прожить вполне себе стандартную жизнь.

Многие всю эту суету с медосмотрами и документами ненавидят, а мне было нормально: хоть чем-то разбавилось это серое бытие. Единственное, о чём я жалел, так это о деньгах. На две тысячи сто рублей действительно можно много чего приятного понаделать. Впрочем, деньги эти я вернул.
Первый день
Для работы после тяжких колебаний я выбрал вторую смену: с трёх дня до десяти вечера. Причин было несколько: во-первых, это позволяло выспаться и заняться до работы творческими делами, во-вторых, находясь в это время на работе, я избавлял себя от мучений, связанных с соседским ребёнком - наверху живёт какой-то спиногрыз, который по вечерам так скачет, что в квартире трясутся окна и лампочки в люстре. Всё это продолжается годами. Я пытаюсь решать проблему стуком по трубе, но не помогает. Подниматься наверх боюсь: судя по всему, там живут опасные люди (кроме того, вторая смена позволяла до работы заскакивать домой к родителям пообедать, а перед физическим трудом - это большое дело).   

И вот я проснулся в своё «первое рабочее» утро. Волнения в душе особого не было, но я знал, что скоро спокойствию придёт конец. Выпив кофе и посмотрев телевизор, я сел за один свой рассказ, пишущийся по принципу «текст в тексте»: дело шло довольно тяжело, но в работе чувствовалась перспектива. В маршрутке по дороге к родителям я уже начал чувствовать волнение и, самое главное, отчаяние. Всю жизнь я преодолевал страх: перед экзаменами, перед телефонными звонками, перед неизвестными людьми и заведомо печальными событиями… И все эти преодоления к нормальной жизни так и не привели. 

У родителей я пообедал, взял бутерброды и термос и отправился в «Изумруд»: в тот гиблый район за путями. Подходя к зданию, я слышал противный звук отрывающегося скотча и подумал: «Хоть бы не иметь с этим дела!». Но были страхи и посерьёзнее. Я боялся, что коллеги (смешное, смешное словечко, ничего не хочу сказать) не выдержат моих сверхмощных рабочих способностей и начнут сыпать оскорбления, а то и вообще возьмутся драться. Но потом эти страхи немного развеялись. Руководитель отдела кадров Виталий Ильич дал инструкцию: оставить одежду в мужской раздевалке, ждать вместе с фасовщицами на четвёртом этаже, а потом просто следовать за ними и ждать распределения.

В раздевалке, насквозь провонявшей потом и несвежей обувью, я встретил нескольких грузчиков:
- Здравствуйте, - сказал я им.
Грузчики недоумённо посмотрели и продолжили говорить между собой. На приветствие своё ответа я так и не дождался.
 
Оставив куртку и рюкзак в раздевалке, я заглянул к девкам в отдел кадров и отдал им предварительное заключение о медосмотре и подписал трудовой договор. Там у двери стояла какая-то работница. Фасовщицы с первой смены, проходя по коридору, взглянули на неё. Одна из них (симпатичная современная девка без одного переднего зуба: видимо, жизнь её начала прожигать лишь недавно) крикнула:

- Что: увольняешься?
- Да, - ответила та.
- Очень хорошо! Устала, наверное, люлей получать.

Я понял, что отношения в этом коллективе довольно напряжённые. Постепенно к диванам у окошка на четвёртом этаже начали стекаться работницы второй (моей смены). Кругом были одни бабы: преимущественно толстые и некрасивые. Опасения насчёт драк отпадали, а вот по поводу дерзости и оскорблений возрастали: женщины в этом плане гораздо опаснее, изощрённее, жёстче. И вообще, стоя там, я невольно думал, что ошибся насчёт «Изумруда», пришёл совсем не туда, куда надо. «Надо было ждать звонка из «Оазиса», - с отчаянием подумал я. Вскоре мы поднялись на пятый этаж, и я увидел перед собой огромный цех, заставленный коробками. Дожидаясь работы в помещении, отгороженном от цеха прозрачной стеной, бабы держали в руках бутылки с водой, непринуждённо между собой общались, улыбались. Моё напряжение возрастало. Особенно, когда я услышал разговор стоящих рядом фасовщиц:

- Она уволилась недавно. Сказала, что тяжело. Прошлый год неделю отработала, этот неделю отработала. Зачем так делать, понять не могу? Я считаю, что, если человек хочет зарабатывать, то тяжело ему или нет, будет зарабатывать. А, если не хочет, пусть тогда сидит дома и не морочает никому голову.
«Если уж такие не выдерживают, то куда я прусь?» - с отчаянием подумал я. Хорошо, что рядом стоял молодой парень. Я сразу понял, что это - собрат.
- Привет, - сказал я парню, протянув руку для приветствия. - Первый день?
- Да. Только устроился.
- Хорошо: хоть не один я такой буду, - сказал я. - Меня Игорь зовут.
- Константин, - ответил парень, внимательно глядя в цех, куда уже стянулась половина коллектива.
- Девчонки! Подходите сюда! - крикнула женщина в зелёном фартуке с папкой в руке.
«Началось», - подумал я. Самое страшное - перед началом, и самое страшное оказывалось позади.

Крашеная начальница в зелёном фартуке прояснила ряд технических моментов, провела разъяснительную работу, а потом начала подзывать к себе фасовочные бригады: «Девочки, первый стол, ко мне!», «Девочки, второй стол, ко мне!» … Бригады получали свои ценные указания и отправлялись на рабочие места. Вскоре настала наша с Костей очередь подойти к начальнице:

- А вы кто такие? - с недоумённой улыбкой спросила она. Я знал, что этот вопрос прозвучит и огорчился, когда ожидания оправдались. «Иного и быть не могло. Но зачем же тогда они все размещают объявления, ходят на ярмарки вакансий. - Новенькие что ли? И что мне с вами делать?
- Направь их пока на фасовку, Валя, - сказала другая начальница: стареющая дама, в лице которой читалась мещанская деловитость и расторопность. - Фасовать пойдёте, - обратилась она к нам с Костей.
- Как скажете, - ответил я.
- Я скажу. Я скажу, даже не сомневайтесь.
Этот ответ поднял во мне приступ гадливости: «Какие все кругом крутые, ёлки-палки!» - подумал я, отправляясь к фасовочному столу.
- Можно попить, - Костя, увидев, как я сделал несколько глотков «Пилигрима», попросил дать ему попить. Ещё во время «разведки» я увидел у баб бутылочки с водой и понял, что она пригодится.

Вскоре мы приступили к фасовке (правда Костю, вопреки словам той начальницы, направили на упаковку - на ту работу, на которую он и устраивался). Работа сводилась к тому, чтобы раскрывать хитроумные подарочные коробки, а потом ходить с ними по кругу и бросать в них конфеты разных сортов. Сначала я слушал начальницу бригады, которая учила нас справляться с хитроумным механизмом той подарочной картонки: раскрывать её, выдавливать снежинку, потом закрывать, избавляясь от лишних материалов… Мелкий ручной труд не давался мне никогда. Я с начальной школы портил все заготовки, уродовал ножницами бумагу, беспорядочно кромсал картон… Я делал всё медленно, пуще огня боялся испортить подарочную упаковку: ведь там двоек не ставят. Поэтому я обрадовался, когда «на коробки» поставили двух толковых бабёнок, а я с другими ходил по кругу и бросал в подарки конфеты. Костя что-то делал, возился со скотчем и гафрой, но посмотреть за его работой не было возможности: отвлекаться не получалось ни на секунду.

- Молодой человек, у нас зарплата сдельная. Мы так с вами ничего не заработаем, - сказала мне начальница бригады (эта должность «самодельная», такого рода начальницы там возникают сами собой, как и в любом коллективе).

Короче говоря, день завертелся, бой начался. Тупее работы сложно придумать: иди, забирай, бросай, иди, забирай, бросай, иди, забирай, бросай. Для моих сверхспособностей - самое то. Только скоростные качества мои подводили: делаю я всё медленно. Иногда приходилось некоторых фасовщиц пропускать. К концу первого часа у меня уже рябило в глазах от этих ярких фантиков, от этих весёлых кондитерских названий: «Супер», «Ну-ка отними!», «Без тормозов», «Французский десерт», «Фрутти-фреш», «Степ», «35»… Работа тупая, но постоянно на ногах, часами. И оглянуться, вздохнуть некогда. Уходить в туалет - стыдно, особенно, в первый день: голодные до денег бабы разозлятся, проклянут. Бабы… Я опять среди баб: так было на филфаке, так было на учительской работе… Так было везде. Я уже осознаю это, как свою судьбу и даже больше не стыжусь: не дала судьба ни технического дара, ни мощного здоровья. Жаль только, что всё это не привело к счастью, ни имеет обратной стороны: всю жизнь среди баб, а своей не нашёл. И тут какие-то внутренние заборы. В фасовочном цеху собираются не Клаудии Шифер (хотя мне больше нравится Мишель Пфайфер), однако и там есть на что посмотреть. Так, несмотря на «конфетную» занятость, я обратил внимание на двух толстенных девушек: одна повыше, с широченной спиной. Она ходит в очках, вечно улыбается своими ярко напомаженными губами - довольно колоритная особа (на бейджике было написано Карасёва Анастасия). Другая - её подруга (Инга Болотная): блондинистая, с невероятно раздутой талией и чрезвычайно простая. Первая вызвала интерес, но соваться не хотелось, особенно, в той ситуации. Да и вообще…

- Ты иди, иди. Мы здесь вообще уступать не должны, - сказала мне Карасёва, когда я подумал пропустить её вперёд.

За узкими окнами, расположенными в цеху прямо под потолком, начиналась ранняя осенняя ночь. К концу второго часа я уже испытывал усталость в ногах и невероятное желание посидеть. Рутинная однообразная работа ввела в задумчивость, несмотря ни на что я наслаждался спокойствием, неустойчивым равновесием, воцарившимся в те минуты. Я вспоминал кота Агафона (его имя здесь настоящее) – память о нём всегда наполняет мою душу добром. Потом в голове замелькали обрывки из прочитанных книг, газет, пёстрой лентой замелькали сцены из кино: я люблю, когда непроизвольно вспоминается кино, это помогает отвлечься, порою возникает в сознании в самый нужный момент. Чтобы там ни говорили, а кино – доброе искусство. Смотрите побольше фильмов. И ещё тогда мне вспомнился спектакль «Чайка». Однажды в Орёл на гастроли приехал какой-то украинский театр (одесский, кажется) и поставил на нашей сцене Чехова. Спектакль ошеломительного воздействия не произвёл, но запомнился. Так, там один из героев что-то говорил о своей серой молодости, в которой он недовеселился. А другой герой ответил: «Да как можно переживать из-за того, что ты в молодости не допил, не догулял! Это пошло!». Собирая конфеты, я с этим утверждением согласился. Я решил, что, если выберусь из этой своей трясины, то не буду стремиться компенсировать свою боль безудержным гедонизмом, хотя раньше мечтал пуститься во все тяжкие. «Может, всё это мне дано, чтобы поумнеть. Но, может, хватит умнеть?» - подумал я, внутренне умоляя судьбу сжалиться. И всё же там в цеху я в очередной почувствовал, что нахожусь в крайне сложном положении, и с каждым годом оно становится всё хуже. Контроль ещё сохраняется, но процесс идёт, идёт, идёт не в лучшую сторону. И работа эта - вещь, конечно, несерьёзная. Не работа даже, а попытка подморозить многолетнее воспаление, получить тайм-аут… Вообще же я чувствую внутри себя море какого-то говна, и это море я преодолеваю много лет: оно, как и всё внутри меня, безбрежное, конца и края не имеет. И всё бы было, наверное, не так печально, если бы стремление к свободе, к нормальной жизни, как у других: это стремление заставляет не мириться со зловонным океаном внутри себя, бороться. И борьба эта не проходит бесследно, и исход её неясен…

