Талисман. Ольга Ланская

История эта выглядела бы совершенно мистической, если бы не произошла с нами наяву, в обычное сырое декабрьское утро странной этой зимы, той самой, в которой все, бытующие от преображенных мест "убого чухонца" до светлой Тавриды и Русского Крыма, напрасно ждали снега, хотя бы на Рождество.

Мы спешили в Куйбышевский райсуд, чтобы попытаться распутать очередной завиток изощренной на хитросплетениях типа "ум за разум спотыкнулся", двуликой, по сути, и слепой Фемиды, незаконнорожденной дочери Хама и Януса (о чем все знали, но никогда не произносили вслух). Едва свернули мы с Невского за угол, как еще издалека увидели у дубовых дверей её обиталища немалую толпу, чего никогда прежде не было.

Но еще до поворота произошла у нас с Ириной странная встреча, без которой, быть может, ничего бы и не случилось.

Дело в том, что нас остановил Некто, произнеся тихим голосом:
– Простите!

Ирина уставилась прозрачными зелеными глазами на то место, где прозвучало это странное, виноватое тихое "простите", и, ничего не увидев, подняла очи к спящему еще небу,капризно прошипела, не шевеля губами:
– Пошли! Не тормози, слышишь?!

А я уже остановилась и видела, как из полумрака притушенных к утру фонарей на Невском проявляется бледное овальное лицо, синие ласково-виноватые глаза, а потом и силуэт.
 
Это был мужчина, словно только что сошедший с профессорской кафедры, аккуратно одетый в старенькое поношенное, но тщательно хранимое одеяние. Особое поколение. Я всегда узнаю каждого из них. Это их отцы отстояли Победу. Многие из них остались вечно юными в землях и весях, гоня впереди себя чёрный вал напавшей на нас 22 июня 1941 года саранчи. Но победили! И это их малышей, оставшихся с матерями да бабками в своем сиротском детстве, называют теперь "Дети Войны".

И до того, как он произнес следующую фразу, я уже расстегивала сумочку, замки которой давно переломались и закрыть или открыть ее для мня, привыкшей за всю свою прошлую жизнь к безукоризненно изящному, было двойной пыткой. Если бы были живы мои мальчики, всякий раз думала я, пробиваясь через процедуру вскрытия сломанных молний, я давно бы выкинула эту сумку! И слёзы наворачивались на глаза, и жгли невозможностью что-то изменить в этой ненужной мне жизни.

– Может быть, Вы могли бы… – тихо произнёс странный прохожий, и я снова споткнулась о тёплую виновато-пронзительную синеву его глаз, увидев в них всю свою распроклятую жизнь и внезапно ощутив, как этот человек голоден.

– Сейчас-сейчас, – говорила я, разрывая замерзшими пальцами молнию. – Сейчас-сейчас.

И протянула ему единственную имевшуюся у меня на случай, если придется проехать троллейбусом, хотя бы в одну сторону, синюшнюю бумажку в 50 рублей.

– Простите, что мало, – сказала я. – Но у меня больше нет.

Мне не было стыдно. Мне было просто горько. Я понимала, как это нечеловечески мало, и что никто из доброго десятка-другого встречных ему не поможет. Да и не к каждому такой человек обратится. Вот, беда-то в чем. Не к каждому!

Ирина рванула меня за угол, приговаривая:
– Зачем вы ему последнее отдали?! Он пропьет это в первой рюмочной.

– А это его право, Ира, – сказала я. – Считай, что я за сына помолилась.

И тут мы увидели толпу у дверей кривой Фемиды и слились с ней.

Толпа глухо ворчала.

– Что-то случилось? – спросила я.
– Да бомбу ищут, вот нас всех и выставили, – ответил кто-то.
– А судьи? – спросила я и поискала знакомые лица в толпе.
Знакомых не было.
– Да там судьи, – сказал кто-то.
– С бомбой? – изумилась я.
– Ага, – усмехнулся кто-то рядом.
– Ой, – сказала я. – А вдруг рванёт? Как же они там?
И добавила, не понимая, зачем и кому:
– Мои вот погибли. Оба. И сын. И муж. Страшно это.
Я всё еще была не в себе.
– ДТП? – спросил тот же голос.

Только насмешки уже не было.

Я до боли прижала ладони к губам. Я не хотела ЭТО обсуждать ни с кем. Не могла.

– Ничего, – сказал тот же человек. – Ничего.

Я посмотрела на говорящего. Он был одет очень просто. Так одевались у нас, в том краешке моего сибирского детства, которое прошло среди НКВД и ЗКов, почти все мужчины. Так одеваются сейчас миллионы.

Я видела, как он сунул руку за пазуху и протянул мне какой-то крохотный квадратик:
– Возьмите, как талисман. Я понимаю, это не деньги! – словно секундная судорога передернула его лицо и исчезла.
 
– Возьмите, как талисман, – очень тихо повторил он.

Я прижала квадратик к губам и сказала:
– Я буду считать, что это мне от Бога, – я подняла руку к сереющему небу. – Я буду беречь его.

Он улыбался одними глазами.

В это время двери Фемиды приоткрылись, показалась овчарка, за ней кинолог. И вскоре нас небольшими порциями начали впускать в жилище Слепой Тётки.

– Надо же! – сказала Ира. – Ваши 50 рублей-то к вам вернулись!
 
– А ты откуда знаешь? – спросила я. – Рассмотрела, что ли?

– Рассмотрела! – она странно улыбалась. – Вот чудо-то!


Санкт-Петербург
("Дневник петербурженки"-3)