Продолжение Князь А. С. Меншиков-часть-12. 2

          Продолжение: "Князь Александр Сергеевич Меншиков..."
      Часть-13-2
       От автора публикации:

      Мы обещали Вам вернуться к "Запискам" унтер-офицера из Владимирской губернии, имени его мы не знаем, но он служил во время Крымской войны в Тарутинском егерском полку, 17-й дивизии генерал-лейтенанта Кирьякова. В его Записках: "Некоторые частности во время Инкерманского дела на нашем левом фланге", надеемся получить дополнительную информацию и частности Инкерманского сражения, которое наши проиграли. Нас интересуют детали. Вот они из первых уст очевидца...
                НЕСКОЛЬКО ЧАСТНОСТЕЙ
      ВО ВРЕМЯ ИНКЕРМАНСКОГО ДЕЛА НА НАШЕМ ЛЕВОМ ФЛАНГЕ.
             " Из записок унтер-офицера"

     По выступлении Тарутинского егерского полка из Севастополя, 20 октября 1854 года, батальоны наши, в ночь с 21 на 22 число, остановились на Федюхиных высотах, за Каменным, или Трактирным мостом.
     Недели полторы перед тем, неприятель был вытеснен отсюда отрядом генерала Липранди, и видны были ещё следы беспорядочного отступления союзных врагов: изломанное оружие, изорванные мундиры и различные военные принадлежности.
Неприятельские верки представляли также картину разрушения. В воздухе, носился тот особенный запах, который обыкновенно в жаркое время долго держится на полях битв - запах крови.
    Блистательная победа 13 октября 1854 года имела важное влияние в нравственном смысле: она возвысила дух наших войск после неудачного Альминского дела, доказав возможность торжества над противниками.
    На этой позиции встретили мы утро и провели день, а с 22 на 23 число, вечером, получено было приказание следовать па Инкерманскую дорогу.
    Через Мекензиев лес мы прибыли туда рано утром.
    Погода 23 числа, с самого утра, была сырая; шёл мелкий холодный дождь, насквозь пробивавший наши ветхие шинели.
   По занятии позиции за домиками (вблизи Инкерманской дороги), всякий из нас озаботился приготовить себе место.
Солдаты стали носить дубовые с листьями ветви для шалашей, рыли ямки, раскладывали в них огонь, чтобы обсушить землю.
   На том самом месте, где утром, до нашего прихода, были лес и кустарник, вечером возвышался род табора из землянок-шалашей, разбросанных в различных направлениях.
Солдаты были довольны этими скороспелыми помещениями: во всех концах лагеря раздавались удалые песни, вторимые свирелью-самодельщиной; кое-где слышались молитвы.
    Около офицерских шалашей грелись на угольях чайники, стояли погребцы с вынутыми принадлежностями для закуски, со¬стоявшей из солдатских сухарей, лука, селедки и куска сала.
Местами можно было заметить и колоды распечатанных карт, порядочно замасленных.
   Наш табор-скороспелка имел неподдельно веселый вид. Здесь солдат-балагур рассказывал какую-то сказку, и окружающие, разинув рты, простодушно хохотали, хотя рассказ был вовсе не смешной; там барахтался пьяный денщик, свалившийся на возвратном пути из духана с офицерской покупкой, то есть сушеной рыбой (та¬ранью), которая валялась около него в грязи, и которой он не мог никак отыскать.
    Проходившие мимо солдаты, по странной ненависти своей к денщикам, осыпали пьяного своими остротами, на что он отвечал рупной бранью.
    В иных местах солдаты играли в носки, и хлопанье по носам, сопровождаемое счетом "раз-два" и смехом окружающих, разносилось по бивуаку.
Часам к девяти всё успокоилось, всё спало богатырским сном, всё храпело на различные тоны и переливы. Нагулявшись по позиции, я тоже отправился в свою берлогу, то есть в ямку, покрытую ветками дубняка, где меня давно ожидал котелок застывшей каши, превратившийся в синий студень.
    Солдаты одного со мной десятка все спали. Не спал один старик-дядька Игошкин: он задумчиво сидел у огня и мешал угольки костра, разложенного перед нашей общей ямой.
    Я подошёл к нему и спросил довольно громко, отчего он не спит.
Дядька, молча, показал на соседний шалаш, давая мне понять, чтобы я говорил тише. То был шалаш нашего командира батальона, Александра Матвеича Г.