- Молодой человек, можно вас на секундочку, - размышления мои были прерваны тревожной просьбой подойти.
По фасовочному цеху «Изумруда» ходят женщины в красных фартуках - контролёры. Они осматривают коробки, периодически высыпают на стол конфеты из подарочных упаковок, чтобы проверить правильность их сборки. Меня к себе подозвала молодая пышка - Лидия Шнягина. Эта Шнягина, наверняка, и сейчас бродит по цеху со своим молодым высокомерным лицом, блестит атласными чёрными волосами в свете лампочек… Ну да ладно.
- Вы «Золотую лилию» в подарок не насыпали, - сказала мне Шнягина.
- Да? - сказал я, притворяясь ранимым дурачком (как мне надоела эта роль!). - Извините.
- Вот из-за таких, как ты, теперь могут все коробки выпотрошить и по второму кругу заставить нас их перебирать, - недовольно сказала начальница бригады - худощавая пигалица с круглыми глазами.
- Будь повнимательнее. Ничего страшного, - шепотом поддержала меня одна толстая молчаливая фасовщица с суровым лицом. Но было ясно сразу, что суровость эта стервозности неравнозначна.
После этой встряски я продолжил свою тупую работу. Собирая конфеты, я вспомнил, как в детстве получал похожие сладкие подарки: их выдавали преподавателям (родители работают в ВУЗе), имевшим маленьких детей. Тогда я не заморачивался с мудрёной коробочкой и варварски вспарывал её ножом. «Вот как, оказывается, создаются подарки», - подумал я, вспомнив своё «потребительское» детское прошлое.
Устраиваясь на работу, я узнал, что в семь часов вечера на «Изумруде» бывает перерыв. До перерыва оставалось десять минут: время там показывают большие часы, установленные в двух концах цеха. Я немилосердно торопил время, пока не понял, что на часы лучше смотреть как можно реже. И вот наконец начальница смены крикнула заветные слова: «Перерыв! Девчонки на перерыв!». Именно в этот момент ко мне подошла другая красивая благообразная работница цеха в зелёном фартуке:
- Молодой человек, как вас зовут? - вопрос этот не обещал ничего хорошего.
- Игорь.
- Игорь, камера зафиксировала, что вы в коробку положили две одинаковых конфеты. Будьте внимательны, у нас так не полагается.
- И часто это было.
- Да нет, всего один раз. Только что. Но у нас не принято такие ошибки совершать.
- Что же завтра ты с нами делать будешь? - капризно заявила пигалица, к несчастью, явившаяся свидетелем этого разговора. - Если тебя на упаковку поставят, тебе надо будет не только коробки складывать, но и конфеты нам подсыпать.
В общем, день не складывался, хотя ошибки я допустил всего две. Да и что это за ошибки - с двумя конфетками оплошал! На перерыв я ушёл опечаленным, но перерыву всё же обрадовался.
- Ты не знаешь, можно здесь покурить где-нибудь? - спросил меня Костя, выходя из цеха. 
- Не знаю. Может, на улице.
- Я уже здесь просто замотался.
Костя действительно работал тяжко. Представив себя на его месте, я вздрогнул. Утешало то, что фасовочный цех - не школа, и покинуть это место не стыдно в любое время.

В перерыве столовая наполнилась фасовщицами. Впервые за четыре часа я сел и испытал удовольствие, которого лучше бы не испытывал. Бабы подходили к микроволновкам, где разогревали свои ужины, кулеру и холодильникам. Я же обходился бутербродами и термосом с кофе. На работе я познакомился с одним грузчиком - Ромой. Рома - высокий парень с довольно интеллигентской внешностью, производит он приятное впечатление и на типичного грузчика не похож:

- Приятного аппетита, - сказал Рома.
- Спасибо. Тебе так же.
- Как работа?
- Пока не знаю, - ответил я.
На этом наш краткий диалог закончился. Рома сел есть за другой стол. Вообще я поразился тому, что на «Изумруде» нет никому дела до того, кем ты был раньше, где живёшь… Все сосредоточены исключительно на своих конфетах. Хотя бабы в столовой разговаривали: может, работают уже давно друг с другом или были знакомы раньше.

Кофе и снедь помогли восстановить силы. Я отправил матери СМС-ку, что всё в порядке, и вернулся в цех (какое всё-таки странное слово, немецкое что ли? Надо у Фасмера посмотреть). Туда пришли ещё не все, но пришедшие продолжили работу. К половине восьмого всё загудело, как раньше. В восемь я обрадовался, потому что через час должен был наступить последний час перед окончанием работы. Я чувствовал себя, как герой рассказов Шаламова, который ждёт не дождётся вечера, чтобы вернуться в барак из проклятого золотого забоя («Скоро, ребята! Скоро!» - таким выкриком поддержала заключённых проститутка, указав на заходящее солнце. Этот эпизод у Шаламова можно прочитать в рассказе «Дождь», кажется. Выкрик проститутки привёл арестантов в восторг. Эта сцена почему-то мне запомнилась и там в цеху помогла отвлечься). Я всю жизнь живу по этому принципу: жду-недождусь окончания: окончания экзамена, урока, работы… Время сплошь соткано из череды мучений… Становилось тяжело, и я вновь утешался памятью о рассказах Шаламова: «Они переносили четырнадцать часов работы, несравнимой с этими конфетами. Значит, и я смогу». Четырнадцать часов!!! То есть им на Колыме приходилось работать в два раза дольше, чем нам на «Изумруде»!

Чем ближе часовая стрелка становилась к десяти, тем сильнее увеличивался темп работы. В один прекрасный момент меня сняли с конфет и отправили наклеивать на подарочные упаковки стикеры. Сперва на них надо было написать номер «207».

- Я тебя сейчас убью! - сказала мне пигалица-начальница. - Ты зачем номер прямо над штрих-кодом пишешь? Кто тебе сказал, что так можно делать?
«Никто не сказал, что и нельзя», - подумал я про себя.
- Нет. Мы так телиться будем сто лет с тобой и ничего не заработаем. Что хоть это такое - наклеить стикер. Секундное дело!
Вскоре меня убрали и со стикеров - отправили помогать Косте. Задача сводилась к тому, чтобы прокладывать бумагой зазор между подарочными упаковками и стенками коробок.
- Что хоть ты с этой бумагой, как с секретными документами обращаешься? Смял её и положил в коробку! - не унималась начальница бригады.      
Наконец, работа на нашем участке закончилась.
- Двенадцатый стол - поддон! – одна из фасовщиц вызвала грузчика.
Но перед этим явился низкорослый деловитый мужичок с блокнотом и очками для дальнозорких.
- Я - Валентин Петрович. Отчитываться вы будете передо мной, - что-то в этом духе он сказал Косте.
Валентин Петрович склонился с Костей над блокнотом и калькулятором, что-то писал, что-то считал. Я понял, что работа упаковщика связана ещё и с цифрами и совсем расстроился: считать я не умел никогда.

Потом все начали покидать цех. Я спустился и заглянул в раздевалку, чтобы забрать свои вещи: выключателя найти не сумел, поэтому возился в темноте. За зданием «Изумруда» было свежо, повсюду горели фонари и окна. Давно я так поздно не был в городе. Я хотел отправиться к себе домой, спокойно выпить и лечь спать, не ведя никаких разговоров, но мать настояла, чтобы после первого дня я переночевал у них с отцом. Делать этого я не хотел жутко, злился и всё же пошёл у родителей на поводу. Переходя пути, я увидел синеватое сияние рельс, жёлтый свет города впереди: эту картину я уже видел, с ней связано одно неприятное воспоминание.

Дома я поужинал и рассказал о событиях дня: рассказал в удручённом тоне, как и должно было в той ситуации.

- Значит, ты уже и этим не можешь заниматься. Тогда все эти твои потуги идти на завод надо отставить, - не без раздражения заявила мать.
- Это почему ещё?
- Если ты с такой обезьяньей работой не можешь справиться, тогда за станком тебе точно делать нечего.
- Может, вернуться в школу?
- Чтобы я опять за тебя всё делала?
- У доски не ты стояла.
- Работа учителя не ограничивается стояние у доски. Я тебе уже говорила об этом. Ты же ни одной тетради не проверил.
- Ну да прямо там ни одной.
- Ну хорошо одну… Зачем же ты тогда ушёл из этой своей Дмитровки?
- Они начали стоять на ушах. В меня уже туфли летели.
- А всё потому, что ты занятия вёл как перед студентами. Ты ни одного портрета писателя не взял, ни одно презентации не подготовил.

Короче говоря, после трудового дня начался весь этот зашквар. Худшие опасения подтверждались. Я возненавидел себя за то, что пошёл на поводу у матери и явился домой к родителям вместо того, чтобы спокойно отдохнуть у себя дома. Начался наш классический скандал:

- Тогда оставьте меня со своими работами раз и навсегда! Я в этом плане конченный.
- Ты ещё скажи, что тебя никто не просил на свет рожать.
- И скажу! И скажу! Действительно не просил! И те, у кого ДЦП, и дауны тоже не просили их рожать!!!
- А у тебя, значит, ДЦП?
- Нет! Я здоров и в этом вся беда! Будь я болен, вы бы отстали от меня! Вытирали бы слюнки и сюсюкали – это положение определённости вас бы больше устроило?
- Нет, не устроило. Больные люди не обязаны работать, но ты! Ты то что? Это распущенность и больше ничего!
- Не все здоровые могут найти себя! И ты об этом знаешь. Всё это бессилие, невнимательность… Борюсь я с этим…
- Да ни фига ты не борешься. Я помню, как возвращался из этой своей Дмитровки…
«Зачем? Зачем я сюда приехал? Ведь можно было так спокойно остаток провести!» - эта мысль душила и мучила больше всего, мысль об ошибке прихода к родителям перехватывала дыхание, проламывала грудь… В рюкзаке была початая двухсот пятидесятиграммовая бутылка водки, и я тихо её выпил, глядя избранные фрагменты «Гладиатора» - типичные действия, чтобы утешиться. Но водки для успокоения не хватило, поэтому я накапал себе в рюмку корвалола. «Поскорей, поскорей бы завтра на работу, чтобы не видеть и не слышать этих злыдней!» - подумал я, ложась спать.
Второй день
- Я советую тебе не ходить сегодня на это предприятие, - говорила утром мать. - Всё равно толку не будет.
- Нет, пойду, - ответил я. - Не случилось ничего такого, чтобы я не пошёл. Рано отступать из-за ошибки в две конфеты.
Я решил жить по принципу «однодневного расчёта»: думать лишь о нынешнем дне, не загадывая ни на минуту дальше. Прошлым днём, по большому счёту, не случилось ничего ужасного, поэтому днём наступившим вполне можно было ещё разок помучиться (этому принципу «однодневного расчёта» я так же научился у Шаламова).

Родительскую квартиру я покинул с облегчением, хотя погода на улице была дрянная: солнце вперемешку с синими тучами - зрелище ужасное. Двигаясь к путям, я ответил на телефонный звонок.

- Ало, здравствуйте. Игорь Владимирович?   
«Это из «Оазиса», - мгновенно понял я. - Надо же: позвонили всё-таки».
- Да, слушаю вас.
- Это из торгового центра «Оазис». Помните, мы с вами встречались? Когда вы сможете прийти на собеседование?
- Знаете, я уже устроился вроде бы…
Женщина «на другом конце провода» была расстроена, услышав эти слова. Я тоже расстроился, но делать было нечего. В конце концов, в «Оазис» я ещё успею позвонить. 
А в «Изумруде» начались действия, которые должны были стать стандартными: проходная, вонючая раздевалка, четвёртый этаж с фойе, наполненным фасовщицами. Бабы уже ждали работы. Я тихо пристроился у подоконника, поставив на него бутылку «Пилигрима». Бабы между собой общались, среди них на диване сидел нач. отдела кадров Виталий Ильич Фрязин - это ему я звонил по поводу устройства. Фрязин - человек лет пятидесяти семи, благообразный седеющий мужчина с серыми глазами, представительный. Во Фрязине чувствуется склонность к общению, что и подтвердилось тогда в фойе: он охотно общался с фасовщицами, рассказывал им об игровом бизнесе:

- … Сейчас уже так просто туда не попадёшь, когда лавочку закрыли. Сейчас играть могут люди с репутацией игроков известные в своём деле. У них свои точки есть, где они этим занимаются. У меня тоже бзик был сходить поиграть, но один знакомый отговорил: «Ты не игрок. Могут все кости сломать». Хотя в принципе по рекомендации одного товарища я в игровой клуб мог бы попасть. Он уже давно играет, но спускает всё, что зарабатывает. Офис-менеджер один. Хотя, когда выигрывает, и сапожки жене может купить, и сыну что-то. Мужик неплохой, но игра вот эта вот…

Одним ухом я слушал Фрязина, а остальную часть внимания перевёл в окно: под свинцовым октябрьским небом возвышался огромный ангар с огромной надписью: «Приём цветного лома». И телефон там был указан: «474986» (вымышленный, разумеется). Окно там выходит на пригород Орла: пологую равнину, усеянную частными домами и сараями. Во дворе «Изумруда» растёт несколько берёз: сейчас они полностью осыпались и, видимо, заснули. Бурьян у забора полностью высох, на скошенной части сохранилась зелёнка. Зелёнка вообще никогда не пропадает и стойко доживает до следующей весны: и никакие морозы, никакие снега и льды этого изменить не могут.

Где-то в без пятнадцати три народ начал подниматься к цеху, и я присоединился к этому потоку. Здоровался там со знакомыми фасовщицами, к той, что поддержала призывом быть внимательнее, подошёл поздороваться специально. Костика не было, что внушало некоторый оптимизм: есть он не явится, значит, будут ценить того, кто есть. Так я думал.
Потом та же начальница в зелёном фартуке (ну, допустим, Щурова. Имени её я никогда не знал) подозвала толпу работников для привычного инструктажа: опять ЦУ, опять нагоняи и всякие угрожалки. Я же снова волновался, абсолютно не представляя своего ближайшего будущего. И соседство с пигалицей не предвещало ничего хорошего.

