Солнце упало в яму

Большие дома умирают в лучах рассвета. Они перепаханы и изувечены, они бездушны.
Я шел и смотрел... Нагромождения вечного, как тишина, бетона плавила мозг. Изъеденный ковровыми бомбёжками, изгаженный стаями людских воспоминаний, город пришёл в упадок, развалился на составные части, разбрёлся видениями прошлого. Пламя на горизонте гасло – день догорал. Жестокое светило протягивало руки, нахально ощупывало части тела погибшей людской обители. А потом оно упало, ослепив нас вспышкой и оставив на небе лишь серость потраченных дней. Оно исчезло, и никто его больше не видел. Искать было бессмысленно, ведь там, где оно себя похоронило, трещали приборы, заглушая сердцебиение. А я шёл и смотрел…
Человек на блокпосту говорил, что дальше дороги нет, что надо уходить отсюда, что грядёт нечто ужасное. Он дрожал от страха, но всё же решил остаться, дабы предупредить других. Быть может, он уже растворился в наступавших потёмках. Быть может – нет. Но что нас ждало, что нас преследовало – об этом, наверное, никто не мог рассказать в пустыне потерянных судеб. Сколько бы ни спрашивал, в ответ, как обычно, сквозило молчание, сырое и презрительное.
Калеки с иссохшими конечностями, извиваясь, ползали по руинам. Им было всё равно, что наступит потом. Грядущее их не касалось. Они озлобленно смеялись и лакали радиоактивную воду из бесправной лужи в ожидании неизвестности, которая растопчет и закопает заживо.
Когда добрался домой, ничего не случилось. Парадный подъезд встретил обвалившимся потолком. Путь был закончен. Оставалось только забиться в свой угол и ждать… Ждать, пока не станет тошно, пока кто-то великий не придёт, дабы попрать наши жизни, и надеяться, что в пустоте он не найдёт свою жертву. И дым, поднимающийся над пропастью отравленных мечтаний, который мы все вдыхали, пытаясь уйти от реальности, больше не мог дать успокоения.
В углу комнаты, усеянной обломками мебели и осколками стен, стоял старый рояль. Расстроенный, ощетинившийся щепой потрескавшейся древесины, он напоминал катафалк. Стоял тихо и мерно посапывал в такт часам, которые взрывная волна не сбила со стены. Чёрно-белая дорога клавиш больше не издавала звуков. А в центре мироздания, на поломанном спокойствии паркета, лежал труп огромной люстры, сорвавшийся с петли и растёкшийся по полу сотней звенящих осколков. Обои на стене покачивались от лёгкого отравленного ветерка.
Комната рожала тени. Они ползли по полу и кошмарили цепкими пальцами. Они кружили хороводом в обугленной вечности, знакомыми лицами вставали перед глазами и скорбно исчезали в углах, пожирая сами себя. Тени ушедшего, тени былого, которые никогда не вернуться, которые умерли на моих руках.
Позади зазвучали шаги медленным шорохом. В зал вошла девушка, и мятый саван, в который она была одета, волочился по полу, как и белые, аккуратно сложенные за спиной крылья. Тугая верёвка с оборванным концом висела петлёй на синюшной шее. А бледное лицо осунулось и застыло в обречённом упрёке, пронзая насквозь невидящими глазами.
Она прошлась по комнате и остановилась у расколоченного вдребезги окна.
– Тебя тоже изгнали? – спросила она.
– Не знаю, – ответил я, – уже ничего не знаю. Возможно, это так, иначе тут бы не оказался. Здесь был мой дом. А теперь остались только тени, теперь осталось только ждать, когда всё закончится.
– Печально. Тоже не нахожу места. Невыносимость гложет душу. Верёвка оборвалась, и солнце больше не светит.
– У тебя крылья. Улети туда, где нет ни руин, ни бомб, ни страха, где не найдёт грядущий ужас.
Скорбное страдание наполнило лицо девушки. 
– Нет такого места, – сказала она, – ужас везде. Нам не взлететь, мы заточены тут, на дне великого колодца бытия. Ходячими трупами остались странствовать, пока не наступит финал. Ненужные, забытые, опороченные страшной правдой этого мира. Крылья не помогут, они увядают, они сгорели.
В комнату ввалился человек. Вместо лица у него была рука, а под рукой – рот. Он начал судорожно ощупывать стены, а затем стал хватать лицевой рукой обои, срывать и запихивать их в глотку.
– Что ты делаешь! – воскликнул я. – Зачем дерёшь мои обои?
Хотел подбежать и вырвать у него очередной кусок, но девушка остановила:
– Не надо, прошу. Разве ты не видишь, что ничего не спасти? Всё уже умерло. И твоя прошлая жизнь – она погребена здесь под завалами. Ничто не станет прежним.
– Но у меня есть память, – сказал я, – последнее, что осталось среди тьмы. Иначе стану безликой картонкой.
Я удручённо сел на пол, взял осколок стекла, повертел в кровоточащих пальцах. Апофеозом скучающего страха толпились перед глазами стены. А дырявый потолок давил опустошённой болью и обгадившейся ржавчиной железной арматуры.
– Память, – проговорила девушка, как бы раздумывая над этим понятием, – пустая ностальгия спящего разума. Химера.
– Я бы хотел, чтобы снова взошло солнце, – сказал я.
– Снова? Оно тут никогда не всходило. Это сказка, насаженная нам лукавыми. Это эфемерная небыль, культивируемая в головах жестокими сапогами. Солнце ушло миллионы лет назад. Теперь только серость нас спасёт своим святым покровительством.
