Луч на стене

                От прошлого можно не зависеть.
                Каким я его вспомню,таким оно и будет.
                А.Володин
               
               
  Почему "Луч на стене"? А вы замечали: если солнечный луч падает на старую
   тёмную стенку, то чётко обозначаются все дотоле невидимые трещины, царапины, разводы, потёки? Вот так же и луч памяти высвечивает многие давно забытые, или глубоко запрятанные вещи, до которых и доберёшься-то не вдруг.
   Кто-то хорошо сказал: всё существует для того, чтобы о нём было рассказано. Очень верная мысль, ибо жизнь каждого – это товар,так сказать, штучный, уникальный.    
Следует только пристальнее в неё вглядеться. Вот я и хочу направить луч памяти на стену моих воспоминаний и написать то, что вспомнится о школе.
Ха! Написать о школе! Да кто только не писал на эту тему – от
Помяловского до Каринти и Кассиля. И конечно же ещё будут писать, ибо тема неисчерпаема, как неисчерпаема и сама жизнь.
Да, собственно, это и есть жизнь, а все персонажи – учителя и ученики – суть самобытные характеры, и ничего интереснее природа не придумала.
   Написать хочется про то, что всплывает из глубин памяти как
 самое запомнившееся, а следовательно самое яркое.
   Первое моё отличие от многих – я учился в нулевом классе. Не
каждый может этим похвастаться. Было это на Ставрополье в войну – давненько однако! – и запомнилось только тем, что
мальчишки были разобщены, каждый сам по себе, и если кто-то из них по какой-либо причине не нравился девчонкам, те сбивались в
стайки по три-четыре воительницы и запросто лупили индивидуалиста. О как!
   Все мы «гекали», т.е. произносили букву «г» глухо, на южный манер – фрикативно по науке – и иронически гудели, когда в классе появился мальчик из большого сибирского города и произносил слова со взрывным «г»: гора, гвоздь, герой.
   О степени наших познаний можно судить по словам учительницы, пообещавшей, что если мы будем в её отсутствие
сидеть тихо, она принесёт ( её комната была в здании школы ) и
покажет нам золото. Умора! Пока она не вернулась в классе можно
было бы услышать пролёт мухи.
   Других ярких воспоминаний эта школа во мне не оставила.
   В послевоенном Ленинграде была школа-семилетка на улице Мясной. Нас, младшеклассников, в то голодное время подкармливали неким подобием винегрета, который на школьном
сленге именовался «хряпой» и позволял находиться в школе до
возвращения родителей со службы.
   Учеником я был нерадивым, и частенько наша седенькая старушка-учительница из обрусевших немцев Анна Логиновна
Фрейман запирала меня в классе на ключ, чтобы пресечь мои попытки побега, что я частенько практиковал.
   Позже, в более старших классах, мы уже целенаправленно сбегали с уроков. Сдав пустые бутылки, набирали денег на билет
и ехали на Невский в кинотеатр «Хроника». Там на один билет
можно было просидеть подряд несколько сеансов.
   Вообще с кинокартинами в то время было очень хорошо: шла
масса увлекательных трофейных фильмов, а самые «забойные»
показывали на ночных сеансах во время Пасхи – считалось, что
таким образом отвлекались верующие от церкви. На деле же
 набожные шли в церковь, а киноманы – в кино. И все довольны!
Самыми популярными были фильмы с Диной Дурбин ( недавно
она умерла в Париже! ). Её самодельные фотографии – в фильмах
и в жизни – ходили по рукам и были нарасхват.
   В театр из моих одноклассников никто не ходил, кроме одного,
по нехитрому прозвищу Луня, производному от фамилии. Прозвища в основном так и давались – почти никого не называли по имени.