- А Костя, мальчик этот где? - озадачилась Щурова.

«Хоть бы не пришёл», - надеялся я.
- Ладно, давайте по местам расходиться потихоньку, - продолжила Щурова. - Девочки, первый стол…
Первый, второй… Я был в бригаде под названием «Девятый стол» (хотя названия с реальностью там совпадают не так уж часто). 
- Ну всё. Теперь ты у меня там летать будешь, - сказала мне пигалица, когда нас направили на очередное рабочее место. - И работать тебе придётся не так, как Косте: мы за него вчера практически всё делали. И конфеты досыпать будешь, и коробки склеивать.

В задачи упаковщика входит раскладывание гофры и производство из неё коробки, наклейка на эту коробку номера, досыпание конфет, которые «расходуются» фасовщицами с невероятной скоростью... Я попросил пигалицу мне всё это объяснить, на что она с капризной раздражённостью ответила:

- Я же ещё и объяснять всё должна. У нас нет здесь времени на чтение лекций.

Но, к счастью, вскоре появился опоздавший Костя, и Щурова перевела меня в другую бригаду. Щурова же провела краткий инструктаж, кое-что объяснила, кое-что показала. В той другой бригаде заведовала всем низкорослая бабёнка лет тридцати восьми: с прилизанными светлыми волосами, без двух передних зубов, затейливым макияжем вокруг глаз. Была там и молодая совсем низенькая девушка: не сказать, чтобы красивая, но, несомненно, интересная и энергичная. Однако я чувствовал, что с ней ничего не светит. Там ни с кем ничего не светило: все быстро давали понять, что в отношения вступать не желают. Может, в том цеху все заняты?

Для новой бригады я начал рьяно делать коробки - решил начать с этого. Работал на личном переделе скорости. Я с ревностью слышал звуки отрывающегося скотча с других столов и старался не отставать, поглядывая в окошко, за которым в осеннее небо возвышалась красно-белая труба: вид походил на типичную картину художника Нисского. Нисский… Кто из тех, кто там работает, знает этого художника? Вполне возможно, что в том цеху я был самым образованным. Но я стал умнее и больше не деру на голове волосы из-за того, что перешёл из филологов непонятно куда. Я уже смирился с судьбой неудавшегося кандидата наук, потом неудавшегося учителя. Мне не стыдно складывать коробки и собирать конфеты: это лучше, чем ничего, этот шаги к нормальной жизни. А потом может подвернётся какой-нибудь случай… Я понимал, что с моими мозгами (способными лишь на прорывы и озарения, а не стабильно крепкое мышление) фасовочный цех - ещё не самое плохое прибежище. Я уже больше не жажду какой-то славы или научных достижений и хочу лишь одного: размеренной спокойной жизни, как у людей. Но никто этого не понимает. Суетясь с коробками, я вспомнил героя «Анны Карениной» Николая Левина: презираемого всеми человека со «стеснённым умом». Вот-вот: чем-то стеснённый ум - главная наша беда. Но Николай Левин, «несмотря на всё безобразие своей жизни», стремился к иному, стремился «быть хорошим». И я стремлюсь, но стеснённости ума никто понять не может, все требуют того, что хорошо у них - свободных…

- Игорь, ты слишком раздухарился с этими коробками, - сказал мне Щурова. - Остаток может образоваться. Послушай, что девчонки тебе скажут.
И «девчонки» не замедлили ждать. Лида Морозова, та самодельная начальница бригады, вскоре крикнула:
- Игорь, супер!
- Спасибо, - ответил я, подумав, что Лида меня похвалила.

Оказалось, Лида хотела, чтобы я подбавил в коробку конфет под названием «Супер». Молоденькая фасовщица усмехнулась моей ошибке. Ситуация оказалась неловкая. Чтобы побыстрее от неё отмыться, я поторопился исполнять «приказ» начальницы. Коробки с конфетами высокими плотными рядами стоят рядом с фасовочным столом. Найти среди всего этого изобилия нужный сорт - большая проблема. Я беспомощно рыскал, разыскивая «Супер», вчитывался в пёстрые «кондитерские» названия, стараясь по ходу дела запомнить, где что лежит. Время шло. Я боялся получить нагоняй и чувствовал, как лицо покрывается жаром, а в груди образуется неприятная уязвимость. К счастью, рядом оказалась контролёрша в красном фартуке:

- Извините, вы не подскажете, где здесь конфеты «Супер»? - я попросил помощи у неё.
- Это компания «КДВ». Ищем коробку с этим названием и смотрим, что именно там лежит. У «КДВ» коробки, как правило, невысокие, прямоугольные такие.

Контролёрша помогла мне найти «Супер», но собачья, суетливая беспомощность в поиске конфет, которые нужно подсыпать фасовщицам, стала для меня на «Изумруде» главным бичом. Лида сказала, что можно брать по две коробки и ставить их под фасовочный стол, чтобы потом сразу подсыпать: это облегчило положение, но ненамного. За два часа упаковки я так покрылся потом, что футболка прилипла к телу и стала, как вторая кожа. Мою любимую чёрную толстовку пришлось снять, и я испугался, что это приведёт к простуде. Но выбора не было.

Вскоре к столу подошла женщина из отдела кадров и выдала мне бейджик с названием должности и именем - в цеху бейджики есть у всех. Нацепив его на свою мокрую футболку, я продолжил упаковочную работу, но Лида произнесла спасительные слова:

- Игорь. Хватит там возиться. Помоги нам набирать. Мы все делаем общее дело.
Я охотно согласился и какое-то время снова ходил по кругу и бросал конфеты в подарочные упаковки - это было, как отдых. Параллельно я услышал разговор Лиды с одной из контролёрш:
- А в Москве фасовщицей можно устроиться на вахте?
- Вряд ли. Там свои есть.
- Ну и ладно. Всех денег не заработаешь.

Эта фраза («Всех денег не заработаешь») внушала оптимизм: человек, произнёсший такие слова, не будет драть три шкуры. Лида выглядела вполне пригодной начальницей, и я решил, что к ней надо попадать всеми правдами и неправдами. Потом к столу со своим извечным высокомерно-деловым лицом подошла Шнягина. Она взяла у меня из рук подарок и вывалила конфеты на стол, чтобы проверить правильность сборки. Я с волнением ожидал исхода, но ничего сказано не было: ошибок, связанных с фасовкой, я больше не допускал… А эта Шнягина и другие инспекторы-контролёры… Я вечно находился под началом женщин: в школе, когда был учеником, в институте, в школе, когда был учителем. Вот и на «Изумруде» история повторилась. Всё это начало надоедать.

Вскоре стемнело, наступило шесть часов - час до перерыва. Я давно понял, что громаду времени надо делить на отрезки - тогда оно легче переживается. День на «Изумруде» я делил на несколько частей: 1. начало - самая тяжёлая часть, когда ты не знаешь своей судьбы и только входишь в ритм; 2. шесть часов - следующий рубеж, час когда ты находишься в сладостном ожидании перерыва; 3. с 19: 30 до восьми - отрезок, возвещающий начало часа, когда до конца работы два часа: в это время ты ждёшь девяти, что есть последнего часа работы, когда избавление уже на носу; 4. девять часов - до конца работы остаётся час, скоро всё закончится. И вот я уже находился во втором отрезке дня. Руки двигались механически. И ни звуки скотча, ни призывы грузчиков, ни звуки тележек не могли избавить от задумчивости и памяти. Видимо, надо всё-таки больше читать, больше смотреть кино, надо будет скачать приложения для аудиокниг: чтобы в голове было побольше информации, глушащей всё лишнее. Обожаю вспоминать воспринятое. Вот и тогда я вспомнил выпуск новостей с Сергеем Доренко, когда он вёл репортаж с площади «Минутка» в «Грозном»: кругом следы неостывшего боя, небо хмурое, всюду грязь и дым. Доренко что-то говорил, а позади ехал грузовик: промелькнул буквально на несколько секунд. Но этот грузовик («Урал», кажется) выглядел, как живое существо: энергичное, трезвомыслящее, напористое, вдохновенное, решимое. И я задумался о том, кто управлял этим грузовиком, захотел представить себе его водителя, захотел узнать его имя и судьбу. Потому что, наверняка, грузовиком управлял человек волевой и энергичный, безо всяких тараканов в голове. И я завидовал этому водителю, несмотря на то, что он был в Чечне. Он воевал, но обладал (и, надеюсь, обладает) внутренней свободой и свободой разума, которой так не хватает мне и таким, как Николай Левин…

- Девчонки, на перерыв! - крикнула одна из начальниц.
Бабы начали покидать свои рабочие места и потихоньку направлялись к выходу.
- Ты не куришь? - спросила меня Лида.
- Бросил.
- Ну и как тебе? - спросила фасовщица Зина: девушка где-то на пороге сорока, с широким ртом, но гладким лицом и чёрными спокойными глазами, в которых ощущается лёгкая улыбка. Зина привлекательная, я подумал, что она одинокая и испытал в душе некоторые надежды: ничто не может полностью убить эти надежды.
- Так себе, тяжело, - ответил я.

Мне и вправду тяжело, правда, с каждым днём всё меньше. Курение - это не моё (ухудшает психическое состояние, вызывает тревогу, поэтому отказался я пусть и тяжело, но без надрывов).

- Могу себе представить, - сказала Зина.
Потом она бодро направилась к выходу:
- Куда ты хоть прёшься, на х…! - крикнула ей Лида. - Вечно ты хочешь меня обогнать. 

В столовой я снова сел и испытал от этого боль в ногах - так сильно настигло это удовольствие. Ел я аппетитом, но к сожалению, забыл в тот день кофе - мой главный допинг. Пришлось запивать бутерброды и банан «Пилигримом». Наличие аппетита меня радовало - это признак сносного жизненного состояния. Когда он пропадает, дело совсем плохо. Всегда лучше есть, чем не есть - это принцип, выработанный моей жизнью. Мало, что в жизни важнее еды. Не есть, когда еда имеется - совсем плохо. Во многом я не теряю сейчас аппетит, потому что бросил курить. Я так устал, а бабы улыбались, ворковали друг с другом: кажется, будто им эта работа ничего не стоит. Может, действительно, привыкли, в отличие от меня - бывшего аспиранта и учителя? Хотя попадались там люди совсем не молодые: женщины лет пятидесяти пяти - шестидесяти. А за окном сияли огни города, сияли полосы, установленные на домах (не знаю, как они называются). Город выглядел заманчиво, я по уже очень давней привычке представлял, что делают в своих квартирах люди, что творится за этими «жёлтыми картами».

После «обеда» сходил в туалет и опять мучился в потёмках (на «Изумруде» здорово прячут выключатели), отправил матери СМС-ку со словом «Норм.». Дальше работа продолжилась. Перерывы, надо сказать, дело своё делают и восстановиться помогают. Я засовывал подарки в коробки, клеил номера, мучился со скотчем, когда терял его край. Те подарки засовывались легко, гораздо тяжелее, когда в коробку надо подкладывать бумагу: ненавижу это дело. Я занимался упаковкой, а море подарков не уменьшалось. Поддон рос, становился выше меня, а фасовщицы трудились, как пчёлы: под конец дня их сила и жажда денег увеличиваются. Всё это продолжалось, пока Лида не крикнула:

- Всё, девочки. В собранные упаковки конфеты добирайте и больше не делаем! Не успеем больше!
Последний отрезок дня подходил к концу. Наконец, Лида крикнула грузчику, что мы готовы:
- Одиннадцатый стол, поддон!

Как оказалось, я как упаковщик должен был повесить среди собранных нами коробок картонку с тремя надписями. Я попросил помощи у одной морщинистой контролёрши, которая дала мне маркер и велела на куске картона написать: «1-я смена, 8-й стол, 1-й поддон». Я написал эти слова и цифры и вложил картонку между коробок: посреди всего наработанного нами богатства. Но Лида, увидев, мои художества ахнула:

- Почему хоть первая смена? Хорошо хоть я заметила, а то весь день бы просрали и без денег остались по твоей милости!

Лиды вытащила картонку и исправила ошибку чёрной гелиевой ручкой. «Неужели та контролёрша решила так поиздеваться?» - подумал я. Мысль о подобной жестокости была невыносима, поэтому я всё-таки надеюсь, что ошиблась она не специально.

Потом пришёл Валентин Петрович, и они с Лидой посчитали сделанное.

- Вообще-то это должен делать ты, - сказала мне Лида. - Бери в следующий раз с собой блокнотик и ручку.

Как оказалось, за весь день мы заработали 395 рублей… Было обидно, мягко говоря. В школе я такие деньги зарабатывал за неполный день, всего за четыре урока, за время которых мог спокойно сидеть на стуле. И перерывы в школе имеются каждые сорок пять минут, и работа не такая однообразная… Было обидно… И за прошлое, которое я недооценивал в том числе. «Ладно, если бабы за такие деньги работают, то и я буду. Хорошо хоть так: такой убогий и такому должен радоваться», - успокаивал я себя.