В комнату вошёл ещё один человек. Вместо ног у него была вторая пара рук, а голова отсутствовала. Он забрался на стул рядом с роялем и всеми четырьмя руками ударил по клавишам.
Музыка понеслась несусветный гомоном, трелью автоматных очередей, пробивающих голову, журчанием гусеничных цепей. Тот, который ел обои, вскочил и начал плясать, дёргаясь, будто в припадке.
Девушка улыбнулась.
– Мне порой тоже хочется танцевать, – призналась она, – так, будто этот мир прекрасен, будто на шее нет петли, а на плечах – груза непрожитых дней.
– А я не умею танцевать, – сказал я, – вечная тишина разучила слышать звуки, вселенская тьма разучила видеть цвета, всепоглощающее безумие разучило мыслить.
– Это не сложно, – девушка протянула мне бледную тонкую руку, – я научу.
Но тут дребезг рояля оборвался, будто жизнь. Руконогий и лицерукий замерли на миг, а потом бросились прятаться под чёрный короб инструмента, дерясь и толкаясь, как дети.
– Он идёт, – испуганно прошептала девушка, – он найдёт нас всех.
– Кто? – не понял я.
– Он Есть Тот, Кто Есть.
Ноги задрожали, а на лбу выступил пот:
– Значит, опять… Сколько это будет продолжаться?
– Он постоянно ищет жертв, постоянно хочет крови, – сказала девушка, отбегая от окна в самый тёмный угол. – Ему не достаточно владеть миром теней. Он не успокоится, пока мы все не возжелаем стать его рабами, пока не отдадим души на жертвенник всевластия. Он внушает надежду, ловя на крюк послушных беглецов. Но он никогда не прощает. Никогда и ничто.
Гром разбивал улицы, стук огромных ног лязгал по асфальтовой мостовой, а может быть, по бумажному небу. Несусветный грохот бежал и расплёскивался, хохотал, с презрением заколачивая всех, кто не успел спрятаться, в их безнадёжное существование.
– Чёрный бык, – сказала девушка, – однажды он всех нас оплодотворит.
– Чёрный бык… – повторил я, уже мало понимая, что будет дальше.
Монстр проходило мимо окна. Он посмотрел в упор испепеляющим взглядом. Вперились в меня смрадные глаза, коих была тысяча, и съедали заживо. Пол из-под ног ушёл в неизвестном направлении, а воздух стал похож на расплавленный воск. Секунды, будто парализованные больные, не двигались с места.
А когда монстр ушёл, остался только свет – белый свет, который щипал и застил глаза, который норовил вернуть к жизни затвердевшую плоть.
Руконогий и лицерукий выбрались на середину комнаты, бурно радуясь тому, что всё закончилось.
– Пойдём, – сказала девушка и вышла в окно, её друзья последовали за ней.
Зеркало на стене прорезалось сетью чёрных прожилок, нарушивших целостность единого организма. Я таращился в бездну, что таилась за отражением – бездна затягивала. А в ответ с той стороны смотрели глазничные впадины, наполненные весёлыми опарышами, что ползали, резвились и жрали друг друга. Черви не знали горя, черви никогда не умирали. Но усталость брала своё.
А за окном горел свет, будто  кто-то забыл выключить лампочку. Я вышел…
***
Тучи гноились серыми язвами. Дождик зверел, поливая кислотной дрянью заскорузлый лес, и подло забирался под одежду, а потом ещё глубже. Темнота гуляла рядом скопищем теней, которым надоели тесные стены комнат. Теперь они жили на воле, они бродили во мраке, пугая своей беспристрастной праведностью.
А чёрный бык бесновался в городе, оставшемся позади. Он ломал бетонный постройки наших чаяний и перекрытия опосредованного, чуждого величия. Он строил храм. Храм воздвигался до небес золотыми язвами. Чёрный бык лез на небеса, дабы оплодотворить весь мир.
Девушка остановилась на краю глубокой ямы. Яма чернела жестокой обидой сваленных туда тел. Все они искали путь – все они нашли путь. И этот путь стал истиной, смердящей и жиреющей скопищем наглых мух, пожирающих дерьмо. Надгробье увенчивало яму безликим камнем с высосанной душой. На нём не было надписей.
– Там, на дне – солнце, – сказала девушка, – оно спряталось от нас, ему холодно и больно.
– Значит, мы нашли его?
– Нашли, но оно не вернётся. Ему здесь страшно.
Мы сели на краю ямы, мы смотрел вниз. Стало грустно: в одном из тел я распознал себя. Сваленные экскаватором, люди барахтались, пытаясь выбраться. Они не знали, что тут то же самое. А лес вокруг кочевряжился криворукими деревьями и нагнетал обстановку.
– Зачем мы здесь? Это место слишком мрачное, – сказал я. – Путь завёл не туда, загнал в яму, из которой нет выхода.
– Потому что это дом, – ответила девушка, – ибо тут похоронено всё, что нам дорого. Я уйду в небытие, освобожусь от тяготы скитаний. Но если хочешь, возьми мои крылья – мне они больше не пригодятся.
Руконогий и лицерукий схватили её, повалили на землю и начали выдирать крылья. С мясом, с кровью, с ошмётками. Они драли безжалостно, пока тельце в сером саване не осталось лежать на краю ямы с месивом вместо спины и равнодушием в глазах. Они столкнули тело в пропасть и разбежались по закоулкам голодной чащи, а девушка падала вниз, и в невидящем взоре гноилась чистота блаженного забвения.
Я сидел на краю, крылья лежали рядом. Надо было лететь, но я не мог. Опарыши ползали и ели. Если всех нас…