   Для меня так и осталось загадкой, зачем он посещал театр и
что выносил оттуда, поскольку пьесу Гюго «Анджело, тиран
Падуанский» он в пересказе называл «Ветераном Пидуанским», а
героев любовной шекспировской драмы именовал «Ромео и его друг Монтевидео». Так его не цепкая память перекрестила бедного
Меркуцио. Жив ли он, верный, хоть и не просвещённый волонтёр
Мельпомены? Не стал ли он ненароком театральным критиком?
Чем чёрт не шутит?!
И, наконец, моя третья школа! Находилась она на Мойке напротив Новой Голландии. Здание её, принадлежащее теперь институту физкультуры им.Лесгафта, старое, с высокими потолками,
обширными классами и кабинетами, с системой центральных коридоров, тускло освещаемых вторым светом через матовые стёкла классных дверей.
   Восьмых, девятых, а потом и десятых классов было четыре:
«а», «б», «в» и «г». Наш был последним – «г» и находился в конце коридора. Там был дверной проём, затем деревянная лесенка вниз в несколько ступенек с перилами и дальше метра на полтора ниже пола подходящего коридора вход в наш класс – не в стене, а в скошенном переднем углу. Класс был небольшой – девятнадцать
человек.
   Передо мной серовато-голубой картонный прямоугольник с
потрёпанными углами, такой практически есть в каждом доме
с той поры. Это выпускная школьная фотография нашего уже далеко ушедшего в историю 10г. Всё как в лучших домах: по
индивидуальному прямоугольнику для педагогов, по овалу для учеников. Из-за доброй порции ретуши почти все смахивают на «лиц кавказской национальности».
   Венчает карточку самый крупный прямоугольник – директор Ганин, в миру Пипин Короткий, так как преподавал историю и обладал малым туловищем и большой головой: всякий попавший в
 директорский кабинет на правёж видел перед собой массивный
письменный стол, над которым возвышалась большая голова,
скрипучим голосом внушающая нарушителю надлежащие правила поведения.
   Справа и слева от директора, как два крыла ( птенцы гнезда
Петрова!), кучковались его соратники, они же наши незабвенные преподаватели.
   Вот слева от директорского прямоугольника ( голова в кудряшках, губки бантиком! ) Зоя Фруктова, завуч и преподаватель географии. Помню, когда я рассказывал на экзамене об Италии и
не чётко произнёс Апеннинские горы как Пенинские, она сделала стойку, подобно охотничьей собаке, почуявшей добычу: «Какие-какие горы?». Я понял, что совершил промашку и, исправляя       
положение, железным тоном произнёс: «Апеннинские». Но Фрукова  уже вцепилась в оговорку и иезуитским голосом пропела:
«А где находятся Пенинские горы?».  Вот-те раз! Это же удар ниже пояса! Ну, признайтесь честно, кто из вас слыхал про эти злополучные  Пенины?! Я, естественно, тоже не слыхал. Такая
феерическая подлость эта исчезнувшая буква «А»! Кто кроме Фруктовой мог знать, что эта самая Пенинская возвышенность
размером с бородавку находилась в туманной, хотя и конституционно-монархической Англии! Ох уж эта Англия! Чего у
них там только нет!
   Оценка съехала на балл, а Фруктова с её перманентными кудряшками и куриным анусом ротика навечно запечатлелась в моей памяти.
   Справа от начальственного прямоугольника располагалась наша  Елена – Елена Алексеевна преподаватель русского языка и литературы и по совместительству классный руководитель. Как и положено невзрачной филологине с двумя связанными на макушке тощими косюльками, была она незамужняя, жила где-то на Васильевском острове вдвоём с престарелой мамой и всю нерастраченную женскую энергию вкладывала в проверку наших безграмотных тетрадок. 
  Урок Елены проходил примерно так:
- Сёма Фишман, выйди, пожалуйста к нам сюда. Я вчера проверяла ваши сочинения по Пушкину. И вот чем Сёма меня порадовал: один из пунктов плана звучит так: «Социальное положение царя Бориса Годунова». Новое слово в пушкиноведении.