    Больше и не нужно было говорить, чтобы заставить всякого из нас быть поскромнее, и потому я тихонько спустился в своё логовище.
    Вдруг послышался крик: "Эй, ты! что лезешь по головам? раздавил!.. али не видишь?" и вслед затем раздался возглас из шалаша: "Молчать! Что зашевелились!"
Мы свернулись колесом и притаили дыхание. Спать мне хотелось, но сон бежал от меня. Прозяб ли я, был ли голоден, не знаю, только я встал, осторожно вышел из ямки и подсел к огоньку, прикрывшись дубовой веткой.
    Дядька мой, по-прежнему, сидел у огонька, помешивая угольки и пуская клубы дыма из своей коротенькой трубочки.
   Было тихо и темно. Накрапывал мелкий дождь. Изредка слышалось ржание лошадей, стоявших сзади нашей позиции пешей артиллерии, да порой раздавались выстрелы из Севастополя, глухо замиравшие в горах. Около полуночи услышал я конский топот с Инкерманской дороги, от Северной стороны крепости.
    Оглянувшись и всмотревшись в темноту, откуда нёсся топот, дядька и я заметили приближение двух всадников: один был жандарм, другой казак. Они ехали по направлению к нашему костру.
    На вопрос: "Где командующий полком?" - дядька, молча, показал им на соседний шалаш, где спал подполковник Г.., командовавший Тарутинским полком, по случаю неприбытия только что назначенного нового командира.
Казак и жандарм без доклада вошли в шалаш подполковника, разбудили его и подали пакет.
   В шалаше командующего полком тотчас же показался огонь, и сквозь редкие сучья мы видели, как, во время чтения, менялись черты всегда спокойного лица нашего начальника.
    Прочитав, бумаги, подполковник послал казака за дежурным фельдфебелем и, по приходе его, приказал: "В ротах готовить скорей обед, раздать по две чарки водки и быть готовым выступить в три часа ночи".
    По уходе фельдфебеля, подполковник Г... вышел из своего шалаша, мы притаились за тёмной стороной нашего приюта.
    Взглянув на бивуак, начальник перекрестился, перекрестил бивуак, задумался и, сказав что-то про себя, начал ходить по позиции со всегдашним спокойным своим лицом.
    Дядька мой сказал: "Должно быть, завтра нам рано утром идти на какую-нибудь дальнюю новую позицию или за чистой отставкой..."
    Долго ходил подполковник по бивуаку, заглядывая с участием в шалаши солдат, спокойно спавших, и когда возвратился к своему шалашу, к нему подбежал дежурный фельдфебель с докладом: "Обед готов".
"Будить людей, раздавать обед и водку, да живо и тихо!" - было приказанием.
   На бивуаке зашевелились. Солдаты, с заспанными глазами, удивлялись такому раннему пробуждению и обеду в третьем часу ночи.
   Пошли суждения, заключения, толки, догадки.
   Стали раздавать водку и говяжьи порции - поднялся шум: один был недоволен костью, другому достался, мал кусок. "Что мал, что кость!" - в ответ ворчал какой-нибудь старый капральный ефрейтор - "Смотри, брат, кабы и этого-то в брюхе не ощупал Француз штыком!.."
- "В ружьё!" - крикнул из шалаша командующий полком.
- "В ружьё, в ружьё! - раздалось по бивуаку.
- "Надевай ранцы!.. ну, живо! видишь, антилерия поехала", - говорили фельдфебели.
II действительно: глухой стук колёс и шлёпанье по грязи прислуги послышались по дороге, ведущей к Инкерманскому мосту.
   Но вот и у нас раздалась монотонная команда: "Знаменные ряды прямо! Прочие налево и направо! Ружьё вольно! Шагом марш!.." - и мы тронулись вслед за артиллерией и, в свою очередь, пошли шлёпать по знакомой нам дороге.
   Медленно и сонливо передвигали ноги солдатики, не было ни говора, ни шума. Всякий думал свою думу - думу крепкую - и, конечно, души многих чувствовали, что наступающее утро будет последним днём в их жизни.
   Никто не знал, куда и зачем ведут нас так рано, хотя ночной обед, лишняя чарка водки и путь к неприятельской позиции заставляли догадываться.
