Век нынешний и век минувший. Два собачьих рассказа

Иван Макаров


Век нынешний и век минувший. Два собачьих рассказа


1
Барбос де Карабас 


Такая уж у меня судьба негустая вышла. Объедение без сытости…   

Громко, звонко, заливисто, храбро домашние собаки лают на диких. Но это пока…   

Вы верите в переселенье душ?
Не верите? И я не верил тоже.   
Юрий Смирнов 


Транспсихизьм. По-русски иногда переводят как переселение душ. По-моему, неправильно. Транспсихизьм лучше. По крайней мере, понятней.
Некоторые в это не верят. Но это только пока. Потому что их самих пока не коснулось. То есть, коснулось, конечно. Это всех коснулось, только некоторым лень вспоминать, кем они были, и кто был кто.
Вернее, тогда, прежде, в прежней жизни лень было запоминать, кто они есть. Может быть, так бежали, что запомнить не успевали, может быть, все время за ними гнались или сами они все время кого-то гнали. 
Говорят, чьей-то веселой легкой душе случается переселиться, например, из дикобраза в пальму… Или наоборот… Или из скромного честного человека в рыбу. В акулу. Или в плотву… Или в какое-нибудь зонтичное растение… Или из медведя в цаплю… Или в крокодила, или в белку, или в енота или в стрекозу… Или… Или…
- Эй, куда вы?
- Мы в удавы!

А мне не посчастливилось. Не удалось. Как прежде был собакой, так и теперь. Собака, собака, собака…
И по гороскопу я крокодил.
А еще раньше, что было, я не помню. Не исключено, что тоже собакой был. В лучшем случае, волком. В крайнем – шакалом…
Хотя шакалы тоже иногда хорошие бывают… Калила, например, и Димна… Только не могу вспомнить, кто из них был хороший, а кто похуже… 
 Хотя, как знать, возможно, когда-нибудь очень-очень давно я и кошкой был…
Например, может быть,леопардом… Леопардом хорошо. Красиво. Уважительно. Но это, если и было, то так давно, что в леопарда я не верю. И кошек из-за этого я люблю слабо. 
Что я теперь делаю? Ничего. Лежу на коврике, кусаю блох. Просто так живу и одновременно жду дальнейшего перевоплощения и реинкарнации.
И еще я очень боюсь потеряться.

В прошлой жизни, кажется, все же лучше было. Хотя мучительней. И холодней. И голодней. И опасней. И даже совести у меня, кажется, тогда совсем не было. Теперь сахарно. Но как-то по-душевному не вполне уютно. Все вокруг страшно чисто и запахи химические, гигиенические. Стерильность такая, не только не собачья, но и не человеческая даже. Змеиная. Пресмыкающаяся.
В лифте ездить скучно до слез. Все гудит, и свет неживой. В подъезде кафель и блеск, как ванной.
Или как в ветеринарной клинике. Я однажды был. По поводу порванного уха. Убегал в соседний квартал, и был там неправильно понят. В клинике мне вообще-то понравилось. Доктора забавные и заботливые. И всякого зверья полно: очередь. Собаки, само собой, кошки, какой-то хорек на веревочке. Я его загрызть хотел - не дали. Еще белка была и хомяк. Обезьяна и поросенок…
И пьяный укол укололи. Перед тем, как рваное ухо зашивать. Хорошо. Только уж слишком чисто. И хозяин огорчался:
 - Людей, говорит, нестерпимо дорого стало лечить, а собак вообще – чистое разорение… 
Я его люблю, своего хозяина. И даже сам не знаю, почему. То ли просто так, то ли по своему собачьему устройству, инстинкту и карме. 
Я теперь живу у ученого. В доме. В семье. А в прежней жизни я бездомный был. Дикий. 

Мой хозяин, Андрей Леонидович очень хороший человек. И это не только я так думаю. Это все говорят. Это правда. И я с удовольствием за него кому угодно глотку перегрызу. А так же, разумеется, за хозяйку, Марью Антоновну и за их дочку Дашу.
Она взрослеет, и ее чаще других нужно охранять и оборонять, такие гадкие и глупые вьются порой вокруг нее кобели. Так что она даже иногда старается выходить на улицу без меня, до того они мне не любы. Что ж, я понимаю.
Очень жаль только, что хозяин недостаточно знает об этом. То есть, о моей преданности, усердии и готовности за него на все. По крайней мере, на многое. Я полагаю, на многих из тех, с кем ему случается общаться, обнюхиваться и т.д. ему лучше всего было бы просто меня натравить…
 Говорят, когда-то Леонид Андреевич занимался одной только наукой, какой-то химией, и тогда все на свете было совсем хорошо, но это было еще до меня, или когда я был совсем еще беспомощным и бестолковым щенком. Теперь, как бы у них уже без этого никуда, ко всему добавились всякие «общественные связи», политика, экономика, идеология, бизнес – бр-р- р …Затрудняюсь даже, как все это вместе назвать…
И в результате всего помимо обычной научной работы хозяин стал еще каким-то начальником или совладельцем. При том, каким-то «неправильным», непохожим, нестайным… 
Я в ихней собачьей политике давно уже лучше их самих понимаю. Только вслух сказать не могу. Да и в нефтехимии кое-что. Мне это легко: от меня ничего не скрывают, говорят, не таясь, я многое вижу и слышу. Тем более, я люблю хозяина, и неравнодушно отношусь, мне надо знать, что с ним происходит. 
Я все понимаю. Мы, ведь, собаки, совсем уже почти как люди стали. Не такие звери, конечно, но все же уже тоже почти ничего положительного не осталось.