После раздевалки я вышел на улицу, во двор «Изумруда». Наступила ночь, но было не очень холодно. Вообще, осень получается не холодной. Там во дворе и за воротами «Изумруда» я видел унылых девушек и женщин, идущих в обратную от нас отработавших сторону: они шли на работу в третью смену (с 23 вечера до 6 утра). «Ох и завидуют они, наверное, нам!» - с шакальим удовольствием подумал я. Всё, как в жизни: кто-то приходит, кто-то уходит, кто-то сдаёт смену, другой принимает. Завтра днём завидовать буду я, глядя, как из «Изумруда» выходят «перваки». Но сейчас наш час триумфа, сейчас отдых ждёт нас.

На остановку я шёл через загубленный недавно завод и улицу, застроенную двухэтажными домами: судя по всему, эти дома сроили пленные немцы. Забавно, раньше я по этому маршруту любил гулять, а теперь возвращаюсь с работы. На остановке я вскоре встретился с Лидой и той молодой фасовщицей: Марина Карханина её зовут. Лида и Марина стояли вдвоём, присоединяться к их компании я не стал. В цеху, когда в конце дня образовалась свободная минутка, я захотел с ними поговорить, спросил, где они живут:

- На Медведева, - сухо ответила Лида.
- В Микроне, - сухо ответила Марина.

Короче, общение не задалось. В компанию фасовщиц я не вписывался, поэтому на остановке липнуть ни к кому не стал и дожидался своего транспорта молча. Вскоре подошла нужная маршрутка, и я в неё сел, чтобы добраться в другой конец города. Конечно, работая на «Изумруде» мне было бы легче жить с родителями, даже на проезд тратиться бы не пришлось, но так хочется взрослой жизни: чтобы возвращаться после работы в свой дом, где ты хозяин, где не будет скандала из-за непогашенной лампочки или не помытой тарелки… И вот эта мечта, её воплощение вернулось ко мне хотя бы на миг, хотя бы на миг: в учительстве я тоже долгое время жил один.

Удивительно, но маршрутка, несмотря на позднее время, была переполнена. Лишь ближе к моей остановке народ начал рассасываться, и вышел я уже из почти пустого автобуса. Живу я в довольно криминальном местечке, с некоторыми моими знакомыми здесь случалось всякое-разное, поэтому к подъезду я шёл… ну, скажем, с трепетом. И мать за меня в эти дни очень волновалась, всё уговаривала жить с ними и папашей. Удивительно, на улице такой час, а наша кодовая дверь открыта. Я эту оплошность исправил и, войдя в подъезд, дверь закрыл: основные опасности миновали. А, когда я открыл дверь квартиры, они миновали вовсе. Взамен пришли лишь гробовая тишина и тьма. Из кухонного окна я увидел, как светятся окна противоположной девятиэтажки - всегда неравнодушно относился к этому обыденному зрелищу. Чтобы рассовать тоску, я поторопился найти пульт и включил телевизор: звуки голосов, рекламная музыка и голубое мерцание экрана тягостную обстановку разрядили. Потом, ещё даже не сняв куртки, я позвонил матери: она просила звонить ей прямо в ту секунду, когда я переступаю порог квартиры.
   
Ну всё. Все самые тягостные дела сделаны. Можно смело лечь в постель отдохнуть. Но сначала. Сначала - выпить. «Не слишком ли часто?» - подумал я, достав из холодильника бутылку «Беленькой», но решил, что не часто и наполнил хрустальную рюмку водкой. Выпив, я начал смотреть телевизор со снятыми штанами - мечта после дня, проведённого в «Изумруде». Ургант что-то говорил, шутил, а я чувствовал, как сильно захмелел от одной-единственной рюмки. И всё же сил на то, чтобы сварить кашу быстрого приготовления и разогреть данную матерью котлету, хватило. Перед этим своим скудным ужином я выпил ещё одну рюмку.

Выключать телевизор и засыпать я не торопился, пытаясь продлить эти блаженные минуты свободы и отдыха. Этого мало и у тех людей, которые не работают. Это ценность - для всех. Доживая в бодрствовании последние минуты, я испытал надежду на то, что тот день выступит своеобразной метафорой всей жизни: всё тяжело, всё скользко, кроме завершения, кроме того благословенного отрезка, который стремишься растянуть, увеличить. Ведь в эти минуты появляется понимание: «Всё закончилось достойно».
Первый снег
Я открыл глаза где-то в десять: «Сейчас в Дмитровке заканчивается второй урок, наверное», - подумал я, посмотрев время в телефоне, лежавшем на табуретке у кровати. Сквозь щель в шторах в квартиру проникал тусклый серый свет, а ночью я находился в ярком мире цветных снов. В последнее время мне снятся очень яркие сны с запутанным сюжетом, но отчётливым и пёстрым видеорядом. Но вот вернулась реальность, и я этому не сильно расстроился. И перспектива возвращения в «Изумруд» не расстраивала, хотя раньше на работу я ходил, как правило, с тяжким сердцем (работать приходилось не только в школе). Первым делом я включил телевизор, который смотрел минут пятнадцать, лёжа раздетым на кровати. Потом был кофе - обязательный атрибут пробуждения, первое наслаждения дня. «Ну уже сегодня кофе я не забуду!» - подумал я с твёрдой уверенностью.

Однако долго наслаждаться утренними радостями времени не было. Одна из прерогатив второй смены - возможность заниматься творчеством, исполнять свой истинный долг, чтобы потом со спокойной душой развлекаться конфетными делами. Писать свой рассказ я сел за кухонным столом - оттуда из окна падает больше света. Но дело на этот раз совсем не пошло. События, взятые за основу, нельзя назвать интересными и сюжетообразующими (это вам не Шаламов с его богатейшим материалом). А других событий в моей жизни почти не было (серенькая получается жизнь, но я по этому поводу не переживаю: у других она тоже не шибко) … Продолжать рассказ я не стал, решив, что надо сделать тайм-аут: часто бывает такое, что в голове с течением времени всё складывается само собой, и этому надо всячески способствовать. Всю жизнь я использовал малейшее происшествие, любой мало-мальски значимый диалог, любую сценку или затейливый пейзаж, чтобы что-то создать. Но всё это тщетно. Сложно писать, когда жизни нет. Жажда творчества без истинных событий оказывается холостой. Ещё только идя узнавать о работе на «Изумруде», я подумал, что как бы там ни было, а это будет - материал. Но теперь я понял, что материал этот весьма скудный и незначительный. «Наверное, пора бросать писать о чём попало. Никакое это не приключение, а всего лишь тупая рутинная работа», - подумал я, задумчиво уставившись на унылый октябрьский пейзаж. В общем, я твёрдо решил ждать чего-то настоящего, а холостые позывы на творчество оставить в стороне. Я решил, что больше сосредоточусь на чтении и исследовательской работе, а с «художеством» надо повременить. «Изумруду» в этом художестве, во всяком случае, уж точно места нет - так я думал.

Но приступ интеллигентской подавленности всё же вылился в творчество. Вспомнив прошлый вечер (и большинство других вечеров), я написал в своей большой фиолетовой тетради стихотворение:
Поскорее включить телевизор,
Чтобы так одиноко не стало,
Чтоб не слышать, как плачут карнизы,
И ветра разрываются шквалом.

Поскорее добраться до пульта,
Чтоб разбавить вечернюю тьму,
И одежду повесить на стулья,
Гробовую взорвать тишину.

Поскорее услышать программы,
Чтобы шум своей боли заглох,
Чтоб футбол и далёкие страны
Проводили в спокойствие снов.

Чтобы чей-то дешёвенький юмор
Улыбнуться заставил на миг.
Даже если актёр где-то умер,
Станут ниже позывы на крик.

Даже если чужие постели
На экране любовью полны,
Станет легче исход понедельный,
Станут мягче тиски тишины.





Пусть дерутся на ринге боксёры,
И грохочет с экрана война -
Голубым мой разбавится морок,
Не поранит меня тишина.

В новостях пусть гудит Украина,
Президенты становятся в круг.
Я под всё это лягу на спину,
Телевизор - мой преданный друг.

Я на кнопку нажму только ночью,
Когда сон мой прервёт туалет,
И тревога уляжется прочно
Под мерцавший программами свет.

Я давно не писал стихов. Поэтический приоритет остался у меня в счастливом прошлом, и всё же это стихотворение я посчитал довольно крепким (да, простите за столь частое употребление слова «я», но у одиноких писателей выбора нет. Это не признак нарциссизма, а симптом трагедии). Вначале возникла мысль назвать его «Телевизор», но это было бы слишком просто и очевидно. Подумав, я поставил над стихотворением три звёздочки: пусть называется по первой строчке. Стихосложение, как водка: вслед за первой возникает жажда второй. Обычно, если я хочу написать стихотворение, то это желание мигом порождает, выуживает из памяти и сознания в целом материал, который можно облечь в поэтическую форму (пусть и понятно это бывает зачастую только мне). Так случилось и в тот раз. Я вспомнил своим мысли про «чеченского» водителя и решил написать об этом стихотворение. Вскоре фиолетовая тетрадь пополнилась ещё одним «шедевром»:
Он сидел за рулём «Урала»,
Пепел с кровью смешав покрышкой.
И страна его вся не знала - 
Маловат для признанья слишком.

Не остыла ещё Минутка
От гремевшего в Грозном боя.
На душе было мрачно, жутко
У крутившего руль героя.

Он и секунды не был на экране -
Умчался в скорбной суете.
Но для меня он стал, как память,
О временах и чувствах тех.

И как живёт водитель безымянный,
И что сейчас с грузовиком?
Кончался век кроваво-окаянный,
И льётся кровь теперь в другом.

Это стихотворение показалось мне слабее, и всё же понравилось. Можно было ещё что-нибудь написать или прочитать, но время поджимало. Надо было ехать к родителям обедать, а потом идти на работу.
2
- Мне кажется, ты на такой работе два месяца не выдержишь, - сказала мне дома мать.
- Вот ты зачем такое говоришь? Меня поддержать надо, а ты сомнение в душу вкладываешь.
- Мне просто жалко тебя. И здоровье там потерять можно… Ты в любом случае знай, что работа это твоя - туфта. Уйти оттуда - не постыдно. Незачем понапрасну мучиться, если тяжело. Это тебе не учительство, где уйти раньше июня - позорище.

Но я ещё хотел помучиться. Чтобы было легче, я решил воспринять свою фасовочно-упаковочную стезю как приключение, как испытание, которое надо пройти полностью хотя бы для большей самооценки (хотя я уже знаю, что такая игра часто не стоит свеч и уйти вовремя, не надорвавшись - большое дело). Именно с таким чувством я слушал наставления Щуровой и Валентина Петровича перед работой:

  - … Ну я понимаю в первую смену опоздать можно: там начало в семь часов, - говорила Щурова. – Но вы то чего опаздываете, девчонки?
- В первую смену все вовремя приходят, кстати, - подключился Валентин Петрович, - Они уже в без десяти семь все стоят, а вы всё подтягиваетесь: кто из туалета, кто откуда. И вот ещё: читать все умеют. Посмотрите, что написано на двери туалета.
Женский туалет на «Изумруде» находится рядом с цехом, на его двери написано: «В спецодежде не входить».
- А всё продолжаете в наших фартуках туда заходить. И вешалку уже установили, и табличку повесили - ничего не помогает, - продолжал Валентин Петрович. - Теперь о рабочих моментах. Вы все трудовой договор подписывали. Помните? Об опоздания мы уже сказали, теперь поговорим о тех, кто раньше времени цех покидает. У нас конец дня в десять часов: не в половину десятого, а в десять. То, что вы уходите без десяти, без пятнадцати - на это мы глаза закрываем, но уходить в половину - это уже наглость, девчонки. Теперь по поводу подарков. Многие из вас конфеты перекладывают. Конечно, ребёнок обрадуется, что у него больше положенного в подарке, но тот, у кого нормально насыпано, подумает: «А почему у того больше?». Поэтому вы следите за этим. И, когда смену сдаёте, короба с конфетами должны быть заполнены наполовину, чтобы вашим приемникам не пришлось тратить время на засыпку вначале. Я, конечно, понимаю, что все домой хотят, но совесть надо иметь…

«Конца и края этому нет», - подумал я тогда. В школе учителя распекают учеников, а администрация на педсоветах песочит учителей. Здесь - промывка мозгов. Всюду промывка мозгов: идёт по кольцу непрерывно, касается всех. Наверное, только Путин от неё свободен.

