Памяти черного дня о светлом человеке

Тепло и влажно. Капли дождя безвозвратно и немо падают в сырую землю. Утраченного жаль, чистым и сильным чувством зверя, тоскливо скулящего от боли свежих ран, жаль погибших первыми от Калки до Куликова поля, до последней мировой войны. Быстрые шаги самых смелых и жизнерадостных оборвались, затерялись в ядовитых клубах злобы и ненависти в срок, когда солнце их жизни не поднялось и до полудня. На Земле, впитавшей их тела, огромной и от того еще более постылой, нашлось место лишь для могил.

Оглянись, рядом с тобой находится Одиночество. Оно спрятало, впитало в себя речь жести, поступок остановившегося в пути человека. Разбросанные, легковесно-крикливые мысли, мелочность и тщедушность житейских свершений, наше с тобой слепо, по-щенячьи растраченное Время, имеют один исход – желтую, наполовину истлевшую похоронку – пустоту, от которой рождается одиночество. На весах истории фейерверк кубометров болтовни сегодняшних лжепророков и фарисеев меньше одного утраченного поступка Человека, обреченного тяжестью ответственности за будущее, сделать шаг навстречу смерти.

Бородино, мазурские болота, Ржев и Западная Лица и целое множество других, отличающихся лишь количественно-черными впадинами, которые поглотили, похитили отныне живущих энергию духа, драгоценную и незаменимую часть воли, ее целенаправленность на искрометные поиски Совершенства. Редкие, сохранившиеся крупицы ее, как осколки от цельного гигантского метеорита рассеянные между нами в такой пропорции, что при встрече вызывают удивление, достойное мамонта или древней рептилии, а не нашего с вами здорового нравственно-психологического корня. Легионы живущих рядом постарались изменить их и преуспели. Во внешнем – престиж, благополучие, они без боя отступили, изменили свое отношение к тому, что было всегда для них второстепенным и главным для легионов.

Барственно-генеральская вальяжность погрузневшего тела при его небольшом росте казалась опереточной. Нарочитая неторопливость, всегда приподнятый на благообразную высоту подбородок и в ходе разговора вдруг живой, даже резкий поворот седого ежика волос  в сторону собеседника высказавшего интересную для него мысль. Через пятнадцать минут разговора становится совершенно ясно, что его по-детски безмятежно невинные синие глазки, прячущиеся за белесыми кустиками бровей скрывают чертовщину, готовую ежесекундно, вот-вот выплеснуться наружу при всяком удобно случае.

При всем том речь его большей частью была неспешна, всегда последовательно выдержана, основательна в подборе фактов, суждений и доказательств, то есть была типичной речью профессора с солидным стажем, одного их тех, которых в Москве больше, чем дворников. Всплеск из чертовщины имел направленный характер и преимущественно выражался во всяком случае в начале разговора, не в манере изложения, а в истолковании сути вопроса. Как стало понятно чуть позднее, ему нравилось логично и аргументировано ниспровергать высокие теории властвующие на олимпе научной моды. В кульминационные моменты разговора, сказать более точно и честно, по мере того, как он входил в раж,мысли его излагались басом , сравнимые с басом только одного человека-соотечественника, рожденного в Чекотах-Шаляпина.

Надо заметить, что сам Василий Александрович, весьма уважаемый среди коллег профессор, человек маленького роста и большого баса тоже родился в деревне, принадлежащей поочередно то Тамбовской, то Липецкой области. Фамилия его Буянов происходила от прозвища далекого предка, по преданию мужика жизнерадостного и крепкого на кулак, удачливого в веселых рукопашных боях село на село, составной и, как правило, заключительной частью бойких мужицких праздников. По рассказам баловался этим и дед, вкладывал гирьку в рукавичку и шел в стенке на стенку не уступая при своем малом росте дорогу любому встречному верзиле.
 
По будням же дед и отец Василия Александровича плотничали, ходили по округе, нанимались рубить срубы для добротных домов и даже вместе с одной артелью принимали участие в сооружении одной мельницы. С ней то и был связан случай, принесший славу его отцу.

Случившееся произошло в 1916 году. Шла война, прошло уже два года с той поры, как дед Буянов после коротких сборов исправно отправившийся исполнять свой долг - воевать с немцем, погиб восточной Пруссии. В 1914 году еще можно было считать, что смерть второй армии генерала Самсонова и еще множество других смертей на этом фронте была предрешена свыше. Судьбой, богом …, а не генеральным штабом в угоду политике. В 1916 году яд лицемерия российских политиков пробудил в народе волну слепой ненависти.