У Леонида Андреевича есть добрый приятель, священник. Они, собственно, и познакомились на нашей собачьей почве. Нас вместе прогуливали. Священник, о. Герасим, без предрассудков, и у него тоже живет симпатичный дворняга. По-ихнему, на человеческом языке, его зовут Кузя, хороший парень, только слишком добрый и немного нескладный.

Одинокому трудно на свете. Это я еще из прошлой я жизни помню, но все равно, я еще и другое знаю: нужно от других подальше держаться, не совсем подальше, но все же не слишком близко, соблюдать расстояния. Не зря, ведь, говорят французы: «Между чужими предательства не бывает»
Но только я собака и от инстинктов своих и привязанностей мне не уйти.   Поэтому я верный и зависимый.  Помню, в прошлой, безумной бездомной жизни у меня подруга была, потрясающая сука, я ее, кажется, до сих пор люблю, у нее вообще судьба была страшная. До того, как она потерялась, она в цирке работала, на задних лапах по кругу ходила и огромный шар надувной на носу носила – сама рассказывала и показывала. Кроме шара, конечно. Где нам, бездомным, было на улице надувной шар взять? Она, теперь, наверно, в человеческую суку реинкарнировалась: Очень хорошо приспособленная была. И людей любила. А уж как я ее любил! Два раза из-за нее меня чуть до смерти не загрызли. 

Раньше мы  с хозяином чаще всего по маленькому кругу гуляли: двор, подворотня, пустырь, переулок, другой двор. Редко, по выходным, устраивались большие, почти охотничьи путешествия. Это было замечательно! Но это только по выходным или когда хозяин брал бутылку. Тогда он по пути часто останавливался и с видимым удовольствием смотрел вдаль и в небо.
Обычно мы, собаки, не любим пьяных, и я терпеть не могу, но у Леонида Андреевича непротивно получалось. В глупое животное он не превращался. Гадостей не делал, и даже, кажется, сколько я могу по-ихнему понимать, не говорил. 
А теперь вот две недели подряд он ходит каждый вечер в сквер имени Репина. Мой бедный друг влюбился. А мне что за радость в том сквере? Там и собак-то почти нет, то есть, и поговорить почти не с кем. 

Зовут ее Ида. Худая, не такая уж и молодая. Рыжая, лохматая. Ее дохлая болонка обнюхивает меня, скулит и вообще оказывает всяческое внимание. Но мне на нее даже смотреть смешно. Разве, может быть, когда у нее течка начнется...
А хозяин, хоть и замечательный, безусловно, ученый, некоторых самых простых вещей откровенно не понимает. Эта Ида его усердно обнюхивает и облизывает, но бескорыстием от нее совершенно не пахнет. Интересы у нее нехорошие. Не столько ее привлекает сам Леонид Андреевич, хотя, конечно, и не без этого, но больше ее волнует его "общественное положение", место и роль, и кто он есть в ихней человеческой стае. Для них это так важно, кто есть кто. Гораздо важнее, чем, кто кем был… И кто кем будет… Об этом вроде даже и не заботятся… Не понимают…
 А, главное, мне кажется, эта Ида просто шпионка и провокаторша. Но старым бедным и честным людям так нравится порой это ихнее сучье внимание. Вот и Леонид Андреевич попался.
Я всем своим собачьим сердцем сразу почувствовал: наведет она на него каких-нибудь злых кобелей. Если б я мог как-нибудь предупредить его об этом! Ничего не могу сказать! Ничего! Лай - не лай…   
На Иду я не рычу – бесполезно, и терплю даже, когда она меня гладит. Она не должна знать, что я про нее знаю. Даже догадываться не должна.
Однажды они гуляли до самой полночи, и, как я понимаю, договорились еще где-то встретиться. Я развлекал ее мелкую псинку, а сам ревниво следил за хозяином. 
Похоже, они о чем-то там своем, человеческом договорились. Во всяком случае, два следующих вечера мы там не гуляли, и вообще хозяина не было дома до глубокой ночи.
Меня прогуливала Даша вся в окружении юных, вертлявых и шумных человекообразных особей мужского пола, причем один подонок даже схватил меня за хвост.
Ох, не миновать ему быть в следующей жизни собакой!
А хозяин был в это время со своей новой Идой. Правда, он даже мне ничего об этом не сказал, но я-то все знал, я - собака, меня не обманешь. К тому же Марья Антоновна звала и гладила меня чаще, чем обычно, и каждый раз неспокойно спрашивала: Ну, что, Барбос, где-то наш хозяин? А?