   Сёма, стоя у доски, выражает полное недоумение, словно речь идёт о ком-то другом.
- Ну, хорошо, порадуй нас ещё чем-нибудь, например, расскажи, в чём отличие романтического героя от сентиментального?
   Сёма с надеждой обводит взглядом класс, но, похоже, в этом вопросе класс недалеко ушёл от Сёмы.
- Ну, в чём, например, отличие Мцыри от бедной Лизы?
   Сёма молчит.
   Елена настаивает: - Ну, есть у них какие-то различия?
   Сёма собирается с силами и, радуясь мелькнувшей светлой мысли, изрекает: - Мцыри был мужчина, а Лиза – женщина.
   Класс, с весёлым пониманием, оценив оригинальность сёминой мысли, развивает её:  - Ну и что? Мцыри могли поместить в женский монастырь.
- Тогда-то уж точно он не пытался бы бежать.
   Елена: - Теперь мне понятно, почему я из вашего класса ухожу с головной болью.
- Кто-то с задней парты: - Пирамидон надо носить.
- Вы должны были прочитать роман Алексея Толстого «Хлеб». Я сейчас не буду спрашивать о нём. Но может быть кто-то читал что-нибудь ещё из Алексея Толстого?
   Я поднимаю руку.
-Ну, и что же ты читал?
- «Похождения Невзорова, или Ибикус».
- Прекрасно. Вот иди и расскажи нам, о чём он там пишет.
Класс, который не читал ни того ни другого произведения «красного графа» доволен: спрашивать не будут.               
   Ниже располагались оконца учителей, которые вели предметы не только в нашем 10-г. Первым слева шёл математик Кузьменко.
Остальные два класса вёл Гусь, ( это не фамилия, а прозвище ) –      о  нём речь впереди.   Кузьменко – инвалид, вместо левой ноги, несгибающийся деревянный протез. Ходил он припадая на палочку и, как вы сами понимаете, носил прозвище «Костыль».
   Как живая стоит у меня перед глазами картина: длинный полутёмный коридор, освещаемый вторым светом из классных дверей. Вдоль коридора идёт, припадая на негнущуюся ногу, Костыль, а за ним точно так же в такт шагают девятнадцать великовозрастных оболтусов. Боже, какими идиотами мы были!
Цепочка минует коридор и скрывается в актовом зале слушать лекцию по «Вопросам языкознания» согласно книге, которой на старости лет разродился выживающий из ума вождь всех народов, светоч человечества товарищ Сталин. 
   Следует сказать, что Костыль, оправдывая свою южную фамилию, был совершенно добродушен и незлобив. Его лицо, лицо Деда из мультсказки «О репке» с кустиком седых куделек надо лбом – всегда было склонно к лёгкой и немудрёной усмешке.
   Он любил незамысловато пошутить. Кто-то у доски пишет решение примера – пишет, пишет, затем в раздумье останавливается, пачкая лицо вымазанной мелом рукой, понимая, что заехал куда-то не туда. Кузьменко стоит у стенки, смотрит на доску, затем неторопливой переваливающейся походкой подходит к запутавшемуся, забирает у него мел и исправляет решение где-то в середине длинного ряда цифр. Растяпа у доски хватает тряпку, быстро стирает ложный хвост, переписывает его заново и живенько заявляет: «Ой, я и не заметил!».
   Довольный математик отходит к стенке и произносит: «Свинья съела курёнка и не заметила».
   Все в классе вдруг, как по команде, начинают дико хохотать,  будто никогда ничего остроумнее не слышали, заливаются, катаясь по партам и заражая друг друга неподдельной весёлостью. Пока отвечающий старается навести на доске порядок, довольный Костыль улыбается во весь рот успеху своей шутки. И не ясно, то ли он смеётся над нами, лоботрясами, то ли принимает всё за чистую монету.