Когда началось распределение столов, те, кто вчера работал у Лиды, волновались, что нас раскидают. Я этого тоже не хотел. Зина не пришла, и нас осталось четверо, включая новенькую: довольно симпатичную женщину лет тридцати восьми. Зовут её Лена Демидова. У брюнетки Лены задумчивые серые глаза с вечным выражением лёгкой улыбки, аккуратные губки «бантиком». Короче говоря, всё ничего, кроме мешков под глазами. В Лене чувствуется аккуратность: такие люди могут делать работу без суеты и лишних телодвижений, не проливая семь потов. Я это почувствовал сразу и не ошибся.

- Ну всё, трындец: раскидают нас, - сказала Лида.
Пока шло распределение я посмотрел в окно, за которым увидел, как из трубы котельной, расположенной вблизи хрущёвских домов, валит дым. Зрелище заворожило (в этой безликой жизни заворожить может всё, что угодно, парни вроде меня обречены видеть прекрасное в обыденном). Я посчитал, что в тех хрущёвках сейчас царит уют и спокойствие - типичная мысль. В чужих домах часто кажется уютно, особенно, если ты живёшь так, будто смотришь на эту жизнь словно через замочную скважину.

- Нет, я такую маленькую бригаду оставить на могу, - сказала Щурова. - Лида и Игорь, отправляйтесь к девчонкам за одиннадцатый стол. Мариина и вы, Лена, идите к пятому.

Это расформирование могло предполагать, что угодно. Однако, попав, к девушкам из одиннадцатого стола, я успокоился: бригада там была довольно дружелюбная. Мы сразу влились в работу. Радовало и то, что обязанности упаковщика там выполняла некая Раиса Гордеева: очень крупная женщина лет сорока. Но уродливо-толстой её назвать нельзя. Гордеева несёт своё тело с достоинством, и облик её не лишён изящества. Работу она свою выполняет с постоянной улыбкой на крашеных губах, делает всё без спешки и суеты: полная моя противоположность.

- Мужчина! Мужчина, я к вам обращаюсь!

Пока я собирал конфеты и бросал их в упаковку, ко мне обратилась одна из контролёров: на этот раз уродливо-толстая дамочка в красном фартуке. Имени её я не помню (а если бы и помнил, всё равно не указал бы настоящее), на её пухлом лице с большим красным носом выражение непреходящего недовольства с оттенком недоумения. Её обращение ко мне не предполагало ничего хорошего.

Испугавшись чего-нибудь напутать с конфетами, я взглянул на контролёршу:

- Вы почему так медленно всё делаете? - спросила она меня. - Там вас уже все фасовщицы обогнали.
Возникло смутное желание ответить, что устраивался я не на фасовщицу, но, разумеется, ответить таким образом я не мог.
- Да я просто стараюсь…
- Вы не стараетесь, - перебила меня контролёрша.

На систематический труд и систематически правильное мышление я действительно не способен. Зато способен на вспышку, неожиданность. Этого никто не ценит, все хотят системности и перманентного трудолюбия. Но ведь бывает такое, что нужен подвиг, ситуация, когда без неожиданного взрыва чьих-то способностей система разрушится. Именно для таких случаев и нужны такие, как я. Но о кризисе, пока он не наступил, никто не думает. Все хотят быстрой и правильной сборки конфет. И эта повседневность таких давит, разламывает. А ведь окажись мы в критической ситуации повели бы себя правильнее, логичнее и достойнее всех этих правильных трудолюбцев и мудрецов, которые мочились бы в штаны и звали маму.

Где-то через час нас перевели за другой стол собирать другой подарок. Всякая перемена внушает страх, но и там ничего неожиданного не произошло: всё то же собирание конфет. Единственное, что пришлось дополнительно делать - собирать кубики из картонной заготовки. Но делать это я научился ловко и даже заслужил уважение фасовщиц:

- Смотри, как я подтянула Игорька, - сказала одна из них.

Вообще девки за тем столов были добрыми на вид, и внешность в данном случае не обманчива: общались они очень вежливо и деликатно. Одна из них даже показалась мне знакомой: она очень похожа на женщину, которая работает в регистратуре нашей областной библиотеки. В голове даже возникла мысль подойти к фасовщице и спросить её, не является ли она сестрой той библиотекарши. Но делать этого я, разумеется, не стал. Да и времени не было. Я выполнял свою однообразную работу, сводившуюся к десятку простых движений, и был доволен этим унылым многочасовым спокойствием: лучше уж повиснуть в таком состоянии, чем впасть в крутое пике, где скука покажется счастьем. И даже в таком положении можно вспоминать что-нибудь прочитанное или увиденное, погружаться в какую-нибудь добрую память. «В этом году же не станет Роя Бати!» - осенило меня во время собирания очередного кубика. Я вспомнил фильм Ридли Скотта «Бегущий по лезвию», действие которого разворачивается в ноябре 2019-го года, то есть прямо сейчас! Именно в этом месяце этого года должен умереть по сюжету тот робот-гуманоид Рой Бати в исполнении Рутгера Хауэра. «Вот и отлично, - подумал я. - Будет, что сегодня посмотреть под пиво», - днём для весёлого послерабочего времяпрепровождения я купил банку пива. 

- Игорёк, отвлекись от кубиков, - сказала мне фасовщица, похожая на библиотекаршу, - Помоги нам с упаковкой.

Я уже хотел было отказаться, потому что руки мои для мелкой работы не приспособлены, но всё оказалось проще. Сложную упаковку собирала специально выделенная для этого фасовщица, я же просто гнул картонку в нужных местах, чтобы работа шла быстрее: и это «потрясение» оказалось весьма сносным. Времени говорить в цеху нет, но в той бригаде находилась возможность перекинуться парой слов:

- Ты знаешь, что Тарзан, муж этой Наташи Королёвой, скоро к нам в Орёл приезжает?      
- Не знаю, но дела мне до этого нет. Он ведь стриптизёр бывший.
- И что тут такого. Каждый зарабатывает, как может.
- Он ведь офицер бывший, - встрял я в разговор фасовщиц.
- Да у него высшее военное образование. Но, когда всё рушиться стало и военные перестали быть нужны, он вынужден был пойти в этот стриптиз.
- Да я не осуждаю его. Но дело это всё равно довольно скользкое. Человек может быть хороший, а дело скользкое.

Время шло, улица уже стемнела, и вскоре наступил перерыв. В столовой я сел на своё обычное место, уже был готов насладиться бутербродами, а потом к столу подсел один грузчик. Я и раньше его заметил: лет пятидесяти пяти, с пустыми чёрными глазами и лицом, словно бы вдавленным в голову. Во всём облике этого человека читается тотальное отсутствие интеллекта, животность, как она есть. Грузчик этот походит на хтоническое существо. Я избрал для себя курс избавления от излишней задумчивости, поиска смыслов бытия и всего такого, но здесь столкнулся… Это уже чересчур, так не думать - уже совсем плохо. Грузчик этот, видимо, в руках никогда не держал ни книги, ни газеты. Может быть, он даже не смотрит телевизор, не поёт, не слушает музыку… Я избрал для себя курс избавления от всякого пренебрежения перед людьми (будь то богатые мажоры, проститутки или бомжи), но в тот момент справиться с собой не смог. Началось самое «увлекательное»: грузчик разложил на столе свою снедь. Я с трудом следил за его убогими неуклюжими движениями, с трудом смотрел, как он раскатывает по столу варёное яйцо, разламывает руками хлеб. А ел он так… Когда грузчик морщился во время жевания, казалось, будто он старательно прожёвывает свой мозг. Аппетит у меня быстро пропал. Возникло желание пересесть на другой стол, но обнажать свои неоднозначные чувства я не хотел, поэтому просто ушёл из столовой. Это был единственный раз на «Изумруде», когда я с удовольствием вернулся к работе после перерыва.   
3
Потом закончился и рабочий день. Последний рабочий отрезок миновал, но до радостей жизни надо было ещё добраться. Оказывается, пока я возился с конфетами, на улице выпал первый снег. Мало что из литературных архетипов трогает меня за душу, но первый снег… Первый снег для меня всегда событие - знаковое. Дни, когда впервые в году выпадает снег невероятно красивы, потому что земля наконец то избавляется от осенней грязи, покрывается заманчивым белым покровом, скрывающим все природные мерзости. В день первого снега на душе спокойно, и глаз радуется. Даже кажется, будто во рту возникает какой-то металлический привкус. А в голове возникает чувство анальгинного обезболивания и безмятежности. Первый снег как символ победы над смертью - символизирует, что все смерти закончились, а впереди один лишь долгий сон, предваряющий пробуждение. Правда, первый снег недолговечен и жидок, быстро исчезает, как правило.

Наступая на первый снег, я добрался до остановки и сел в маршрутку. Там был ребёнок: «Может быть, и ему достанется один из наших подарков», - подумал я. Взглянув на ребёнка, я вспомнил своё детство. В детстве я прославился угрюмством (одна тётенька даже заподозрила аутизм), не принимал участия в утренниках и всяких театрализованных представлениях… Сложно быть весёлым и активным, когда ты еле держишься на плаву и борешься за самое основное. Так было тогда, так осталось и сейчас. Там в маршрутке я погрузился в фантазию: задумался над тем, что было бы, если бы я в детстве прожил один такой день: со всеми этими «изумрудными» тяготами и последующим алкогольным удовольствием. Наверное, с трудом выдержал бы и то, и другое, плакал и умолял: «Не хочу!!! Не хочу!!!», вызвал бы резкое сопереживание родителей словами: «Да что ж это такое! Что же с ним будет то такого!».

Позади сидела женщина, которая разговаривала по телефону с каким-то юношей:
- …Ничего такого не сказала. Сказала: «Отличный парень», - говорила она.

Потом я услышал обрывки другого разговора:

- Мам, я, конечно, знаю, что ты больная на голову, но не знала, что настолько. Ты зачем Вадику сказала, что Дима сидел. Вадик теперь звонит мне и весь чуть ли не трясётся… Видеть тебя больше не хочу. Сука.

«Моя ещё считает, что я с ней грубо обращаюсь. Слышала бы она этот разговор», - подумал я. Удивляло то, что женщина позади разговаривала совершенно спокойно и произносила свои успокаивающие и гневные вещи совершенно без эмоционально. Покидая маршрутку, я не мог на неё не взглянуть: обычная женщина с короткострижеными чёрными волосами и лёгкой улыбкой на тонких крашеных губах.

Я торопился домой, торопился к отдыху и своим скудным удовольствиям. По пути я увидел, как у стены целуется пара подростков. Страх получить бандитский удар по голове сменился тогда страхом быть покусанным дворовыми собаками - они столпились у одного из подъездов. Одно из правил, хорошо мною усвоенных, - никогда не обнажать страха ни перед мутными компаниями, ни перед собаками. Может, поэтому собак я миновал благополучно и без эксцессов зашёл в подъезд.   

А дальше классический набор: тёмная квартира, звонок матери, телевизор. «Бегущего по лезвию» я смотрел, как и хотел, потягивая пиво. Правда, банки пива, разумеется, не хватило, и за ней последовал бонус: две рюмки водки. Можно было выпить и три - следующий день был воскресенье. Но усталость не дала вдоволь насладиться жизнью, и я прекратил просмотр фильма, когда Рой Бати произнёс слова: «И в пламени огненные ангелы. И гром потряс их берега. И запылали большие пожары» … 
Fields of gold
1
Эти конфеты мне уже снились ночью. «Изумруд» побил все рекорды: работа в Дмитровке мне едва начала сниться к исходу первого года работы там, а тут… Этот никчёмный цех с едва знакомыми людьми… Возможно, виной тому яркие фантики конфет: сновидения падки на всё яркое и аляповатое.

