Ранение

...Ничего не попишешь, ребята не церемонились. Связанными ремнями с краю обвязали выломанную доску от забора. Положили на нее мое тело, поперек груди обвязали лоскутами снятой с мертвеца и разодранной шинели.  Потащили за собой. Получилось вроде салазок. Правда, иногда, я переворачивался мордой вниз и ехал по инерции вперед. Ничего, вытерпел. Парни доставили «посылку» до адресата. Сдали буквально с рук на руки.
Положили навзничь в каком-то зачуханом сарае. Лицо нещадно горело иссеченное в снегу кристалликами льда. За грудиной ощущалась жгучая, изматывающая боль. Сознание периодически то возвращалось, то уплывало. Но когда почувствовал, что с меня, еще живого, стягивают валенки, очнулся окончательно. Гадство, что такое, что за дела? Еще кони не отбросил, а мародеры уже раздевают. В свою очередь нахалюги удивились, что солдатик живой, хотя в беспамятстве и неподвижный. Язык уже мог шевелиться, пришлось пожаловаться дежурному военфельдшеру, что вместо лечения грабят без стыда и совести. А тот хоть бы хны, не удивился. Типа того, когда мертвым посчитают: кто вперед – того черед. Хотя… Если был в доле, откуда узнаешь?
Сараем оказался полуподвал большущего пятистенка. Местами стоять можно только полупригнувшись. Земляной пол поперек застелен досками, получилось крайне низко над землей в  виде нетесаных полатей. Между половицами вдоль проложены еще по две доски – это чтобы мог перемещаться медперсонал. Если внимательно присмотреться, можно было посчитать порядка ста тяжелораненых, да еще человек тридцать с оторванными конечностями, израненными в руки, ноги. В общем, страдальцы вповалку лежали друг на друге. По углам коптили фитили из снарядных гильз. Мерцающий полумрак. Духота неимоверная.
Невыносимо воняло испражнениями. Бездыханному телу не прикажешь, когда самопроизвольно попрет дристалище или горемыка обоссытся. Но присматривать за порядком, изредка заглядывали местные бабенки из вольнонаемных. Долго не церемонились. На пару в четыре руки переворачивали очередного мученика и гусиным крылышком выгребали из-под него в жестяной тазик все скопившееся дристалище. Затем снова водружали беднягу на прежнее место. Сверху укрывали испачканной в дерьме и крови шинелью. Ничего, стерпится. На морозе по любому через пару часов от переохлаждения можно отдать концы. Бегать далеко бабенкам несподручно, фекалии вываливали неподалеку от входа. Даже в морозы вонища стояла несусветная. Скорее бы сортировка, да отправка в тыловой госпиталь.
Ближе к стене неподвижно лежали четыре девушки. Двоих крепко зацепило осколками от шальной мины, по случаю залетевшей в полковой узел связи. Та, что изредка стонала, попала на мушку снайпера, когда вместе с полевой пекарней доставила на подводе хлеб до передней линии окопов. Молча, как шелковая вытянувшись, расположилась колхозная давалка. Девушка без принципов и морали частенько захаживала к солдатам подхарчиться. Те не возражали. Такса не оспаривалась, многим доставался в минуты затишья шанс испытать прелюдию непорочной любви. Только непонятно кто натянул растяжку на пути по лесной тропке. В результате немецкой противопехотной миной-лягушкой барышне оторвало ногу и серьезно искромсало осколками. У каждой своя планида. Теперь вот мучаются красны девицы, в общей куче неудачных пасынков судьбы. Глядишь, и в их судьбе все образуется.    
Возле входа, занавешенного плащ-палаткой, посветлее. Часть полуподполья была огорожена жердями с навешанными на них простынями. За белыми тряпицами не покладая рук, орудовали эскулапы. Туда регулярно меняясь, заходили пожилые дежурные медбратья, одетые в белые ситцевые рубища с завязанными сзади тесемками. Когда на высокую, на уровне пояса узкую кушетку укладывали очередную жертву, их задачей было ухватить покрепче запястья раненого, стопы оголенных ног и удерживать, пока тому вживую хирурги что-нибудь отпиливали или зашивали. Ор стоял невыносимый, до звона в ушах. Бывало, на скорую руку сколоченная деревянная стремнина не выдерживала. От могучих брыканий, силового давления на хрупкую структуру – разваливалась. Желающий выздороветь боец с грохотом валился на залитую кровью землю. Общими усилиями порядок восстанавливался. И все шло дальше, по намеченному плану оздоровления попавших в беду людей. 
Неподалеку от меня, при входе, молоденький парнишка из ленинградского ополчения едва подавал животворящие признаки жизни. Торс оголен, защитная одежка взрезана скобелем и лежала окровавленной вдоль туловища. На его груди против самого сердца зияла кровоточащая рана. Лежал он на тех же досках на земляном полу среди прочей измученной солдатни. Стоя на коленях, в ватных штанах и телогрейке над ним склонился принимающий врач-терапевт.
Юная девица с помощью допотопной, чеховских времен, деревянной трубочки вслушивалась в угасающие удары сердца, ловила исчезающее в легких дыхание. Теперь вся надежда в угасающей жизни была только на нее.
Без каких-либо рентгеновских аппаратов, анализа крови и других диагностических мероприятий она должна была срочно сделать заключение: вскрывать или не вскрывать грудную клетку. Что приключилось с солдатом? Что у него – непроникающее ранение сердца или глубокое проникающее повреждение, требующее вскрытия грудной клетки и, даже возможно, ушивания сердца? А может, раненому уже ничем нельзя помочь?
Не позавидовать, велика ответственность у врача на приеме пациента. От точности его диагноза зависят жизнь или смерть человека. Никто не возникал, не мешал, не расспрашивал. Все понимали, входили в положение дел. Счет времени шел на секунды...