   В рядах иногда раздавались вздохи; даже лошадь подполковника Г..., ехавшего впереди батальона, застонала как- то странно.
"Что ты, что ты стонешь, "Карий"?" - говорил Г.., трепля её по шее, а сам изменился в лице. Но "Карий" продолжал стонать и вздыхать, понуря голову.
    Приблизились к мосту, наведённому прежде нашего прихода. Стало светать. Один пароход стоял в конце Большой бухты (рейда), выжидая приказания действовать.
   Пешие и конные батареи, переправившись через мост, понеслись вверх по откосной дороге.
    Пехота двигалась вслед. За мостом батальоны перестраивались на походе в ротные колонны и, кроме второго батальона нашего полка (которым командовал Г...), разными направлениями поднимались на крутые возвышенности Инкермана, поросшие кизиловыми и терновыми кустарниками.
    Ротные колонны приближались уже к гребню возвышенности, а наш второй батальон стоял за мостом, внизу горы, близ самой бухты.
    Солдаты не знали причины нашей остановки здесь, когда товарищи шли в бой, и потому стояли спокойно, - держа ружья у ноги, посматривали вверх на гору, где скрывались роты, уже достигшие вершин.
  Слышно было, как действовала пешая артиллерия, бывшая на гребне горы, открыв огонь навесными выстрелами через головы нашего батальона, и пароход, стоявший сзади нас в бухте (имя парохода не помню).
   Вслед затем посыпались ответные неприятельские снаряды, они перелетали через гребень горы.
    Картечные гранаты чаще стали лопаться перед нашим батальоном. Ядра небольших калибров постукивали о землю и сзади и спереди. Штуцерные пули визжали перед нашими носами.
   В ущелье всякий выстрел, всякий разрыв гранаты гудели многократным отголоском.
В этот самый момент, подскакал к нашему батальону генерал, неизвестный никому из нас. С ним подъехали наш новый командир полка, полковник Г.., которого мы увидели здесь в первый раз.
   Генерал с сердцем спросил: "Чей это батальон? Какого полка? Кто батальонный командир (назвав, при этом, весь батальон нс слишком, лестным именем)? По какому случаю, вы здесь стоите?"
   В это время, подскакал, и наш батальонный командир...
   Генерал встретил, его строгими словами. Однако мы все стояли на месте, дожидаясь своего командира, который, нс получив определительных приказаний, поехал лично спросить: "По какому направлению вести батальон?"
   За нашего батальонного командира все готовы были поручиться: мы хорошо знали и видели его ничем непоколебимую холодную стойкость при Альме и во время флангового движенья к Бахчисараю 12 сентября.
   Тотчас после того, подполковник тронул батальон и повёл нас в гору, туда, где была наша артиллерия.
   Перелетавшие через неё снаряды, в особенности картечные
гранаты, сильно тронули наши ряды: много мы потеряли убитыми и ранеными.
   Подниматься в гору было очень трудно. Илоглинистая почва от дождей распустилась, так, что мы, скользя по ней, хватались за кусты, упирались прикладами, а иногда и подсаживали друг друга. Добравшись до позиции нашей артиллерии, мы остановились позади её перевести дух и тут же бросили свои мешки, бывшие у нас вместо ранцев.
   Немного выше этого места, стояли зарядные ящики, валялись убитые лошади и кучами лежали изуродованные артиллеристы. Ядра низали нашу артиллерию до крайности, но её командир, сидя в бурке верхом, задом к стороне неприятеля и лицом перед дулами своих орудий, хладнокровно отдавал приказания, какими действовать снарядами. Прислуга быстро исполняла свои обязанности, не обращая внимания на все ужасы смерти и огромную убыль своих, товарищей.
   Войска, двигавшаяся из Севастополя, хотя и толпами, но дружно и восторженно, с громкими криками, ускоренным шагом проходили мимо нашей артиллерии, по лощине, под страшным ружейным и картечным огнём, на следующую возвышенность, через каменоломню.
    Наши артиллеристы кричали им: "Проходите, проходите, братцы, скорей! Не заслоняйте нас. Из-за вас и нас перебьют: вам нельзя отвечать неприятелю".
   А неприятель, в самом деле, сильно бил с одной возвышенной земляной батареи, стреляя, хотя редко, но, как говорится, метко.