 Вообще, упаковочно-фасовочная работа давала о себе знать сильно. Отсутствие мобилизации в выходной день аукнулось жуткой слабостью. Проснувшись, я немного посмотрел телевизор, захотел продолжить рассказ, но сил не хватило, поэтому снова включил телевизор. Но сил не хватило и на него. В конце концов я ещё раз лёг спать. Днём в последнее время сплю я плохо, поэтому часто о чём-то думаю или вспоминаю. В тот выходной, борясь за сон, я вспомнил, как в детстве выходил из натопленного деревенского дома на улицу гулять: деревья были в снегу, воздух пах свежестью. Я выходил на улицу, скрипел в абсолютной тишине валенками и по дорогу к другу вдыхал запах горелого угля - зимой он доноситься из каждой трубы. Зимой мы с друзьями рыли снежные тоннели на горе в соседней деревне Шамино (название изменено), жгли костры в осиновой роще, которая называется Неумойное (действительно так называется, потому что не затапливается во время половодья). Мы не боялись мороза и холода лунными вечерами: что-то кричали и пели, в то время, когда во тьме загорались жёлтые окна соседей. Я вспомнил, как мы с другом Пашей (по-другому его зовут) слепили огромный снежный шар и сбросили его в свинцовое русло нашей речки. Ещё мы на том же берегу соорудили снежную крепость. Незадолго после этого мы праздновали день рождения подруги Светы (не так её зовут) и посреди праздника попросили взрослых отпустить нас погулять (а был уже тёмный вечер). В деревне бояться нечего, и взрослые нас отпустили. Паша сказал: «Не делайте, как я», а потом залез на крепость с ногами, стал бродить по её стенам. Но я изумился и сделал тоже самое. «Я же сказал, не делайте, как я», - возмутился Паша. Я вспомнил это успокоительное зимнее чувство в деревенском доме: воздух кристальный, тишина, а я подхожу ко спящему на подоконнике Агафону и начинаю его ласкать. И, разумеется, дед с бабкой тогда были живы. Они были из того благословенного жизнелюбивого поколения, которое обладало абсолютной чистотой сознания и жило самыми простыми и самыми настоящими радостями. Мне кажется, что со смертью бабушки я утратил едва ли не последний якорь, связующий меня со здравомыслием. Я с улыбкой вспомнил, как бабушка говорила мне: «Не уезжай. Без тебя тут очень скучно!». Я вспомнил, как появился перед ней в её последний вечер: увидев меня, бабушка горько расплакалась - видимо, понимала. Она так мучилась, что сказала: «Лучше убейте». Но даже в таком состоянии бабушка спросила: «Как у тебя уроки прошли?». «Я не вёл сегодня уроки, ба», - дело было на осенних каникулах. Ещё бабушка спросила: «Я просила мамку тебе гранат купить. Вкусный?». «Да, ба, вкусный. Хороший гранат», - ответил я бабушке.  А уже через день мы увидели её в гробу… Эта память заставила меня повернуться… Она лежала такой помолодевшей, такой красивой: как тогда, когда мы в стародавние времена гуляли с ней по парку после школы. Школа… Школа, где я учился: я вспомнил её коридоры, один осенний день с болтанием по кабинету истории. Коридоры, виды из окон, голоса и лица учителей, осень, зима, весна - всё это промелькало в моём не дремавшем мозгу. Как хорошо, несмотря ни на что, я тогда жил: с какой лёгкостью и глубоким весельем в душе… И как дошёл до жизни такой? А ведь ещё года два назад всё было иначе, лучше. Два года назад я устроился в Дмитровку. На кровати я вспомнил тот день, когда впервые туда ехал для разговора с директором и завучем: конец августа, автобус едет за городом, и дубовые посадки мокнут в дожде, стоят ещё зелёными. В Дмитровке я почувствовал, что нахожусь в совершенно незнакомом микрокосмосе, нахожусь, словно во сне: сельхозбаза, ангары, посадки, поля с неубранной соломой. Это сочетание зелёного и жёлтого. Автобус ехал, а я не знал, где выходить, но потом в салон вошла директриса и сразу подсела ко мне с вопросом: «В школу устраиваться едете?». Этот школьный двор: рябиновая аллея, клумбы с учениками, которые проходили практику. И вот мы в самой школе: типичная деревенская, но для меня - незнакомая, волнующая. Разговор с администрацией прошёл успешно, меня взяли. И ещё я познакомился с учительницей (ещё одной) русского языка и литературы: оказывается, она училась у отца. Учительница, очень симпатичная и энергичная, голодная до жизни, подвезла меня до остановки, с которой удобнее было уехать, не дожидаясь автобуса до Дмитровки… Как хорошо я работал там вначале! Казалось, будто я попал в спасительную нишу. И в жизни воцарился удивительный порядок… Я вспомнил тамошнего физрука: Глеба Романовича - аккуратный трудолюбивый мужичок, добрый, с тремя сыновьями. Глеб Романович зарабатывает не только школой, но и продажей зерна, содержит большое хозяйство. Управляет машиной едва ли не с семи лет и называет её своими ногами. При этом добрый, носит очки и выглядит не как типичный деревенский житель… Мысль о том, что в этом мире возможна такая добрая жизнь, такая устроенность и размеренность заставила меня лечь на живот. Не зависть это была, а досада. Я опять обострённо почувствовал, что теряю нити, связывающие меня с обычной землёй, куда-то отрываюсь… И эта работа на «Изумруде»: не для денег она, нет. Это всего лишь попытка остановить этот отрыв, обрести «нормальность», быть, как все, ведь все ходят на работу, все возвращаются домой уставшими после тяжёлого дня. Просто пожить простой жизнью - вот, чего я хотел. А деньги… Зарабатывание денег важно не само по себе, а тем, что это - признак твоей причастности к общей жизни, признак того, что ты в общей парадигме, со всеми. Там на кровати я решил, что не хочу ни творчества, ни всех этих возвышенных мечтаний. Я готов отказаться ото всего, чтобы жить, как дед, как бабушка. И творчество можно не бросать, если за него платят деньги. «А, если не платят?» - подумал я. Поможет ли отказ от творчества пробиться к людям, выйти из пещеры? Тогда я подумал, что, если нужно, я готов отказаться от выпивки. Никогда больше не прикасаться к рюмке… Но алкоголиком я никогда не был. Не в этом дело…
2
Попытки уснуть стали пошлыми. С тяжкой головой я встал, умылся и включил радио… Как по заказу там крутили одну из моих любимых песен: «Fields of gold» Стинга. Клип на эту песню полностью отражает моё нынешнее состояние: герой идёт по каким-то мрачным заброшенным местам, а его воображение восстанавливает яркое и весёлое прошлое… Слушая эту песню, я едва не расплакался. Теперь такое часто бывает: плачу под музыку. Но тогда кое-как сдержался и сел за свою фиолетовую тетрадь, где написал очередное стихотворение (удивительно, но работа на «Изумруде» пробудила во мне заснувшую жажду поэзии):
Я так стучался в ваши двери,
Стремился в мир, в который я рождён.
Но мир стараниям не верил
И походил на страшный сон.

Я натворил вагон ошибок,
Пытаясь к вам протиснуться навек,
Я не находчив и не гибок.
А, может, среди вас - не человек?

Быть может, это вот обличие - ошибка,
И мне в бесплотный надо мир?
И мне не к вам бы надо липнуть,
Лишаясь гордости и сил?

Я так хотел постичь секреты
Простого, как копейка, бытия.
Но всё не то, и всё не это,
И заблудился где-то я.

А вы, я вижу, бродите за стенкой,
И всё так гладко удалось.
А мне в журнале ставят энки,
Хотя я тоже - только гость.

Мой путь нелепостию полон,
Но как нащупать вашу нить?
Таблетки пить или уколом
Мне рядом с вами надо быть?



Таких заблудших ходят толпы -
Они на теле вашем шрам.
И рядом с ними нету толка,
И я хочу стучаться к вам.   
Иногда мне кажется, что где-то в невидимом мире я выбрал себе эту судьбу сам, не желая совершить чего-то ужасного. Предпосылки для того, чтобы я стал плохим человеком, были. И, может быть, чувствуя возможность греха, я в испуге выбрал эту, слишком тяжёлую стезю. Сидя за столом на кухне, я вспомнил эти свои мысли и решил облечь их в рифму:
Пережал, видно, я с опасением,
Выбрав путь этот трудный себе.
Я не вспомню теперь откровения,
Договора об этой судьбе.

То ли зла я боялся кому-то,
То ли что-то смущало мой ум.
Незаслуженно вышло всё круто
В натяжении жизненных струн.

И стеснён оказался мой разум…

Толстовская мысль о стеснённости разума Николая Левина крепко засела в душу. Но дальше моя поэтическая муза не пошла - стихотворение застопорилось. Я не сильно по этому поводу переживал, потому что писал его исключительно для психотерапии.
Но в квартире было настолько тоскливо… А впереди до вечера ещё оставалось море времени… Я решил сходить в «Оазис»: побродить по книжному магазину, попить кофе в столовой возле этого магазина, короче говоря, развлечься.   
Концерт
Дважды за осень орловский губернаторский симфонический оркестр даёт концерты. Мы с матерью стараемся их не пропускать, особенно, я. Слушая живую классическую музыку, я наполняюсь жаждой творчества и различными идеями - это физически ощутимое и довольно трудно переживаемое состояние. Но при этом - удовольствие. Вот и на День народного единства мы с матерью отправились в театр Тургенева слушать музыку. Сдав в гардероб одежду, я уже было собрался немного побродить по залам театра, посмотреть фотографии на стенах, но… Увидел сидящих на кресле Шевчук и Дерябину - своих однокурсниц. 

- Привет, - я с улыбкой поздоровался с теми, с кем виделся каждый день в течении пяти лет.
Девушки поздоровались со мной в ответ, повеселели.
- Хорошо хоть узнал, - сказала мне Шевчук.
- Обижаешь. Как можно не узнать?
- Ты совсем не изменился вообще, - сказала Дерябина, но я не поверил в искренность этого комплимента.

Не знаю, изменился я на самом деле или нет, но Шевчук… Шевчук похорошела и расцвела: из рыхлой матери Терезы, которая утирала помогала всем убогим и заботилась о несчастных, она превратилась в настоящую леди. Стройная и изящная, твердохарактерная, но не злая Дерябина осталась прежней.

- Как ты поживаешь? - спросил я Шевчук. – Работаешь на прежнем месте?
- Да, всё там же. Всё там же.
- По-прежнему снимаешь хату на Ботанике.
- Нет, хата своя. Приходи в гости.
Раньше я часто бывал в гостях у однокурсниц, но потом всё изменилось. Нить, соединяющая нас, истлела сама собой.
- А ты где? - спросил я Дерябину.
- Я всё там же. Ничего нового, - Дерябина вроде бы работала копирайтером или типа того.
- Ты о себе то расскажи. Мы люди - простые, а вот ты, - сказала Шевчук.
Сознаваться в упаковочно-фасовочном трудоустройстве было стыдно, поэтому я ответил просто и незатейливо:
- Нормально.
- Отличный комментарий, - с усмешкой ответила Дерябина, видимо, всё поняв.
- Как там наши: Мангейм, Филиппова…
- Мангейм отлично: недавно подбухивали вместе, - сказала Шевчук. - Филиппова у меня на ДР была: устроилась в своём Верховье, скоро третьего родить должна.
- А вы решили насладиться классикой? Какие у нас места?
- Да, Анька вот позвала просветиться, - ответила Шевчук. - Места у нас…
- Ряд девятый. Места одиннадцатое и двенадцатое, - ответила Дерябина.
- У меня ряд одиннадцатый, а место десятое… По интернету брали билеты? - спросил я Дерябину, заметив в её руках смятую распечатку.
- Да. По нему родимому, - почему-то слово «родимый» у многих людей пользуется популярностью.
Потом мы подошли к большому зеркалу у бюста Тургеневу, и Шевчук сфотографировала наше отражение.
- Интересно, а бюст Ленину в Польском корпусе ещё стоит? - задумался я (Польским корпусом называется здание, где находится филфак и ещё несколько факультетов ОГУ).
- Стоит. А куда же ему деваться? - с недоумением спросила Шевчук.

Смысл этого недоумения я не понял, потому что коммунизм давно в прошлом и заклеймён как явление отрицательное, поэтому с Лениным в вестибюле польского корпуса может случиться что угодно.

- А ты там была недавно что ли? - спросил я Шевчук.
- Да, я там магистратуру год назад закончила.
У меня иногда тоже возникало желание пойти в магистратуру, но многие вещи смущали. Особенно то, что преподают там теперь некоторые мои однокурсники: сдавать экзамен ровеснику, с которым ты сидел на одной студенческой скамье - дело довольно неоднозначное.
Вскоре прозвенел звонок, и люди начали занимать места в зале.
- Ладно давай, - сказала Шевчук. - Если не встретимся в перерыве, значит, пока.
- Хорошо, - ответил я однокурснице.
- Что за девки? - спросила мать, увидевшая, как я разговариваю с Шевчук и Дерябиной.
- Однокурсницы, - нехотя ответил я, заняв своё место. Встреча с девушками подняла волну задумчивости и тоски по прошлому, говорить ни с кем не хотелось.
- Хорошие девки. Как они поживают?
- Нормально, - сдавленно ответил я.
- «Нормально» - это не ответ. Ты скажи, где работают, в каких районах живут. Это, кто такие вообще. Ты мне раньше о них рассказывал?
- Ты их не знаешь… Зачем тебе вообще всё это?
- Чего ты крысишься? Я тебе нормальные человеческие вопросы задаю.