А потом мы снова пошли в тот же самый сквер имени Репина, весь в человеческих следах и окурках. Снова Ида была с ее болонкой. Погуляли недолго, оба они были как-то неспокойны, прощаясь, обнялись так крепко, что я от удивления даже завыл громко, и как-то даже не по-собачьи. 
Неспокойно было в доме, неспокойно было во мне. Как я тосковал, что не имею дара речи, красноречия и вообще ничего такого не имею! 
На следующий день заместо Иды в сквере к нам подошла совсем другая дама, вообще даже без собачки.   
Она тоже как-то возбужденно повизгивала, ласкалась к хозяину и виляла своим невидимым человеческим хвостом.
Два каких-то нехороших типа стояли за редкими кустами, будто прятались, и все время наблюдали за нами. За ними, то есть. Я-то при чем?
И еще на лавке поодаль подозрительные двое сидели, притворялись, что они сами по себе, но это дураку ж ясно, что они все заодно.
Я на всякий случай подошел к ним и облаял. Нехорошие люди засуетились, заволновались, один нагнулся, будто поднял камень: Пошел!
Я "пошел", отбежал, озираясь, еще гавкнул. Что толку? Да еще Андрей Леонидович громко позвал меня: будто я нехорошо себя веду. Давно б ему пора знать, что напрасно я никогда голоса не подам.
Наконец хозяин с барышней стали прощаться, и она, уходя, отдала ему какой-то сверток, несъедобный, непонятный и неприятный. Бумаги или что-то такое. 
Хозяин спрятал пакет, потом зачем-то снова достал, повертел в руках, его что-то смущало.
В это время двое из кустов пошли к нам, и с лавки тоже и машина остановилась рядом на обочине.
 Я понял: беда. Громко предупредил хозяина, но он уже и сам все видел, как-то бессмысленно застыл со свертком в руке, явно не зная, куда его деть и как от него избавиться. Враги были рядом.
Не знаю, что на меня нашло, какая меня блоха укусила, почему я так поступил, трусливо, вроде, и подло, только я не стал защищать хозяина. Не знаю даже почему, я сам бросился на него, вырвал у него сверток и побежал со всех ног. 
 Темные люди пустились за мной:
 - Стой! - Стой, стрелять буду!
- Стреляй, дурак, что ты предупреждаешь, это же собака!
Что-то грохнуло сзади. И быстро свистнуло над головой. Потом еще раз. Я выскочил на мост. Снова грохот сзади и свист над головой.
Какие-то люди сзади поднимались мне навстречу и шарахнулись от стрельбы. Женщина впереди вскрикнула и покачнулась.
- Не стреляй, дурак, там же люди!
На самом верху моста, возле какого-то идиотского неживого дерева, увешанного металлическими предметами, я остановился. Укусил сверток: бумаги. Мордой и лапами я спихнул все это в воду и, будь, что будет, побежал к хозяину, еще раз гавкнул, и встал возле, высунув язык и громко дыша.
Однако, оказалось, без бумажного свертка врагам нашим хозяин, был совсем не нужен, да и им самим уже было не до нас.
Подъехали еще машины с жутко сверкающими и мигающими огнями и такими страшными завывалками внутри, что меня охватил на миг самый неописуемый ужас, так что захотелось снова бежать на мост, за мост или куда глаза глядят. Или просто в воду броситься.
Не знаю как, я одолел себя и решился, если что, хотя бы умереть с хозяином.
Но приехавшие в страшных машинах люди, все одетые в одинаковое и неживое, сами напали на наших врагов и стали валить их на землю. Я тоже хотел было схватить одного за штаны, но хозяин удержал меня за ошейник.
- Не знаю, - объяснял им что-то хозяин, - догхагеры какие-то… По собаке моей стрелять начали… 
Один из этих, приехавших кричал над моей головой, прижимая ко рту какую-то черную штуку:
- Женщина ранена. Беременная… На скорой забирают… Удостоверение предъявляют, говорят: взятка, а взятки нет никакой… Вообще ничего нет... Улик? Никаких. Никаких улик. Даже приблизительно…
Я вообще-то, наверно, почти все человеческие слова знаю и понимаю, а вот это дурацкое «улик», даже по общему смыслу уразуметь не могу.
Улик? Что за улик? – Наверно, гадость какая-то…      

Ох, что было дома! И на другой день тоже. Меня до полусмерти захвалили, закормили, заласкали и загладили.
Несмотря на мой собачий в текучем воплощении сюжет я почувствовал себя значительным и важным. Эх, если б еще за город поехали и меня с собой взяли…
Только и слышалось восхищенное:
- И как это Барбос (это я) догадался!
Приходили гости, и выпивали, и некоторым тоже обо мне рассказывали:
- Колоссальная подстава была. А Барбос выручил…. Вот и говорите теперь, что у животных разума нет…   
Только гулять выходить мне теперь трудно стало. Прежде, чем открыть дверь, мне навязывали на физиономию что-то вроде намордника и не снимали до тех пор, пока не приходили в большой двор, где и без нас уже было полно собак.
- Терпи, - говорила Марья Антоновна, - терпи, иначе нельзя, а то это такие люди, они на все способны, отравят тебя и все… Что-нибудь подбросят, ты съешь и умрешь… Терпи…  Они теперь тебя пуще всех ненавидят…
Через пару дней мы снова пошли в сквер имени Репина, где ему памятник.
Правда, к счастью, никакой Иды с ее мерзкой болонкой там не было, и этой другой человеческой суки тоже.
 Пришел батюшка со своим Кузей. Хорошо все же иметь друзей. О. Герасим тоже меня погладил и похвалил. Кузя не ревновал…
 Откуда я знаю, что о. Герасим священник? Очень просто: во-первых, я слышу их разговоры, во-вторых, запах - свечи, ладан, а, в-третьих, но это уже чисто собачье сужденье: мне совершенно ясно, что он знает что-то такое, чего другие люди не знают. У него и кот живет, и Кузя, хоть и собака, с этим котом дружит.
И еще какой-то тип с ними был. Тоже меня гладил. Я его обнюхал, вроде, не особо опасный. Вроде, и неплохой, только не то, что бы пьяный, а так, как будто недавно совсем пьяный был, и ему теперь нехорошо от этого.
И из-за кустов за нами, кажется, на этот раз никто не следил,  Я все же с Кузей особенно играть и бегать не стал. Не такое теперь время, не такая жизнь, чтобы скакать беспечно. Крутился возле людей: слушал, смотрел, охранял. Обоих теперь. И своего Леонида Андреевича и о. Герасима. На Кузю-то какая надежда?...
 А у о. Герасима в жизни, похоже, не только трудностей и опасностей полно, но они еще и возрастают почему-то. Каждый раз он выглядит все грустнее и тревожней. Что за жизнь? Выходит, не только у собак она трудная. 
Ох, сгущаются тучи над Родиной!
Незнакомый человек передвигался не очень уверенно, грустно и громко смеялся, подносил ко рту какую-то белую штуку и выпускал дым (курил).
- Эти идиоты, - говорил он так громко, что даже в немноголюдном сквере мне страшновато было - не услышал бы кто чужой, - они вообще без голов… Они не просто беременную женщину ранили, они попали в невестку депутата Государственной Думы Кобелькова… Но, конечно, они теперь постараются так представить, что это Барбос виноват: слишком ловко уворачивался от пуль…
Он почесал меня за ухом:
- Да, Барбос? Я не знал, да или нет, и пожал плечами.   