   Когда звенел звонок с урока, все окружали учительский стол,
заглядывая через кузьменковское плечо в классный журнал. Его палка всегда стояла справа от него у стола. Традиционным развлечением было под шумок унести её и спрятать в угол за камин. Обнаружив отсутствие костыля, математик оборачивался к близстоящему и, кивая в угол, говорил: «Просвиряков, принеси палку». Сева шёл в угол, брал предмет шутки и водружал на место.
   Однажды эта палка доставила кое-кому определённые неприятности, но об этом ниже.
   Очередной  прямоугольник  обрамлял личность весьма примечательную – физрука Жоры Старова. Большинство учащихся скорее всего не знали его фамилию, но имя «Жора» было известно всем. Если вы помните артиста Гарина в роли жениха в чеховской кино-«Свадьбе», то представить Жору вам не составит труда: такой же худой, те же усы щёточкой, тот же скрипучий голос – всё  то же, только предпенсионного возраста.
   Жора, в порядке разминки, гонял нас по периметру зала, периодически поворачивая зубную щётку своих усов то к голове то к хвосту движущейся цепи и резко, словно раскачивая старые повизгивающие качели, на два такта покрикивал: «Вы-ше нож-ку!, Ши-ре шаг!».
   Отмотаться от уроков физкультуры было невозможно – никакие уважительные причины не принимались в расчёт – раз ты есть, становись в строй. Так он заставил Мишку Островского, забывшего спортивный костюм, бегать в исподнем, и Мишка, завершая вереницу бегущих, радостно сиял сайгачьим профилем, задирая ноги в рваных носках и бледно-фиолетовых застиранных кальсонах.
   И, надо отметить, физкультура у нас была поставлена хорошо. Наши гимнасты, боксёры, самбисты занимали призовые места на городских соревнованиях, и к Жоре на занятия присылали молоденьких практиканток с которыми у наших спортсменов-первачей завязывались неформальные отношения. Так вся школа с удовольствием обсуждала случай, когда наш лучший гимнаст Коля Шашков, закрутив любовь с одной из практиканток, будучи на соревнованиях и находясь где-то на антресолях спортивного зала, строил ей такие рожи, что она, лёжа на бревне, не выдержала, рассмеялась и свалилась со снаряда. Коля ходил в героях.
   Замыкала учительскую череду Ольга Викентьевна – биологиня. Была она некрасива, широкоскула, тонкогуба, с черепом плотно обтянутым кожей, словно в лице её не было никаких мясистых частей – щёк, губ, подбородка.
   Ведя предмет, не пользовавшийся особой популярностью, она любила во время занятий нет-нет да и проверить внимание слушателей: «Просвиряков, где находится двенадцатиперстная кишка?».
   Большой нескладный Сева, игравший в это время с соседом в морской бой, медленно по частям выпрастывает своё грузное тело из узкой парты-стола и, ещё не остывший от пыла сражения, беспомощно оглядывается в поисках спасательного круга. Лунообразное, толстогубое, веснушчатое лицо поворачивается в разные стороны. Круг тут же находится. Но что за подлый круг! Кто-то из сидящих сзади шипит: «В желудке…». Ах, легковерный Сева! Лодырь должен быть бдителен. А наш утопающий, словно отличник, оседлавший любимого конька, в полный голос радостно и наивно сообщает городу и миру: «В желудке».
   Ольга Викентьевна брезгливо: «Садитесь…».
   Биологиня, очевидно, была из семьи «голубых кровей», потому что однажды некто Дерябкин, грубиян и хам, на её: «Выйдите из класса!», сидя, нагло заявил: «Не выйду». От растерянности и возмущения она срывающимся голосом выкрикнула: «Дежурный, позовите швейцара!» и этим вдоволь развеселила класс, так как после 1917 года в школе никакой другой обслуги, кроме нянечек, отродясь не было.
   Ещё несколько преподавателей не попали на этот памятный картон, но к ним мы вернёмся по ходу рассказа.