К счастью, вскоре на сцене погас свет. Музыканты вышли к своим пюпитрам, зал зааплодировал. Ведущая Юлия Стерн (имя изменено, хотя её и так все знают) поприветствовала публику, сказала пару предварительных слов, рассказала о предстоящей музыкальной программе. Концерт открывал оркестр с виолончелью. На виолончели играл какой-то известный московский музыкант. Наконец, дирижёр поднял руки, взмахнул палочкой, и музыка полилась. Но слушал я её на этот раз невнимательно: музыкант походил на одного моего заклятого врага (правда, ныне покойного). Даже имена их в чём-то совпадают. Это сходство подняло неприятную, донельзя неприятную память. Во многом благодаря тому человечку я и мыкаюсь по «Изумрудам». События те ужасные… Да и встреча с Шевчук и Дерябиной… Музыкант, играя на виолончели, корчил рожицы, скрипели скрипки, а я вспоминал студенчество. Теперь, проходя мимо Польского корпуса, я частенько всматриваюсь в его окна, мечтаю оказаться в одном из них: за столом, с тетрадью… «Поскорей бы уже завтра, чтобы вернуться в цех и бездумно бросать конфеты. Вернуться домой уставшим вусмерть и обалдеть от одной-единственной рюмки. Смотреть «Урганта» и спать», - думал я на концерте…

Во время перерыва я, конечно, вернулся к однокурсницам, но компания уже была не та, образовалась по принципу «2+1»: девушки всё больше общались между собой, постоянно делали селфи, фотографировались.

- Будь на связи в ВК, - сказала Шевчук, отправляясь на второе отделение концерта, которое получилось просто скучным и пустым.
Недовольство
1
Ночью мне снилась гражданская война. К счастью, уже прошедшая и даже, можно сказать, вымышленная: снился адъютант Сашко Бойко из фильма «Белая гвардия» - в своё время меня изумило ожерелье из погон, которое носит на себе этот герой. Мы с Сашко о чём-то говорили, но меня больше увлекал не этот разговор, а купание в чистой прозрачной реке с жёлтым каменистым дном.

Будильник прозвенел, как обычно, в 9:44. Я поставил его на это время, чтобы успевать заниматься перед работой своими «писульками». Но «Изумруд» сильно истощил, и сил встать в нужное время не хватило: я проспал ещё пятнадцать минут, потом ещё пятнадцать… Встал с трудом. Времени оставалось уже не так много, поэтому за стол я сел, не выпив кофе и не посмотрев телевизор. Перед работой я посмотрел в окно и увидел всё то же самое: коричневую стену заводского общежития, огромные голые тополя, раскачивающиеся от ветра во дворе. Снег, разумеется, давно растаял, не удержался, как и полагается первому снегу. Этой картины в совокупности со шквалом сновидений хватило, чтобы написать вот это:
Тополя трясут скелетом,
Над хрущёвками - свинец.
И гудит пространство ветром,
Захворавший спит отец.

Скоро выйти в это надо,
Сесть в троллейбус номер пять.
Будет вечером награда,
А потом, наверно, спать.

И во сне узоры встанут
В свои пёстрые ряды:
То река, то древний замок,
Города среди воды.

То войны гражданской грохот,
То рабочих будней миг.
Хорошо там будет, плохо:
Мать услышит смех и крик.



А потом опять из окон
Тусклый свет зальёт глаза.
И заснувший будет тополь

Над последней строчкой стихотворения я ломал голову до тех пор, пока не понял, что усилия напрасны: в таких случаях надо откладывать и ждать (хрущёвки из окна я действительно вижу, а вот отец с матерью сонным меня в последнее время не видят. И пятый троллейбус в реальности не при чём - всё это художественные условности).

Глядя в окно, я застыл и задумался над тем, не становится ли небо теплее от того, что мы проветриваем, избавляемся от излишка тепла в своих квартирах… Когда в человеке пробуждается поэзия, написать он может о чём угодно. Так получилось и несколько дней назад:
Мы согреваем небо,
Окна открывая.
Тепло квартир
Возносим к небесам.
И этими усильями зима
Становится не столь уже и злая.
Мы над землёй окружность уплотняем,
Теплее делаем её…

Время поджимало и я, бросив стихотворение, стал собираться.

2
После обеда у родителей я отправился в «Авиценну» забирать медицинскую книжку: к тому времени все заключения должны были стоять. Они и стояли. Красавица-терапевт сказала, что всё в порядке. Мои извечные опасения насчёт страшных болезней не оправдались. «Ещё поживём!» - подумал я, выходя из «Авиценны». Опасения за жизнь откладывались, а вот по поводу работы… Медкнижка была готова, но я начал сомневаться в том, что она пригодится.

И последующий день эти сомнения укрепил. Упаковкой подарков я занимался на пределе скорости, старался вовремя досыпать в коробки конфеты, но шло всё ужасно. Я не успевал, и много приходилось делать бабам:

- Я не собираюсь из-за тебя сюда за триста рублей ездить! - возмущённо говорила Лида. Из надёжного человека, под крылом которого можно спокойно работать, она стала такой же, как пигалица.

- Ты ручку принёс с блокнотом?
- Нет, - ответил я, действительно забыв купить ручку с блокнотом. 
- Завтра две принесёшь: одну мне отдашь, другой писать будешь. Всю ручку мне исписал!
Подсчёт сделанного и отчёт перед Валентином Ивановичем делала Лида, хотя делать это должен был я. Вообще то, это действительно неправильно. Но считаю я плохо, часто путаюсь, поэтому для бригады надёжнее был кто-нибудь другой.
После работы я ринулся из цеха и вызвал очередное возмущение Лиды:
- Глянь, и ещё скачет, как олень! Конечно, он не устал: бабы вместо него всё делали!
Пришлось притормозить и идти в раздевалку медленным шагом. Я вышел на улицу, когда Лида с другими фасовщицами шли уже впереди. Она продолжила свой возмущённый лепет:
- Бабы вместо него всё делали, а получать он будет больше. Конечно, так работать хорошо! Я и сама бы не отказалась от такой работы. Вот к нам новые упаковщики пришли, я к ним попрошусь. Я на один только проезд сюда трачу больше.
Может быть, она говорила так громко, чтобы всё это услышал я. Не знаю. День прошёл не очень удачно, но радовало, что он всё-таки закончился. Я решил, что собака лает, а ветер сносит: надо делать то, что выгоднее. Оснований для увольнения не было. Принцип однодневного расчёта указывал на то, что и завтра сходить на работу следует. Тем более, что я набрался решимости всё стерпеть и выдержать целый сезон, который заканчивается на «Изумруде» 22 декабря - аккурат в день зимнего солнцеворота.
Рай
На следующий день работы я ждал не в фойе, а в столовой: сидел за столом, смотрел в окно, из которого видел железную дорогу, унылые городские пейзажи и, кстати, дом родителей, в котором недавно работал. Чтобы скоротать время я листал в телефоне фотографии, но думал не о деревенских пейзажах. «Может, вернуться всё-таки в школу. Год как-нибудь помыкаться, а потом…», - думал я.

- Я то думаю, кто здесь так одиноко сидит с флаконом «Пилигрима», - с улыбкой сказал мне проходивший мимо Фрязин.

Одиночество моё уже чувствуется, как гнилой запах - за версту.

В «предбаннике» цеха я тоже стоял поодаль остальных и, прежде всего, Лиды и команды - молодая низкая фасовщица (Света Елина - условно говоря, её звали так) смотрела на меня с улыбкой и что-то говорила своей подруге и «начальнице». Стоял я неловко: вновь попал в полосу стыда, вновь испачкался. В обществе своих напарниц появилась и Раиса Гордеева: она аккуратно прикрепила бейджик с именем к фирменной пилотке, шла величаво и довольно, тихо напевая при этом какую-то песенку. Я удивился тому, как можно себя комфортно чувствовать на такой работе, как в принципе можно так легко идти по жизни.

На планёрке, когда шло распределение по столам, я вынужденно соединился с коллегами-фасовщицами, и сразу обратился к Щуровой:

- Может, вы меня с упаковки на фасовку переведёте?
- С чего это вдруг? - спросила она. 
- Не справляюсь.
- Он не может, - подключилась Лида. - Не справляется, тормозит нас.
- А кто тогда упаковывать будет?
Как бы отвечая на вопрос Щуровой, я посмотрел на Лену. Другие предложили ей должность упаковщика уже откровенно, и она ответила:
- Хорошо, попробую.
- А Костя… Костя так и не пришёл, - огорчённо сказала Щурова.

Костя, работа которого, видимо, начальству понравилась, на работу так и не вышел: отработал два дня и бросил. И Зина тоже больше не появлялась.

- Ну что вы тут? - спросил подошедший к нашей группе Валентин Петрович.
- Да вот, мальчик, хочет на фасовку перейти. С упаковкой не справляется, - меня и там называли «мальчиком». В свой тридцать один год я так и не смог повзрослеть: в этом вся беда.

Валентин Петрович осмотрел меня с огорчённым интересом и сказал:
- Форма тебе нужна рабочая.
- Ну не будем же мы его в женское переодевать? - сказала Щурова.
- Да нет, конечно… Поищи дома что-нибудь, - обратился ко мне Валентин Петрович. - Халат какой-нибудь посмотри или фартук…

Происходящее меня здорово угнетало. Конечно, это было глупо, но я представил, как хожу по цеху в этих синих женских халатиках и кепочках. Конечно, я бы этого не допустил, но одна только мысль… Хотя всем это было бы безразлично. Все настолько заняты своими нуждами и настолько понимающе относятся к различным видам заработка, что мужик в женском одеянии не сильно бы кого-то удивил.

- О, вот вам пожалуйста! – с ироничным возмущением заметила Щурова о какой-то малахольной фасовщице, пришедшей в цех с опозданием.
Наконец, мы приступили к работе. Ту малахольную пристроили к нашей бригаде:
- Опоздавших к вам направляют? - спросила она меня с улыбкой.
- Я не опоздал.
- Вы давно здесь работаете? - спросила меня новенькая (на бейджике было её имя: Нина Сафронова).
- Не называй меня на «вы». Здесь это не принято… Неделю примерно.
- Ясно. Ну и как: нравится?
- Да, так. Тяжеловато. Надеюсь, выдержать до конца сезона.
- Мне кажется, ты выдержишь. Это не на хлебозаводе работа. Я оттуда пришла: вот там действительно тяжело…

Нина оказалась единственным человеком, который задавал какие-то вопросы и вступал в коммуникацию. Но человек она действительно не от мира сего: худая и сутулая, с блаженной улыбкой на губах и мутными глазами, с выпирающими зубами. Голосом Нина говорит благодушным и полусонным. И работала она медленно, ещё медленнее, чем я. Нина оказалась противоположностью Лиде, которая обратилась к своей любимице Свете:

- Давай мы с тобой в первую смену перейдём. А тут, кажется, только нам с тобой что-то надо. Я и сегодня не хотела приходить, но русский человек наш он всё на чудо надеется, а чуда не происходит…
Лида общалась со Светой громко, очевидно, так, чтобы услышал я:
- Когда баба мужскую работу делает - это нормально, а когда мужик женскую… Конфетки в упаковку все бросать могут - дело это нехитрое.

Я так и не понял ход Лидиных мыслей: нормально ли, по её мнению, что мужик выполняет женскую работу или нет, что именно она хотела сказать. Как бы там ни было, но всё это возмущение трогало меня слабо. «Делай то, что тебе выгодно», - сказал мне однажды мать. Этого принципа я и стараюсь придерживаться, не тревожась по поводу чужого гнева. «Себя растравляешь, деточка, себя», - думал я, слушая Лиду и бросая конфеты в коробку.

Потом в нашей работе образовался технический перерыв, который многих возмутил, потому что за него не платили.

- Какие здесь конфеты хорошие, - сказала своим блаженным голосом Нина.
- Да, только есть их нельзя, - заметила Ольга Быкова: пятидесятипятилетняя фасовщица, которую прикрепили к нашей группе. Быкова вступила в общение, хотя было видно, что коммуникабельной назвать её нельзя - человек, что называется, себе на уме (даже при такой должности).
- … Я однажды таблетку приняла, и камера это засняла, - рассказывала Быкова. – Так потом вызвали разбираться. Я им говорю, что это не конфета, а таблетка. Заставили показать таблетки, которые пью. Была одна, которая конфету съела - выгнали сразу…

«Хорошо хоть не посадили», - подумал я. Такая бесчеловечность угнетала. Могли бы хотя бы перед перерывом сказать: «Возьмите, девчонки, по одной конфете к чаю». Даже не ради гастрономического удовольствия, а просто так: привнести доброту. Но ничего не поделаешь…

Во время сборки конфет Быкова однажды нам с Ниной сказала: «Вы, как мухи сонные». Я это пропустил мимо ушей. Но потом едва сдержался от гнева:
- Так, темп сохранять, идти за мной, не отставая. Мне пятьдесят пять лет.
«А не пошла бы ты!» - подумал я. Даже фасовщицы лезут в начальники: хоть кем-нибудь, хоть где-нибудь, а норовят поруководить. Быстрота и суетность, с которой Быкова подходила к началу стола, завершив сборочный круг, показались мне фальшью и желанием выпендриться.
А Лида всё никак не могла угомониться:
- Вот, когда мы с девчонками в училище учились, думали: вот подрастём, возьмём кредит, откроем своё дело… Не, ни фига не получилось!..
Не знаю, заслуженно или нет, но причиной всех этих стенаний я считал себя родимого. И получалось у меня действительно неважно. Мы работали с подарком-мешочком, который надо было по-хитрому завязывать. А попросил Свету показать, как это делается, но справиться с узелком никак не мог:

- Кольцо продевай. Кольцо теперь продевай, - говорила мне Света.
«Какое ещё кольцо ёлки-палки! Как его продевать то?» - думал я, беспомощно мучаясь над мешочком. В итоге от завязывания подарка я сумел отстраниться и вернулся к тупому собиранию конфет.
А Нине было всё нипочём. Она продолжала улыбаться и говорить:
- Ты где живёшь? - спросила меня Нина.
- Подожди. Видишь, как тут всё…

Суетиться действительно приходилось не по-детски. Во время того рабочего дня я подумал, что уж кого кого, а закадрить Нину смог бы без проблем. Но тут же понял, что пользоваться такой ущербностью - вещь постыдная. Ни одна нужда такого не стоит. Да и нужда моя уже утратила чисто сексуальный характер, теперь эта сексуальность приправлена жаждой покоя и тепла. Тем более, аккуратная Нина, скорее всего, не одна: наверняка, кто-то следит за ней и ухаживает. 
   