*
Слов нет. Никаких слов нет. Скучно. Грустно. Страшно. Опасно.
Банально, конечно, и предсказуемо, но все равно худо.
Я потерялся.
Так уже со мной было один раз, когда я был маленький. Но тогда меня довольно скоро нашли. А теперь вот пока нет.
Хожу, брожу, тоскую. И кушать уже хочется. Скверно. И мысли приходят грустные.
Бедные мы все же, собаки. Так часто (да, и всегда почти) мы оказываемся невольными жертвами скверного поведения себе подобных.
Слов нет, многие наши, собаки, то есть, порой не очень хорошо себя ведут, и от этого страдают все остальные. Получается предубеждение против всех собак на свете. Нет нам доверия. И не только у людей, но и у других собак тоже. Везде гонят, нигде не принимают, да я и сам не хочу. Всем я чужой. Я домой хочу. К своим. К Андрею Леонидовичу и к Марье Антоновне. И к Даше.

Улицы чужие, дальние, длинные и некрасивые. И люди дикие. И собаки все вражеские на них. А собаки для меня теперь часто даже хуже людей…
… Хуже всего, когда своры попадаются равные по росту и по масти, особенно если черные, все одного помета – братья. Такие рвут всех и вся на своем пути.
        Вспомнить страшно и противно, каким мне приходилось притворяться большим и грозным, чтобы избежать решительного и ненужного общения, чтоб у них хватило соображения не связываться, а только полаять, порычать и дать мне своей дорогой пройти.

На остановках и перекрестках, и везде, где много народа, я высоко прыгал и громко лаял. Я немаленького размера, но почти никто не боялся: Понимали, я просто потерялся и ищу хозяина. Но и помочь, даже если б кто и захотел, ничем не могли.

… А, может быть, это от того на меня все злые такие,  что я сам весь злой изнутри, задумавшийся и потерявшийся?
        Где б еще воды найти. На водобоязнь себя проверить. На бешенство.
        Да, да, да… Исправляться надо… Постараюсь, если найдусь… Теперь, когда я потерявшийся и задумавшийся, это все равно: исправляйся, не исправляйся…

… А, да все равно, как своих ушей не видать мне хорошей, благоприятной реинкарнации.
        Человеческой хотя б.
        Хотя люди, я заметил, не очень-то своего человеческого звания (воплощения) ценят. И напрасно.
        Конечно, превозносятся перед нами, собаками…
        Да, и то, не всегда. Только когда не боятся. Мы, ведь, и укусить можем...

…А на всех прохожих местах, где проходят особо сердобольные женщины с вкусными сумками, уже с самого утра широкими полукольцами лежат, ожидая их крепкие, глупые, не домашние и не дикие, сбитые в стаи звери…   

Хожу, думаю. А что остается? Только думать.
Собакам, говорят, собачья смерть. Ладно. Пусть так. Но и реинкарнация собакам тоже что ли собачья? 
 Так выходит. Верный, стайный, не очень злобный. Отчасти самостоятельный. Но все же и я когда-то, кажется, волком был… 
… А собак, я точно знаю, мне это хозяин рассказывал, человек из диких животных раньше всех приручил:
 - Как друга, и в качестве пищи… Ну, и для шерсти еще, может быть… Он мне много чего рассказывал.
- Жаль, говорил, ты ничего не понимаешь…
 А я-то все понимал. я и теперь понимаю, только по-другому немного… По-своему. 
Кушать хочется. Хотел птицу поймать, разорвать и съесть.  Два раза попробовал, не получилось. Они летают, а я не умею. Даже голубя не поймал.
На помойках ужас сколько еды. Но или заперто наглухо, или местных свора. На соседней улице попробовал прорваться. Куда там! 5 штук. Из них трое больше меня. А один еще и по возрасту. Не одолел. 
Кошку найти? Хорошо бы. Хотя кошка, хоть и не птица, а тоже еще поймать надо. И чтоб глаза не выцарапала. 

Какое все вокруг одинаковое! Чужое. Дома, дворы, люди. Собаки. Все домашние, все чьи-то и все мерзкие. Мерзкие, как собачья жизнь. Или - как собачья смерть.
 Но не хочу я еще, други, умирать…
 Кошку ищу.  Кажется, похоже. Запах. Кошкин след. И людей немного вокруг. Дом, двор. Вот она! Не успел. С забора мне ее не снять. Ладно. Да, и кошка худая, драная... 