   Наш батальонный командир, перед тем только что построил свой батальон в ротные колонны, напомнив нам о долге чести и советуя, как нам, так, равно и проходящим мимо нас войскам, не рассыпаться: "Как мух перебьют и возьмут всех в плен", - говорил он.
   На противоположной балке появились красные мундиры английских гвардейцев.
  Подполковник скомандовал: "Марш", и все бросились на "Ура!"
   Как только мы спустились вниз, нашему батальонному командиру оторвало пулей правое ухо. Кровь струей бежала по его серой шинели, но он, зажав рану рукой, не отставал от, нас, хотя был без лошади - пешком. Ему, как раненому, можно было бы выйти из боя на перевязку, но он не хотел оставить сражения и своих подчинённых без руководителя, и тем более в минуту опасности.
    Солдаты разъединились. Подполковник Г.., предчувствуя гибельные последствия уже начавшегося беспорядка, закричал своим звучным голосом: "Эх-ма! Эдак погибнете вы, ребята... Бог с вами!.."
   Эти последние его слова раздались как-то в антракте стрельбы и разнеслись по каменоломне, но тотчас же были заглушены ружейным огнём и стонами раненых.
    Многие из нас, оглянулись назад и видели, как подполковник махнул рукой, после того мы уже не видали его - он пропал без вести: вероятно, был убит или умер от вновь полученных, ран. Мир праху твоему, отец-командир!..
   Свинцовый дождь усилился. Наши ротные колонны, в нестройных рядах, перебегали низменное пространство каменоломни с неумолкаемым, криком: "Ура!" и карабкались на следующую, довольно крутую, возвышенность, задыхаясь от ускоренного бега и нравственных ощущений.
   На этой возвышенности, вправо от нас, торчала английская батарея, замеченная нами по густым клубам дыма, вылетавшего из пушек. Неприятель бил гранатами и ядрами, его снаряды гудели над нашими головами.
   Англичане, кажется, не обращали внимания на пехоту, потому что все их выстрелы были направлены на нашу артиллерию, стоявшую на дороге в Севастополь.
   Едва только поднялись некоторые роты к батарее, как тотчас же были засыпаны картечью и тучами пуль. На этом, самом месте, и в один и тот же миг, легло много наших офицеров, и роты па половину уменьшились в своём составе. Несколько кучек англичан кинулись было на нас в штыки из-за батареи, и им удалось заколоть и сбросить нескольких русских, под гору, но наш трехгранный штык поддержал, свою старинную славу.
   Я видел, удаль одного унтер-офицера 2-й карабинерной роты (из безсрочно-отпускных Московской губернии). Фамилии его не помню, но его рыжие волосы и суровое лицо запечатлелись в моей памяти. Он угомонил до пяти рослых, английских гвардейцев. Ободренные его примером, и молодые солдаты ловко работали штыком.
   Бравый унтер-офицер был убит.
Батарея была взята, несмотря на все старания какого-то неприятельского офицера, который в белом плаще носился по рядам и подгонял своих солдат нагайкой.
Недолго он скакал: его подстрелили наши штуцерные, а его подчиненные, избавясь от ударов нагайки, с особенным удовольствием отступали ускоренным шагом.
   Бестолковая поговорка: "Пуля виноватого найдёт", послужила нам здесь в большой вред: наши солдаты, и без того плохо стрелявшие в мирное время, старались в бою выпустить как можно больше патронов, не заботясь о действительности выстрелов.
   Англичане, отступившие ос батарей, не видя за собой преследования и, заметив недействительность нашей стрельбы, останавливались и с расстояния каких-нибудь 60 шагов прехладнокровно поражали нас пулями на выбор.
   На грех, бывшие сзади нас мушкетерские полки, расположенные по дороге на противоположной возвышенности, ниже нашей артиллерии, открыли по нас огонь, конечно потому, что в дыму и тумане не различали своих от неприятеля, или, может быть, думая: "Свой своих не тронет".
    Вышло дело не так: не одна легла тут голова и от своих пуль. Убитые своими, по неосторожности, были очень заметны: мы находились на самой горе и её крутом откосе, и убитые и раненые неприятелем падали на спину, стремглав скатываясь под гору. Убитые же сзади, своими, падали лицом к горе, нс скатываясь, а как бы прижимаясь к ней (1).