Время подходило лихое. Мельник с их деревни, мужик зажиточный, а значит и предусмотрительный, опытом 1905 года напуганный, мироедов тогда мужики судили в избе, а приговор приводили в исполнение в сенях, подался от греха подальше к родственникам в соседнюю губернию, смуту переждать на стороне. Душой же оставаясь в родной деревне, имуществом своим, потом и трудом праведным нажитым, болеючи за него болью сердечною, напоследок отрегулировал мельничные механизмы так, что ни один человек в округе отремонтировать не смог.

Осень урожайная, зерно в амбары не влезает, а мельница единственная вокруг, к ней как и к церкви со всех сторон вели прямые дороги, стоит. Прижало так, что готовы были мужики молиться хоть на дым от кадила, хоть от кострища дьявола, лишь бы зернова у мельницы закрутились. Тут то и отличился Александр Константинович Буянов, ему тогда лет семнадцать было, похвастался принародно:

- Я вам, господа селяне, мельницу за два дня починю, ежели вы только согласитесь мое условие принять – безлошадный, земельный надел, чуть более воробьиных крыльев в сравнении с вороньими, а там не менее пай с помола запросили. Как ни возмущались мужики, а побившись безрезультатно с мельничными механизмами еще немного, согласились, пошли на попятную.

И точно, через два дня мельница заработала. Утром ранним, тихим и светлым, лучом солнца, радостным, мать с утра будит:

- Вставай, мужики к тебе едут.

  В окно выглянул, точно конец света, самые представительные бороды белеют, козырьки лаковые на картузах блестят, в корзине  закуску и самогонку несут. А мастер в жизни еще и глотка хмельного не пробовал. Испугался, убежал от гостей задним двором, на стогу спрятался. Не тут то было, нашли. День обещался быть ведренным, стол из избы вынесли, к стогу принесли, скатертью праздничной льняной с узорами цветастыми по углам, накрыли, закуску и хмельное расставили:

- Пожалуйте к нам, Александр Константинович, не побрезгуйте – физиономии от хмельного раскрасневшиеся, хохочут довольные, тем не менее главное не забыли- мы к вам с полным почтением, в компаньоны берем.

С тех пор и пошло в деревне новое уважение к Буяновым, не только за крепкие руки, но и за светлую голову.

Мельник, хозяин прежний, к своей мельнице так и не вернулся, а в двадцатых годах и отца раскулачили. Затерялся он где-то в ссылке сибирской. Не спасли его от чумы умственной, врасплох народ постигшей, ни крепкие руки, ни ясная голова. А в сорок первом и сам Василий Александрович с войной познакомился, год к своим семнадцати добавил и ушел добровольцем на фронт. Воевал в артиллерии с чушками, снарядами, вываливающимися из обессиливших рук, с пушками, увязающими в дорожной хляби и в снежных заносах, с лошадьми, ошалевшими от разрывов снарядов, вшами и морозом, с собственной психикой в те дни  когда смерть ожидалась, как благо и избавление от существующего на земле ада.

Дорога на Запад закончилась для него в Кракове. В одном из его парков, в сумерках вечерних, всего лишь одной автоматной очередью, в выстрелянной в след  уходящим подстрелили его поляки. Видимо, в знак благодарности за освобождение. Но хранил бог род Буяновых – жив остался.

Излом душевный, человек ценящийся в себе подобного, тем более осыпающий целое стадо себе подобных шрапнелью, имеет его как отметку за участие до скончания дней своих, постепенно год за годом спрятался, ушел в глубь характера.

Потом, почти незаметно, прошли чередой учеба в институте, женитьба, московская прописка, диссертация, ученая степень, начало скромной работы в одном НИИ. Были чуть более оживленные воспоминания о жарких и, по тем временам, не безопасным спорам, с одним всесильным академиком, столпом отечественной науки. В конце бесконечно продолжающейся жизни остались седина, уважение коллег и тихие, излишне мирные заседания Ученого совета. Жизнь шла к финишу, порою казалось, что вот-вот придет смерть, как еще одно маленькое, незаметное продолжение заседания Ученого совета.