*
И тут я ее встретил… Нет, не кошку… И не суку. Хотя суку тоже надо бы, чтоб совсем с ума не сойти.
Встретил я Иду. Эту самую бывшую новую подругу хозяина. Мы с ней сразу друг друга узнали.
- Барбос? Ты что здесь делаешь?
Я не зарычал, не залаял, не укусил.
Раздумывал, не предательство ли будет пожрать взять, если она предложит…
- Барбосик… Барбосик… Это ты? Иди сюда… Хороший мой… Точно, ты… И ошейник твой… Но что ты здесь делаешь?.. Или ты за мной следишь? Охотишься? Посмотрим еще, кто кого…
Она хищно сверкнула глазами и исчезла за дверью парадного.


 

2
Осторожно! Злая собака!

Все едино…
Так или приблизительно так учил, кажется, древний греческий философ Парменид:
Все едино. Есть одно, есть другое, но одно по отдельности, по различности от другого об этом самом другом свидетельствует. Одно о другом, другое снова о другом и так далее, но когда-нибудь круг же должен же будет замкнуться? И – все едино.
Так не стоит ли нам все примирить? Так не да здравствуют ли и то и другое?
Еще многие ученые люди об этом говорили…
…Интересно, что они теперь об этом думают?
И что об этом думает древний греческий философ Парменид?
… Одно, другое, единое… Парменид, философия какая-то… Что за чепуха лезет иногда к бедному человеку в голову!

Призрачно суетное существование. Что мы такое? Ничего. Фантомы и миражи. Дым от огня. Тень от дыма.
Один фантом плюс один фантом – два фантома.
Один мираж плюс один мираж – одни миражи.
Двое нас. Я и собака.
Животное видит меня, ощущает. Значит, я есть?
Условие существования: свидетельство.
Кто-то видит: кто-то существует.
Собаку я на улице нашел. Или она меня нашла.
Бедный барбос потерял своих настоящих хозяев.

Кто потерял собаку? И почему потерял?
И вообще зачем все так часто теряется, и зачем мы сами то и дело теряемся в снежной или осенней мгле?
Вечер был холодный, ветреный, и пес увязался за мной.
Я этого не хотел, глупое животное само увязалось. Я его не стал гнать и в конце концов даже немного ему посвистел.
Пес был на вид породистый: хвост пушистый, и уши довольно благородно висели. Правда, я не могу сказать, какой именно он был породы.
Не знаю я всех собачьих пород. Хотя меня и удивляет их разнообразие. Странно даже, как столь различные существа, болонка, например, и московская сторожевая могут быть одновременно собаками…
Странно, впрочем, что и такие разные люди, как Давид и Голиаф, например, могут принадлежать к одному и тому же биологическому виду…
Или даже такие непохожие, как Альфонсо Кихано и Дон Кихот, как Савл и Павел, могут быть одной и той же особью, одним и тем же человеком…
Приведенный домой барбос недоверчиво обнюхал мою конуру, ступая осторожно, как будто пол был холодный.   
Вот, подумал я, подобрал собачку… Зачем? Странный с моей стороны поступок. Собак я не люблю, к сентиментальности не склонен. Подумаешь, потерялась, замерзла, голодная, свободная. Разве она одна такая? Мог мимо пройти и никогда б не вспомнил. 

Был некто, серый, как мышь, жил среди пролетариев, сам пролетарий… Пролетарий среди пролетариев… Всем пролетариям пролетарий…
Пролетарий это вовсе не тот, кто одни только цепи имеет. Это доктора выдумали. Пролетарий – это тот, чья жизнь разделена и разъята: на свою и чужую. Чужую на работе и на свою собственную оставшуюся, которая и есть жизнь сама по себе.
А от этой раздвоенности и несвободы – рефлексия, неудовлетворенность, и что хуже всего – мечтательность. Абстрактность и умозрительность.
Оттого-то и происходят у пролетариев чаще, чем у прочих, разные психические и нервные расстройства, срывы и просто пьянство. Свободы хочется. И нет ее. Остается задумываться.

Был некто, серый, как мышь, жил среди пролетариев, сам пролетарий, на заводе работал технологом…
Это я. Таков уж есть. Ничего не поделаешь.
Жизнь мою можно назвать неудавшейся.
Пороха я не выдумал. Быть обласканым жизнью не умел.
Жил «как все»: бедно.
Даже, может быть, немного более бедно.
И оттого одиноко. По-пролетарски.
Как-то е все сложилось у меня в нашем категорическом социуме. Может быть, мой резкий и несносный характер тому виной, может, что иной, может судьба. Не знаю.
Да и не хочу ничего объяснять. Не нужно и не важно.
И бывал я, каюсь, немного озлоблен на все человечество.
Но теперь это, кажется, уже в прошлом. Я давно уже всем все простил.
И пролетарство свое. И обманутые надежды.
Мне, собственно, немного надо: жить дайте.
Но жизнь идет естественным порядком. Будущее туманно, и даже самому удивительно, как я стал в последнее время грустен и одинок, не верится даже, сколько было в моей жизни удивительных дней и ночей, счастливых минут, подвигов, радостей и образцово-показательных застолий… 
Правда, надежды на лучшее я все рано не теряю. Вот и собака пристала. Пожалуй, она кстати пришлась. Одинокому человеку жизнь все больше кажется сном, а с собакой я стал как-то ощущать себя, свое присутствие. Один фантом плюс один фантом…