(1) - Подобная стрельба случилась с нашими артиллеристами во время рекогносцировки 7 сентября, накануне Альминской битвы. Они сделали несколько выстрелов по возвращавшимся нашим гусарам. По счастью, ни одно ядро не задело никого.

   Всё это произошло, вероятно, от недостатка офицеров и вследствие безначалия.
Сбылись предсказания нашего батальонного командира: чтоб продолжать так счастливо начатое, нужен быль порядок, нужно было единодушие, а этого-то и недоставало нам для удержания первых удач победы за собой.
Солдаты, не видя перед собой начальников, забывали свои обязанности, бродили по отбитым батареям, носили раненых на перевязочный пункт, а многие таскали и мертвых туда же, под предлогом уборки тел, чтобы удалиться из боя.
   Два раза свежие роты других полков занимали эту возвышенность и батарею, выгоняя оттуда англичан штыками, но, по причине беспорядка, были всегда отбиваемы и прогоняемы вниз к Чёрной речке.
   Наших отступающих понизу Черной речки англичане провожали штуцерными нулями. Они поражали остатки разбитых рот, лишённых своих командиров, стреляя с обрывистой скалы вертикально, но пули, летавшие на таком близком, расстоянии и с особенным, каким-то визгом, ожесточили наших солдат: увидя бесполезно погибших, и погибающих товарищей, они, собравшись кучками, с наступлением бросились опять па эту возвышенность, где, встретив английских удальцов, перекололи их и снова овладели па несколько минут неприятельскими батареями.
   В этот момент нам показалось, что победа должна остаться за нами. Солдаты тащили с неприятельских батарей две чугунные пушки, с тремя артиллерийскими лошадьми, и вели в плен молодого английского офицера, с несколькими солдатами. (2)
(2) - Эти пушки, при появлении французов, пришедших на помощь к англичанам, были брошены в лощине.

   Стрельба стала утихать. На возвышенностях число английских трупов. преобладало, по-видимому, над русскими, беспорядок же и безначалие более и более увеличивались.
   Воротники и погоны различных цветов и нумераций перемешались, в некоторых частях все офицеры выбыли из строя, и солдаты, забыв о повиновении и как будто отуманенные, не слушали совета старослуживых: "Построиться всем в общую колонну и действовать облавой".
   Все бессознательно бродили, отыскивая свои полки, и все почти, впоследствии, были истреблены неприятелем в той же лощине.
Между тем, раздались на неприятельской стороне сигналы и крики: на помощь к англичанам шли французы, открыв сильный ружейный огонь.
   Несколько мушкетерских батальонов, в толпах, с барабанным боем, ударили было на них в штыки, но меткий ружейный огонь неприятеля сразу привёл наших в беспорядок, и мушкетеры отступили.
   Сумятица увеличилась. Крики: "Где резерв? Где резерв?" - слышались отовсюду. Да и, правда: будь в то время свежая дивизия, возвышенности с неприятельскими батареями, пожалуй, остались бы за нами, потому что неприятель, несмотря на свой перевес в огне, видимо, ослабевал от засевших в кустах немногих русских, удальцов, которые внезапно и отчаянно бросились в штыки на французов и производили в рядах их замешательство.
   И не раз неприятель, рассеяв наши большие толпы, принужден был отступать от ничтожной горсти молодцов, обрекших себя на смерть.
   Такими отчаянными кучками командовали решительные офицеры и молодые юнкера, обладавшие всеми качествами, необходимыми для воодушевления упавших, духом.
    Было за полдень. Бой заметно ослабевал. Утомленные толпы собирались к Инкерманской дороге и к мосту, на котором кровь от переносимых на перевязку раненых запеклась и тропой шла к Инкерману и перевязочному пункту, бывшему за мостом, внизу маяка.
   Близ речки, недалеко от моста, на котором стоял генерал Кирьяков, строились знаменные ряды некоторых полков, со знаменами.
Когда, после столь успешно начатого и столь неудачно окончившегося дела, собрались небольшие кучки раненых и не раненых офицеров и солдат, первые не находили своих подчиненных, последние - начальников.
   Офицеры между собой толковали о ходе сражения и о причинах неудачи. Одни говорили: "Дело проиграно от беспорядка и безначалия. Наши войска не привыкли действовать на местности горной".
"Гораздо лучше было бы - говорили другие - идти целыми батальонами, а не в ротных колоннах, и, не останавливаясь, пользоваться успехами: тогда убыль старших заменялась бы младшими, и колонны не лишались бы своих непосредственных начальников вовсе, следовательно, солдаты не теряли бы дисциплины".