Как вдруг, на почтенного старика напало состояние тихого бунта. На душе стало не спокойно, люди, уже много лет окружающие его, стали менее близкими, тень отчуждения упала и на его взаимоотношения с женой. Собственно последнее и послужило началом бунта. Конец начала – четкое осознание жесткой жизни, он совершенно не понимает своей жены. Семья: постылость, кухня, уже выросшие дети, родня и общие знакомые, а, тем не менее, человека только тебе одному в данный момент необходимого – Нет.

Из материального благополучия так и не родился комфорт духа.

Жертвой последнему стал развод. Был он на  удивление легким и быстрым. Жене осталась квартира, дача, знакомое ему Одиночество - огромное, емкое, совершенно лишенное вещественной громоздкости прошлого, суетного мира. Благодаря ему было приобретено новое понимание жизни, теплое, близкое, легко текучее, совсем как его старческая кровь. Драгоценное мимолетно, преходяще, а может, одиночество всего лишь лекарство.

Он встретил Татьяну. Стройная фигура, легкая походка, доброжелательный взгляд – та женщина, которую всегда узнают и приветствуют сердца одиноких, совсем одиноких мужчин.

Она была умна настолько, что рядом с ней он вдруг на время поглупел. Она могла слушая его длинные монологи, мягко, изящно срезать редкие соцветия самых спорных мыслей, сплести из них венок, да так, что тот был смешен, красочен, нелеп, и в то же время, как две капли воды похож на ту истину, которую он пытался в своем монологе до нее донести. А, голос? Голос одуванчика. Если б тот воздушно-невесомый цветок мог говорить, то тональность тех звуков напомнила бы ее голос.

Предзакатная любовь, награда за его последний бунт,который стоил ему много усилий. Вспышка. Нет, взрыв безумия против смертного угасания жизни. В нем оказалось даже слишком много сладостной удачи. Возникли, возродились его давние- предавние интересы, когда-то отложенные на потом, отодвинутые в сторону интересами профессии.

Неугомонный старик стал путешественником. На основе выкладок из поэмы «Евгений Онегин», профессор, доктор экономических наук , легко и изящно обосновал, что любимый поэт был прекрасным экономистом, хорошо разбирающимся и в сочинениях Адама Смита, и в причинах финансово-кредитных неурядиц своего отечества. От Пушкина он ушел в социологию, в ее демографический закуток. Результатом его нахождения там стала необычная, систематизированная картотека, включающая в себя данные о всех гениях, талантах России за три предшествующих века. Из столь объемной информации был сделан вывод, что для процветания положительных идей, теорий и дел необходим исход, возврат интеллигенции от третьего колена в народ. У него даже был какой-то странный сон на эту тему. Знакомый зал где проходили заседания Ученого совета, ряды кресел и странно узнаваемые лица людей сидящих в них, один похож на Менделеева, второй на Достоевского… В редакциях узкие крохотные комнатенки, монолитное шуршание бумаги, на широких лестницах необходимый и давно осточертевший сигаретный дым. Одна единственная версия бытовой скуки. И вдруг является человек – седой, маленький, с большим басом, который приносит ворох необычных идей. Странный человек.

В один летний день в часа три после полудня, Татьяну пригласили на работе к телефону. Звонивший представился капитаном милиции и попросил срочно приехать в редакцию одного из журналов.

Ваш муж, Василий Александрович Буянов избил главного редактора, точнее он ударил его тростью – пояснил капитан.

В кабинете у редактора было три милиционера, половина сотрудников редакции, редактор, прижимающий к подбитому глазу платок с одеколоном и взъерошенный Буянов. «Крупный» разговор уже состоялся и Татьяне,после извинений, осталось лишь увезти  мужа.Они вернулись домой..

-  Не знаю как я сорвался, просто этот лакей, выкормыш Суслова, обозвал меня выжившим из ума стариком.
-А зачем ты обозвал милиционеров наследниками Берии?С таким настроением,милый не ходят по редакциям государственных издательств.
-Прочти ,пожалуйста,-попросил он,протягивая Татьяне листки отпечатанной рукописи.Она стала читать.
Статья называлась "Благородство серого оборотня":

"Из заголовка явствует, что герой – субъект нашего размышления обладает двумя неприятнейшими чертами. Он сер, тих, неприметен новизной мысли, собственное чувство ему заменяет  мнение большинства. Подловат ради корыстных интересов, горячо отстаивая мнение вчерашнего большинства. Всегда готов расчетливо-оборотисто переметнуться и отстаивать не менее напористо мнение большинства сегодняшнего.