Я водил свое новое животное гулять, и даже не забывал кормить, чем бог послал.
Кстати и мое питание от этого улучшилось. Если раньше я мог об этом мало заботиться и обходиться чем попало, то теперь на мне лежало бремя заботы о другом существе. Станешь варить собаке, заодно и себе сваришь. Хотя чаще нам на двоих чего-нибудь одного хватало. У нас и вкусы оказались похожи. Или у меня собачий.
Я нашел оставшийся у меня с давних пор поводок с ошейником и выводил своего нового друга гулять…
Да, да… Была уже когда-то в моей жизни собака. Милая, скучная, беспардонная и бесполезная тварь.
Наверно, теперь та собака давно околела, а может быть, ее кто-нибудь в виде шапки носит.
Та собака была не моя, я б, наверно, даже обиделся, если б кто-нибудь сказал, что у меня может быть такая плохая собака… Грешен, ту собаку я не любил.
Но прекрасна была ее хозяйка.
Чудесная девочка, она так же, как и я, неважно себя чувствовала в нашей партизанско-пролетарской действительности, она даже в семье своей девочкой чужой казадась.
Уж не знаю, как и зачем я терпел общество такого бестолкового зверя. Глупое животное все время зевало. Я  отворачивался, чтоб не видеть. Зевает собачка. Скучно ей!
Но девочка любила свое четвероногое, и мне приходилось мириться с его существованием…
Все проходит. У нее теперь, наверно, совсем другая собака, а мне остался от них только поводок с ошейником.

Итак, прицепив ошейник к барбосу, я с ним выходил. Мой новый друг, впрочем, и без поводка возвращался. Он где-то бегал, чего-то искал, может быть, прежних своих хозяев искал. Не найдя, возвращался ко мне, виляя хвостом неуверенно и виновато. Видно было, что он грустил от неожиданной перемены декораций в театре его жизни. Но я ему в душу не лез.
Назвал я пса Рэди. Он, хоть и не сразу, привык и стал откликаться.
Глупое, конечно, имя. В английском смысле: I’am ready или: Ready? – Go!   
… В средней школе меня учили по-французски. В технологическом институте, к котором я зачем-то учился, по-английски… Теперь недоумеваю: зачем? Зачем это мне?  С кем разговаривать? Разве только собак называть? Да и не выучился по-настоящему. Теперь отдельные слова только торчат в мозгах, как пни в недовырубленном лесу.

К новой жизни пес, кажется, не очень легко привыкал и ко мне не слишком привязывался. Кажется, я только заменял ему его настоящее, которого он вдруг лишился. Но меня это заботило мало. Каждый волен думать и чувствовать, что он хочет.
К тому же я сам чувствовал себя почти волком, и определенная в этом смысле родственность откладывала на наши отношения свой отпечаток: иногда мы неслышно друг на друга рычали.
Конечно, мы друг к другу самые лучшие чувства испытывали, но безо всяких собачьих нежностей. Я в его душу собачью не лез, полную душевную автономию предоставлял: лай, как знаешь. Но и свою внутреннюю свободу, последнее достояние пролетария, ревностно оберегал. Часто, когда пес испытывал особенно сильную потребность в человеческом тепле, внимании и заботе, я довольно холодно говорил: «А пошел ты!..» И отворачивался: не люблю излишеств.

И все же с собакой мне было, конечно, и легче и веселее. На свете много собак. А у меня раньше собаки не было. Хоть сам лай. Сам и лаял.
А теперь вечер, мелкий дождь, фонари кое-где горят. И два фантома идут по улице: я и собака.

Для чего человек приручает животных? Очень просто. Чтоб в известное время съесть. Живые консервы: утки, курицы, коровы, бараны.
Есть, правда и рабочие животные: лошади и слоны.
И собаки служат. И охотники и сторожа. И людей сторожат, и от людей сторожат. И наркотики ищут. И ездят на них, и возят. И слепых они водят, и стада пасут.
А в Австралии, до колонизации собак вместо одежды использовали (другой одежды не знали). Брали австралийские женщины живую собаку за задние ноги, и так ходили. Для тепла.   
А еще бывают собаки – живые снаряды, выученные с зарядом на танки бросаться…
А у нас знаю (сколько раз наблюдал) часто-часто держат животных за преданность и бессловесность. Чтобы был рядом кто-нибудь раз и навсегда зависимый и бесправный… Но при этом любят их, конечно, а как же…
Говорят, сладость власти. Понимаю. И, может быть, даже сочувствую. Но мне никакой власти над собакой, ни над кем другим не надо было. А тем более, над собакой. И «хозяином» я себя нисколько не чувствовал. Просто тащил пса за собой по холодной пустыне жизни.
Конечно, я рад бывал, когда пес, набегавшись, сам ко мне возвращался. Но только в практическом смысле, не надо было искать его, глупо крича: Рэди, Рэди…

А пес он был хороший, забавный.
Правда, я давно уже заметил, что в забавности собак нет ничего забавного для них самих. Смеша нас, они сами ничего смешного в этом не находят. Чувства юмора у них нет. То есть, конечно, они, играя с нами радуются, но это совсем другая радость: службы, любви, выполнения предназначения. И они так внимательны, и все время чего-то ждут. А это что-то все не происходит и не происходит.
Но и без чувства юмора мой барбос был славный.
- Рэди, - говорил я, - кошка!
Рэди вставал в охотничью стойку, поднимал уши и начинал искать, и ему неловко было, что он не может найти. Сказано же было: Кошка…
Иногда он начинал вдруг ни с того ни с сего громко лаять.
- Рэди, - говорил я ему, - прекрати. Бессмысленный и беспорядочный лай не украшает собаку.
Собаки двояко живут. В двух измерениях: с нами, с людьми и с себе подобными.
Гуляя, они гораздо ближе успевают познакомиться, чем их хозяева. А когда их много гуляет, у них своя социальная жизнь начинается: и любовь, и нелюбовь, и ревность, и мелкое самолюбие.
Собачьи хозяева при этом и сами непременно как-то друг к другу относятся, и не совсем равнодушно порой, но своим четвероногим ревниво сопереживают.
Я, правда, грешным делом этого собачьего общества не люблю, характер у меня плохой необщительный… Да и разговоры у них какие-то специфические.
- Наша Вега болела долго, уши у нее болели, к ветеринару ходили, уколы делали, столько денег отдали… А у вас не болел он?
- Как же, - отвечаю, - болел. Триппером и трихомонадиозом…
Или:
- А чем вы его кормите?
- Знаете, больше сослуживцами, товарищами по работе, кто зазевается. Отвариваю в собственном соку и даю понемногу…
- Ой, да вы шутите… А песик такой хороший…