Действительно, так как в ротных колоннах начальствующих было мало, да и те скоро выбыли из строя, то солдаты расходились кто куда. Остановить их было некому.
Следовавшие же свежие роты, также отчасти расстроенные убылью чинов, разъединяемые притом между собой кустарником, неровностями и другими местными препятствиями и, наконец, только что потерявшими своих офицеров, смешивались с толпами, теряли бодрость, не думали о повиновении.
   Никто из разговаривавших офицеров не отвергал пользы ротных колонн и вообще небольших частей на местности горной, но, замечали они, для этого нужны войска привычные, как, например, войска кавказские.
   Говорили также о недостатке военной опытности солдат, указывали на качество оружия, на неимение резервов, а больше всего толковали о недостатке офицеров вообще и боевых в особенности.
   Один пожилой офицер изъяснялся так: "Я сам служу с четверть века, всю службу провёл на мирных полях и состарился, не видевши до сего дня сражения. Ни разу не слыхал я ядра, как оно гудит над ухом... вдали, бывало, слышишь, да и то на ученье... и я до сих пор, считал себя военным. Мне ни разу на мысль не приходило, какое впечатление производят вой и действие снаряда, когда снаряд падает около тебя, убивая твоего товарища и тебя самого обрызгивая кровью... Многие из нашей братии смотрят, в мирное, разумеется, время, героями; иной, отпустив страшные усищи и целый лес бакенбард, так и глядит Наполеоном, исподлобья, а спроси-ка его, был ли он в деле, нюхал ли пороху. Немудреная, думал я, наука стоять под ядрами и умирать; однако, не привыкнешь к ней скоро.... Читал я про подвиги Суворова, Ермолова, Пассека, Слепцова и многих других наших славных военных людей, но не мог понять, в чём же состоят подвиги.
   Ну, велят тебе - исполнить... Убили - что делать! Судьба... Теперь же, испытавши на себе боевые удовольствия, буду понимать и ценить..."
   Этими словами пожилой офицер окончил своё рассуждение.
   Солнышко осветило окровавленные возвышенности Инкермана.
   Кучи тел там и сям, были разбросаны в беспорядке и в различных положениях.
   Многие из смертельно раненых шевелились, изнывая в предсмертных муках, иные раненые вставали на ноги, бессмысленно озирались и опять падали на землю, с глухим стоном.
   Войска стреляли редко. Все были утомлены.
Остатки нашего разбитого полка собрались сначала у горы, а потом перешли за мост и строились невдалеке от перевязочного пункта. Наша артиллерия тоже спустилась с горы и отправилась на свою старую позицию, где была накануне дела.
   Многих раненых товарищей артиллеристы везли на лафетах своих орудий.
   Неприятель, спустя час времени, решился поставить свои полевые орудия на том самом месте, где брошены были при начале наши мешки, и сделал оттуда по нас и по перевязочному пункту несколько осиплых выстрелов, не знаю какими снарядами, потому что ни один снаряд не долетел ни до нас, ни до перевязочного пункта.
На эти выстрелы ему отвечали с маяка. Стоявшая там огромного калибра гаубица со странным рёвом послала гранату, которая заставила французов поскорее убраться.
Взяв на нередки, они скрылись. Тогда зашевелился отступать наш перевязочный пункт, вскоре тронулись и мы на свою старую позицию.
   Медленно и невесело поплелись солдатики. Порой кто-нибудь из них оглядывался и, озираясь, спрашивал своего соседа: "Жив ли такой-то? Не видел ли его?" - "Не знаю" или: "Убит!"
   Последнее слово чаще всего служило ответом. Измученные, расстроенные, пришли мы па позицию. Грустна и пустынна, показалась она нам, с каким-то стыдом вглядывались мы в свои шалаши, оставленные утром.
   В трепетании засохших веток, покрывавших наши жилища, будто слышались упреки и вопрос: "Где же кочевавшие здесь? Разве они не возвратились?"
Вчера, в этих самых шалашах, раздавались свирель, громкая песни; сегодня в них и кругом слышны одни молитвы.