Зато по отношению к другой особе я позволил своей мысли разгуляться, как следует. Очередной тяжкий день на «Изумруде» был завершён. Я, как обычно, вышел в тёмную улицу, сел в маршрутку… В ту ночь я решил ничего не выпивать и, посмотрев телевизор, лёг спать. Но сон не приходил. Особенно с тем учётом, что соседи сверху решили поперетаскивать мебель. В тёмной квартире, разбавленной синеватым светом фонарей, я безуспешно ворочался и открывал глаза до тех пор, пока всё-таки не встал. Пока не встал, чтобы выпить рюмку.

После этого стало легче. Обычно, чтобы уснуть, я пытаюсь сосредоточиться на какой-нибудь фантазии или вымышленном интервью. В ту ночь в голове что-то возникло, но все мысли медленно и незаметно вытеснял образ Раисы Гордеевой: я не мог избавиться от той картины, как она шла с фасовщицами по «Изумруду». Я быстро представил, как мы стали любовниками: сюжет в таких случаях разворачивается с середины, а начало опускается и значения не имеет. Я представил, как, находясь в своей квартире, обнимаюсь с большой Раисой, чувствую её тепло, слежу за её изящными крашеными губами.

- Может, порадуешь меня? - спрашивает меня Раиса.

- Это кто ещё кого порадует, - говорю я.
Дальше идут картины, о которых писать не следует (каждый представит себе, что захочет и как сумеет).
После дела Раиса меня спрашивает:
- Что хочешь на обед? Хочешь к котлетам макарон сварю?
- А можно пюрешки. Только со сметаной и маслом сливочным.
- Конечно, можно.

После ужина мы с Раисой легли спать, предварительно сделав ещё одно дело. Утром после поцелуев и объятий мы поднялись. Я включил радио и сел на кухню пить кофе и читать газету.

- Почему ты постоянно пьёшь кофе перед завтраком? - спросила меня Раиса. - Это не очень полезно.
- Знаю, но что поделать: многолетняя привычка. Я ещё в школе так начал делать, в институте продолжил.
- Бросишь ты меня, - спокойно сказала, суетившаяся с завтраком, Раиса.
- Это почему ещё?
- Ты в институтах учился, грамотный. Куда мне до тебя. Как ты на «Изумруд» попал, понять не могу.
- Не нашёл я себя в этой грамотности, Рая. Не для меня это. 
- Ты подожди ещё. Всякий выхлоп в жизни может случиться.
Слово «выхлоп» из уст Раи меня почему-то удивило.

Потом мы вдвоём вышли из подъезда, сели в маршрутку и отправились на «Изумруд». Теперь в фасовочном цеху я чувствовал себя не просто, как дома, а как в раю: теперь для меня там всё стало родным. Я спокойно дожидался начала трудового дня, зная, что буду работать в бригаде Раисы, среди этих добрых баб - её подруг. Теперь на «Изумруде» меня все знали и уважали или, по крайней мере, щадили. Слушая инструктаж, я умиротворённо смотрел на ту дымящую трубу котельной и чувствовал, себя так, будто с плеч моих упала свинцовая гиря. Было ощущение, что пропасть наконец то осталась далеко позади. Я и представить не мог, как мог столько лет прожить в таком ядрёном мраке. Но вспоминать об этом не хотелось. Да и некогда: наступила пора фасовать конфеты. Теперь во время работы я знал, что домой вернусь с Раисой. Я периодически напоминал ей об этом прикосновениями и пощипываниями:
- Прекращай! Ты лишаешь нас прибыли, - с улыбкой отнекивалась Раиса.   

«Изумрудное» воскресенье
Это было не воскресенье. День на «Рубине» я начал с того, что отнёс во врачебный кабинет свою медицинскую книжку: надежда доработать сезон и обрести «дом» не покидала. Начала работы я на этот раз, как обычно, ждал в фойе. В своём «пригретом» месте у окна в углу. Знакомые и незнакомые фасовщицы ворковали, тоже ждали работы. Была среди них и новенькая ; женщина лет сорока пяти. Она подошла к молодой фасовщице, всегда стоявшей рядом со мной у двери, и спросила:

- А чего за работа то здесь?
- Конфеты упаковываем в подарки. Фасуем.
- Тяжело?
- Ну в общем да. Восемь часов рабочий день. Перерыв в семь.
- А денег сколько платят?
- Здесь сдельная зарплата. Один процент от суммы заказа.

Я постоянно хотел вмешаться в разговор, что-нибудь сказать, но, к счастью, тогда воздержался - стремление хоть в чём-то показаться специалистом и «бывалым» свойственно большинству людей, и я - не исключение.

На вопросы новенькой отвечала молодая, толстая, как свинья, девка со складками у глаз. Впрочем, в больших лягушачьих глазах этой девушки чувствуется какое-то смятение или скрытое сожаление. Тот факт, что она стояла рядом со мной, позволил сделать скоропалительный вывод о её попытках завязать отношения. Впрочем, может быть, с такой девушкой у меня что-нибудь бы и вышло, но здесь тот случай, когда всякая жажда имеет свою цену. Лицо у этой фасовщицы слегка опухшее, особенно под глазами. Может быть, она выпивает?

Наконец, все опять начали подниматься наверх к цеху. Всё было, как обычно: то же столпотворение в верхнем фойе, ожидание работы. Потом Щурова и Валентин Петрович начали раздавать свои неизменные ЦУ и проводить инструктажи. Среди фасовщиц Нины я не увидел: «Опаздывает что ли?» - подумал я. Кости тоже не было: видимо, работа на «Изумруде» его совсем не привлекла. Вскоре Щурова начала распределять фасовщиц по столам. Бабы расползались, кто куда, цех начал наполняться шумом работы. Я долго стоял в неприкаянности. Одной из последних распределяли Свету и Лиду, которая нарочито избегала на меня смотреть: «Наверное, стыдится», - с наивностью подумал я. Наконец, перед Щуровой и Валентином Петровичем я остался один.

- Что с тобой делать, я не знаю, - обратилась ко мне Щурова. Всё начало становится на свои места. - Спустись, наверное, с Валентином Петровичем к Фрязину. Спросите у него, какие вакансии есть. Может, грузчиком пойдёшь? Если нет ничего, возвращайся ко мне что-нибудь придумаем. 

- Да не надо ничего, - ответил я, желая поскорее убраться с «Изумруда». - И грузчиком я быть точно не смогу. 
- Тебе не нужны деньги? - непонимающе спросила Щурова.
- Ну если я так всех напрягаю, если люди из-за меня деньги теряют, то зачем…
- Ладно. Пойдём со мной, - сказал Валентин Петрович.

Под его руководством я бодро спустился вниз для общения с Фрязиным, хотя и не хотел этого. Никакая другая работа на «Изумруде» мне была не нужна. Да и прежняя тоже была по большому счёту не нужна. Удивительно, но оказавшись в фойе на четвёртом этаже, мы сразу же увидели Фрязина: он вальяжно сидел на кресле с выпученными глазами.

- Виталий Ильич, - обратился к Фрязину Валентин Петрович. - Тут мальчик… У него в цеху не получается и грузчиком быть не может - слабенький. Есть у него другая какая-нибудь работа: может, резчиком картона?
Подавленно-просительная интонация, с которой говорил Валентин Петрович, меня удивила: какое ему до меня дело.
- А, это тот самый… Который ничего не умеет: ни упаковывать, ни фасовать, - прямолинейно сказал Фрязин.
- Может, ты сторожем хочешь быть?
Я не успел ответить Валентину Петровичу отказом:
- Сторожа я уже нашёл, - сказал Фрязин.
- Ладно, давайте я просто по-хорошему уйду.
- Да. Пусть он по-хорошему уйдёт, - согласился Фрязин.
Валентин Петрович что-то буркнул и ушёл. Я же прямиком отправился в отдел кадров, где сказал девушкам, что увольняюсь.
- Почему? - с грустным недоумением спросила та молодая черноволосая, у которой я устраивался.
- Не справляюсь.
- Это кто вам сказал? - возмутилась другая девушка. - Совсем уже все совесть потеряли: сначала заманить не могут никого, потом говорят, что не справляется человек…

Подробно останавливаться на происходящем в отделе кадров я не буду: обычное бумагомарание. Я в очередной раз написал заявление о том, что ни на что в социальном мире не претендую и прошу меня освободить от его ценностей. Впрочем, заявление это было не самым печальным. Самое печальное в своей жизни заявление я писал, когда отказывался от защиты кандидатской диссертации.

После точки в отделе кадров я отправился в медицинский кабинет забирать книжку, но дверь была закрыта. Медсестра не могла уйти надолго, поэтому я ждал её, сев на скамейку у стены: там, где ела Нина, стеснявшаяся ходить в столовую. Рядом работали грузчики: перекатывали на своих тележках множество коробок с подарками. Один высокий здоровенный грузчик застыл с тележкой в ожидании груза. Мужчина лет тридцати пяти был одет в кепку и имел радушное выражении лица:

- Вы медсестру ждёте? - спросил он меня.
- Да.
- Ну сейчас придёт.
Казалось, будто грузчик хочет поболтать. Я был не против, но начинать разговор не хотел. Да мы бы и не успели: вскоре в коридоре появилась одетая в больничный халат медсестра.
- Я книжку забрать пришёл.
- Хорошо, - ответила она, открывая дверь.

«Интересно, удивилась она тому, что я так быстро книжку забрал или нет?» - подумал я в медицинском кабинете. Но медсестра вряд ли удивилась: она отдала документ с абсолютно равнодушным лицом.
На лестнице было две интересных встречи. Первая - с поднимавшимся наверх Валентином Петровичем. Он протянул мне руку и сказал:
- Не обижайся.
- Да я не обижаюсь, - ответил я с изрядной долей искренности.

А потом на ступеньках появилась одетая в верхнюю одежду Нина.
- Привет! Опять опаздываешь? - спросил я её изумившись.
- Да нет. Всё: ухожу я. В отдел кадров сейчас иду.
Улыбка, интонация и полусонные глаза Нины по-прежнему несли на себе печать болезненности.
- Чего так?
- Мне предложили на хлебозавод вернуться. График установили два на четыре… Ладно.
Обычно словоохотливая Нина начала подниматься, что было удивительно. Очевидно, она с обратной стороны проявила свою болезненную сущность, но прощаться с ней на такой ноте я не хотел и сказал:
- Подожди. Я тоже уволился.
- Да? Ну ладно.
Нину моё признание никак не удивило, и она продолжила идти наверх. Я же спустился вниз и в последний раз заглянул в вонючую «изумрудную» раздевалку. Собираясь, я снял с себя бейджик: выкидывать бумажку с именем в ведро не хотелось, поэтому я взял бейджик с собой и в последний раз прошёл через проходную «Изумруда».

На улице был день-деньской. С фабрики всё так же доносились звуки отрывающегося скотча, но теперь меня всё это не касалось. Я покинул «Изумруд» в начале рабочего дня, я покинул его неуставшим и полным сил. Потом опять эти синие ворота, дорога вдоль железнодорожной насыпи. Проезжающий товарняк свистел и стучал, а когда он утих, душу взяла тоска. Такая сильная, что я буквально почувствовал в горле ком. И слова Фрязина «Это тот самый, который ничего не умеет» звучали в голове снова и снова наряду с «Не обижайся» Валентина Петровича. Да и действительно: какой я упаковщик, кого я обманывал. Обрести рабочий дом опять не получилось, поэтому я шёл в настоящий: с родителями, кроватью, телевизором. У кого-то нет и этого. «Упаковщик Игорь Лукин» - эту бумажку я разорвал в клочья и высыпал в высокий осенний бурьян. Не проверят меня больше проверяющие, не отправят в столовую на перерыв, не обругает Лида… «Главное об этом не писать! Ничего об этом не писать!!!» - думал я по дороге домой.