Раньше я на собак мало внимания обращал. Собаки и собаки, пес с ними, а теперь стал внимательней, и много обнаружилось замечательного и занимательного в их собачьей жизни. Самая, кажется, простая и естественная у собак вещь: обнюхивание. А какие и тут возникают коллизии! Например, здоровенная овчарка и мелкая лохматая дрянь дружелюбно знакомятся и, конечно, начинают кружиться: хвост к голове. Но вот они все ускоряются, как будто кто за кем гонится, как будто большая собака хочет маленькую проглотить, благо пасть ее совсем не намного меньше, чем вся маленькая собака целиком. А на самом деле никакой агрессии нет. Простое знакомство. Все дело в соотношении величин. Большая только поворачивается к хвосту маленькой, а маленькой за хвостом большой приходится уже бежать, тогда большая снова поворачивается к хвосту маленькой, и так они до скорости волчка разгоняются.
А однажды, помню, видел и слышал, светская дама (со следами былой красоты) тащит на поводке пушистую суку-афганку. А она с лаечкой-кобелем никак расстаться не хочет. Дама ее уговаривает:
- Я понимаю, возраст, конечно, любви не помеха, и все же пойдем домой…
Хуже всего, когда собака где-нибудь выкупается. Выйдя на берег, довольное животное останавливается рядом и немедленно начинает отряхиваться. И вся вода на тебя летит, и не отгонишь сразу: делает вид, что не понимает.
Рэди, правда ничего такого не проделывал, такой холодной осенью, какая была, даже собаки не купаются. Это я про ту собаку вспомнил, которая теперь неизвестно где.
А самое мучительное в собачьей жизни, знаете что? Самое простое. Если не верите, на себе проверьте. Это «гулять» два раза в день, утром и вечером. И не тогда, когда захочется, а ждать, пока выведут

… Много отдельных слов я на чужих языках знаю. Всех в городе собак хватит назвать. Само собой иногда всплывает в памяти.
Помню, в школе учили стихотворение. Про разбитую скрипку, начинается так: Viens mon chien, viens ma pauvre bete – Идем мой пес, идем мой бедный зверь…
  Дальше там все грустно и трогательно. Враги напали на родину музыканта, и заставляют его играть танцы. Он отказался, тогда они его скрипку разбили… И пошел он со своей собачкой… Viens mon chien… Ничего: винтовка в моих руках заменит разбитую скрипку.
Кажется это Гюго написал… Кажется, в Лондоне.
Там еще были замечательные слова: courage aise – мужество утраченное, которое возвращает человеку враг – которого надо выгнать (l’entmy, qu’il faut qu’on chasse) – он скрипку разбил…
Почему это все вспомнилось? Из-за собаки? Или просто потому что давно, в детстве учили, когда запоминается?
А вообще к свиньям собачьим чужие слова! У Некрасова, помните:
Не торопись, мой верный пес,
Зачем на грудь ко мне скакать,
Еще успеем мы стрелять…
Так-то! Может быть, еще успеем… - Утешительно звучит.
В осенней городской пустыне глас вопиющего пролетария…
Ничего, уговаривал я то ли себя, то ли собаку, все устроится. Осень пройдет и зима. Весной ты, как корова, будешь траву жрать, шерсть у тебя сначала вылезет, потом заблестит… А летом мы поедем в какую-нибудь Тьму Тараканью… Есть ведь где-нибудь на этой планете и для нас какая-нибудь Тьма Тараканья…
Но весны еще далеко было. Еще и зима не вполне началась.

Однажды иду по улице. Без собаки, один. Поздно уже. Устал за день. Сейчас, думаю, выведу собаку и лягу. Остановился прикурить и нечаянно прочел на столбе объявление. Несвежее уже, дождем помытое: пропала собака-кобель… Все сходится – уши, масть, хвост... Вознаграждение гарантируется.
Сам не знаю зачем, записал телефон.
    Пришел, прогулял барбоса, дал ему колбасы.
- Что, - спрашиваю, - пойдем тебя возвращать?
Смотрит на меня идиотским благодарные взглядом. Не понимает. Думает, наверно, что я опять рассуждаю, о приручении человеком животных в качестве живых консервов. Плохо разбирает связную речь.

Почему-то я все же забеспокоился. Нехорошо, думаю, чужую собаку держать. Каких-то детей плачущих себе вообразил. Оплакали, поди, уже своего ненаглядного Трезора… Может быть, и на живодерню ездили… Вдруг и в самом деле про него объявление? Вернуть? Да и зачем он мне честно говоря? Дом сторожить?
На другой день решил позвонить. Там видно будет.
Позвонил. Слышно было плохо. Все же договорились встретиться.

Женщина за собакой пришла молодая, красивая, только, может быть, слишком худая.
- Ваш песик?
Можно было и не спрашивать!
Барбос завизжал, запрыгал, все лицо ей облизал. И хвостом вилял так, что меня чуть с ног не сбил.
- Хорошая, - говорю, - собачка, злая. Жалко даже отдавать.