   Вчера здесь было тесно: во всяком шалаше помещалось по четыре, по пяти и даже по семь человек. Сегодня в них два, три человека, да и те угрюмо выглядывали оттуда. Вчера были здесь говор, шум, игры; сегодня - грусть, пустота, скука...
   Солнце садилось. Шла перекличка наличным людям и расчет. В эту минуту послышалось невдалеке, где-то на высоком дубу, заунывное кукование кукушки, дополнившее печальную картину нашего бивуака после Инкерманского дела.
   Много в этот день было совершено никем не замеченных подвигов мужества, храбрости и самоотвержения. Долго говорили, например, солдаты о подвиге прапорщика нашего полка Соловьёва, который, видя нерешительность солдат(3) идти на неприятельскую батарею, закричал: "Друзья, за мной!" - бросился на неё и, вместе с капральным унтер-офицером Яковлевым, за ним последовавшим(4), был заколот англичанами.
(3) - Солдаты, добежав до рва батареи, начали перебрасываться каменьями с англичанами.
(4) - Яковлев был капральным в 12 роте 1 капральства.

   Но вслед за ними ворвались, и солдаты и всех засевших там англичан перекололи без пощады, мстя за смерть двух храбрых.
Об этом подвиге, как и о многих других, никто не знал, кроме нижних чинов, которые поговорили о нём, а потом и забыли...
   Да и вся осада Севастополя, не есть ли непрерывный ряд блистательных подвигов?..

Егерь.
1860 год.
Владимирской губернии, село Тейково.


Поместив рассказ унтер-офицера об Инкерманском деле, с сохранением, по возможности, даже характера изложения автора, мы позволили себе исправить в нём лишь некоторые грамматические промахи. При этой же статье, автор прислал два довольно большие стихотворения, одно под заглавием: "Последний штурм Севастополя, 27 августа 1855 года», другое: "К привалу".
Читатели видели, как излагает Егерь свои мысли в прозе.
Берём на выдержку несколько мест из обоих его стихотворений.

Ожидание штурма автор выражает следующими строфами:

Тогда дни жаркие стояли,
И крепко бились мы с врагом,
В траншеях знойных штурма ждали.
Но всё кончалося ядром.
Их тучи нам в горячем деле
Не время было сосчитать,
Когда в дыму они летели
Меж нами грешного искать.
О самом же штурме он говорит:
Штурм заревел, и дым клубами
Понесся вверх, но не дремал
В папахе черной между нами
Неустрашимый генерал:
Хрулёв летел отважно к бою,
И в шуме слышались едва
«Ну, благодетели, за мною!»
Его обычный слова.

Большими достоинствами отличается стихотворение: «К привалу» :

В лесу пожелтели березы,
Настала дождливая осень,
И к долу печальные слезы
С косматых катилися сосен.
Лишь ветер гулял спозаранок,
Да вечно зеленые ели,
Качаясь на голых полянах,
Кругом заунывно шумели.
Как ропот, журчанье потока
На дне отдавалось оврага,
И к теплому краю востока
Стремилася птичек ватага...
- В ту нору, далеким, просёлком,
Солдаты плелися к привалу,
И вот подошли тихомолком
К селению мало по малу.
Знать, больно понравились хваты.
Что вышла па встречу бабёнка
И вынесла даже из хаты
С кудрявой головкой ребенка.
В солдате добро, а не злоба:
Он ласково встретился с вами:
Чего ж испугались вы оба,
О чем залилися слезами?
- Не мужа ль мать видеть хотела,
Иль плачет о друге далеком,
Иль просто нужда одолела
Бедняжку в углу одиноком?
Кто знает чужое несчастье?..
А подле старуха ворчала:
«Чего ты глазеешь в ненастье,
«Чего разревелась?.. Узнала?
«Должно быть, походят на мужа
«Лихие усатые хваты?
«Уйди: видишь, мокрет и стужа,
«И даже смеются солдаты!»
- В поход снова двинулась рота,
Скрываясь из глаз в отдаленье,
Захлопнулись, скрипнув, ворота,
Народ разошёлся в соленьи,
И песня солдат по дороге
Всё глуше и глуше стихала;
Солдатка одна на пороге,
К углу прислонившись, стояла,
И слезы у ней и у сына
Безмолвно лились по ланитам:
Немалая, видно, кручина
Лежала на сердце разбитом...
Источник: Журнал "Военный Сборник, 1861 г., № 9, С. 206 - 218.