Совокупность двух качеств составляет сущностный облик серого оборотня. Он неизменно разделяет взгляды стоящих у власти, что позволяет ему быть известным, общепризнанным и даже выглядеть совершенно ложно-благородно-передовым и уважаемым.

Оказавшись в благодатной среде оборотни счастливо размножились и заняли заветное место беззаботно гарцующего  и весело мародерствующего арьергарда при отступлении, при общем экономическом упадке. В то время, как тяжеловесно-множественная армия, догоняя их теплые кареты пешком, тянется в неведении к своей Березине, выбивается из последних сил, замерзая околевает более всего от нравственно-интеллектуального, чем от физического голода.

Ужас трагедии скрывается в том, что люди, уставшие от своего тяжкого проживания, уже опускаясь на «горьковское дно», выталкивают сквозь иссохшие губы, если не приветствие, то одобрение красивой жизни, беспечно гарцующих впереди, им просто невдомек, что блага красиво беспечной жизни арьергарда, частью отобраны от них, с помощью высоких полномочий, частью подарены неприятелем ради того, чтобы они тяжеловесно-множественные были втянуты в полосу разоренного пространства. Поскольку в нем они будут покладистее.

Однако опасна не тактика приятеля-неприятеля, ни безжизненное пространство, опасно это робкое одобрение, ибо повторяясь оно становится чертой национального характера, его пороком.

Так кто они оборотни?

Они всегда (их слабость) последние из того паразитирующего слоя, который обречен. И всегда неизменно первые (их сила) в том новом, зарождающемся слое, который только-только начинает паразитировать. Конечно же вы узнали многих из ныне  здравствующих по мрачно-насупленным физиономиям-маскам, за которыми скрывается одно – расчетливая алчность".  Дальше шло перечисление фамилий, которые мы не будем приводить. 

"Все-таки они не так-то уж сильны, потому что примитивны. По истории они передвигаются лишь на одном коньке-горбунке, на одном фальшивом обманном трюке.

Суть в том, что страты паразитирующего слоя неоднородны. В начале зарождения его и, особенно в пик его власти, всегда существует благородство тех, кто действительно желает изменений в обществе для процветания народа.
Бескорыстие, самопожертвование привлекательны и действительно достойны легенд.

Но основная  масса оборотней, как совокупности страт, заканчивающего свою жизнь паразитирующего слоя, приходят к власти последними. Час оборотня поздний, к корыту-самобранке он добирается в конце, когда сладость жизни омрачена предчувствием приближающегося краха. В удобный момент совершается трюк. Крохи оставшейся власти направлены на то, чтобы громогласно каяться, осуждать, юродиво причитать о страданиях народа. Оборотни прячутся под тень легенды (благородство, бескорыстие, самопожертвование), под вопли и стенания с проворностью тараканов создается новый слой паразитов.  Можно это расценить как внедрение раковых клеток паразитизма в класс управленцев стоящих у власти.
 
Их флаг – доктринерство. Ибо основной труд оборотня – это легковесная замена одной схоластической идеи другой. Разрешение повседневных забот им неприемлемо, так как функционально они лишены жизненной интуиции. Вместо нее они довольствуются каким—либо одним упрощенным подходом к жизни.

Пагубность недомыслия приводит к недооценке народа, к его исторической задаче – самому строить свой национальный храм. Вместо него возникает совершенно ложная значимость схоластической идеи, пропагандируемой оборотнями. В дальнейшем ее неприятие народом приводит к насильственному приобщению толпы к пролетарским, коммунистическим, буржуазным, всемирно-историческим ценностям, всегда однообразно-примитивным и ущербным.

В прессе, на телевидении, идет пропаганда лишь одного узколобого схоластизма, под эту музыку свершается очередное насилие, преступление, замешанное на недомыслии и тупости. Благо для воспроизводства последней за 70 лет исторического пути был создан целый конвейер: детский сад, школа, вуз.

Родовой признак духовных, нравственных ценностей народа заключается в том, что они малоизменчивы, абсолютны, они выкристаллизованы временем передаются из поколения в поколение,их ростки прорастают через феодальную дикость, партийно-бюрократическую жестокость и буржуазно-денежную вседозволенность".

        - Не переживай. Тебе вредно волноваться. Найдется другой редактор, который опубликует, - сказала Татьяна, старясь успокоить мужа.