Мы немного постояли, поговорили. О чем? Да не о чем. Обо всем сразу. И  ей рассказал, между прочим, все, что знаю о приручение человеком животных с древнейших времен в качестве друзей, помощников и живых консервов. И об австралийских женщинах, которые живых собак на себе вместо платьев носили.
Кажется, она не поверила. Смеялась, и мне нравилось смотреть, как она смеется.
Пес во время разговора вокруг нее прыгал и дико визжал от радости.
Потом успокоился немного, а я наоборот разволновался, я на его хозяйку смотрю: прекрасна, как смертельный и равнодушный песок пустынь. И как прохлада. И как звезда. Далекая и бесполезная. И платье в меру длинное, и на женщин других не похожа…
В детстве, помню, видел замечательную сценку в каком-то кино. Расставание. Кто-то уходит, кто-то остается, а собака между ними. Не может решиться с кем ей быть. Вдруг, думаю, и сейчас что-нибудь подобное будет? Она пойдет пса уводить, а он начнет метаться между нами, ни с кем расставаться не соглашаясь… Будет жалобно скулить, не понимая, почему такие хорошие и близкие ему люди идут в разные стороны, и решительно требуя, чтобы все обязательно были вместе…

Женщина на собаке поводок стала менять.
- Как вас зовут? 
(Болван, только догадался спросить!)
- Лена.
(А пса, оказывается, Лордом звали. Идиотское название, но что поделаешь)
- Ну, идем, Лорд, - говорит она ему. И мне: Спасибо вам.
Я закурил.
- Вы не курите?
- Нет, бросила… Ну, ладно, до свидания…
Рэди-Лорд мне тоже приветливо хвостом помахал, будто приглашая за него порадоваться: вот, смотри, искал и искал и нашел… Есть все же в жизни справедливость.
- Подождите, - Лена говорит, - простите, забыла… Вознаграждение гарантируется…
Грустно мне сразу стало, неловко, уныло. Какие мы все, оказывается, на свете чужие и посторонние люди…
А она мне рубль протягивает. Бумажный. Желтый, как осенний лист. И смотрит с некоторым интересом. Может быть, я возмущаться начну или еще что-нибудь.
Но я не стал возмущаться. И даже не отказался. Взял рубль.
- До свидания… Только я еще спросить хотел, как он у вас потерялся? Может быть, убегал далеко?
- Да нет… Просто я с козлом одним нажралась до потери сознания… До свидания… Еще раз спасибо…
И ушла с Лордом, покачивая худыми бедрами. Шла – как танцевала.

В самом деле, чего-нибудь этот пес стоит? Безусловно, стоит. Но ведь не больше рубля? Безусловно, не больше. Это ему самая красная цена в самый базарный день.
У попа была кобыла,
Он ее любил,
Она съела кусок мыла,
Он ее убил.

Я шел домой, темнело. Очень сырая и нервная стояла погода. Улицы были пьяным-пьяны и веселы каким-то тревожным нездоровым весельем. Лица, попадавшиеся мне на пути, были страстно-истерические. Или я их видел такими?
На лицах и куртках рьяных блестела дождевая вода.
Все казалось мне пиром во время чумы. По случаю пирровой какой-нибудь поэмы.
Пьяная баба села в грязь. Я хотел ей помочь, но пока подошел, она уже сама встала. Лицо ее было в грязи, глаза ничего не выражали. Шатаясь, она сделала несколько шагов и сказала, что желает всем здоровья и счастья.

Я добавил к полученному за собаку рублю еще один, железный и пошел к пивной палатке, потом еще…
Стоя в очереди, я рассматривал собачий рубль. Вся желтизна песка и все золото осени было в этом уже порядочно помятом рубле, а в моем, железном, - только холодное серебро луны.

Ночью в старой газете я прочел на самом верху первой страницы:
«Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»
И тоже самое еще на четырнадцати языках.
Когда уснул, видел сон про соединяющихся пролетариев.
Пролетарии, сказали, соединяйтесь. И они соединилась, склеились, слепились, спаялись. И разъединиться уж не могли.
Единство – это судьба. Так, кажется, говорил сократов духовный отец Парменид.
Соединившиеся, слипшиеся пролетарии имели невероятное число рук, ног, голов, глаз. Но руки, ноги и все остальное могли иметь свободными только пролетарии, оказавшиеся по краям. Те, кто попал в середину, пошевелить ничем уже не могли. Многих, наверно, вообще нельзя было увидеть снаружи.
- Пролетарий, - кричали мне, - иди к нам, соединяться!
- Пролетарии, - отвечал я, - побойтесь Бога! Высвободите хоть немного товарищей.
Какая-то пролетарка улыбалась мне некрасивым красным лицом.
Ни собак, никаких других животных рядом не было.

Собака лает, ветер носит… Одна было залаяла, и ветер унес ее вдаль… Собака предана, собака – друг, собака – чушь собачья… И я однажды на улице целую собаку нашел… И что же?.. Собаки бешенные со всех сторон… С цепи спустились, сорвались, бегают водобоязненные, пену роняя… А пролетариат – это зверь или клетка? Это цепь или это кто на цепи сидит?.. Выпьем за всеобщее одиночество, объединяющее пролетариев всех без исключения стран…
Ничего, девушка… Ничего… Все устроится, Леночка… Мы еще встретимся…
Мы обязательно встретимся…
Там?
Там вдали за рекой?
Неизвестно за какой?
За Яузой? Или за Клязьмой…