   А сейчас – ученики. 
   В первом овале слева, прикрыв бритую голову чёрной тюбетейкой, запечатлён Оскар Хотимский. Он сидел в среднем ряду на передней парте, глядя прямо в рот преподавателю, словно это был объектив фотоаппарата, из которого вот-вот должна была вылететь птичка. Коротко стриженный, чернявый, буратинообразный, в кирзовых солдатских сапогах на два размера больше, он был самым примерным и самым правильным из учеников. В его дынеобразной голове чёткими рядами, как влитые, стояли даты всех партийных съездов, пленумов и прочих конференций.
   Он помнил всё, а ведь не секрет, что во многом знании много печали, поэтому на его долю, долю добросовестного и несчастного зубрилы, выпадало немало тычков и колотушек – чего греха таить, и от меня тоже. Особенно большой урожай выпал на его долю, когда весь класс сбежал на «Тарзана в Нью-Йорке», и только узкоплечий правильный Оскар, остался в пустом классе, как гвоздь, на передней парте.
   Где-то ты теперь, маленький начётчик, как сложилась твоя правильная кирзовая судьба?
   В противоположном от Оскара углу, на последней парте у окна, сидел не менее колоритный в своём роде персонаж – Олег Морсков. Худой высокий блондин с длинным прямоугольным черепом и больными, с красными веками, глазами. Он был точной копией своего отца – солиста Новосибирской оперы (чья фотография в ролях и в жизни до сих пор где-то хранится у меня).
   Мать Олега, невысокую полную женщину в перманенте с лицом, которое ясно показывало, почему она в разводе с мужем, изредка
вызывали в школу, причиной чего были то нерадивость сына, то его курение.
   Был у Морскова и доброхот, хотя, мягко говоря, и оригинальный. Физику в 8 и 9 классах преподавал у нас педагог по фамилии Колчин, по прозвищу Китель, поскольку носил синий морской китель с жёлтыми металлическими пуговицами и любил походя учить нас жизни, возможно, по причине не задавшейся собственной.
- А скажи-ка нам, дорогой Клещёв, что такое плотность?- спрашивал он, прохаживаясь вдоль лабораторных столов в физическом кабинете.
   Жёлтоволосый и гугнивый Клещ, похожий на удода, сквозь
полипы в носу гундел: - Плотность, это количество массы.
- Ну, допустим,- продолжал Китель,- А если я подойду к двери и
открою её. С чем я буду иметь дело?
- С ручкой.
- С массой, Клещёв, с массой. Ну что ж, Клещёв, глубокие знания,
глубокие,- произносит довольный Китель,- садись, ещё углубляй.
   Клещ, направляясь на место, дудит себе под нос: «Я учил…».
Китель услыхал: - Не то важно, что ты учил, Клещёв, важно что
ты выучил, потом забыл, а что застряло в твоих извилинах, вот то -  твоё. До того ты честно дошёл. А пока что ты, Клещёв дошёл только до ручки.
   Физик переключает своё внимание на другого: - Ну ты, красивый малый, иди отвечать.
   Из-за стола поднимается Сашка Сейфуллин, действительно красивый, похожий на Делона и при этом ужасно грубый и какой-то неотёсанный. Сашка тоже не блещет физической эрудицией, за
что и получает нечто среднее между двойкой и тройкой, сдобренное солидной порцией нравоучений на тему «науки жизни». Но не ведал Колчин, что отольются ему наши слёзки –
ученик по фамилии Кнороз  являл собой самое что ни на есть
классическое несоответствие формы и содержания. Внешностью он напоминал одного из ангелочков с «Сикстинской мадонны» Рафаэля внизу облака, несущего мадонну, которые с любопытством поглядывают на молодую мамашу. Не ведали бесполые младенцы, что  может скрываться за их неземной внешностью в одном из
учеников школы на Мойке.
   Кнороз чем-то сильно раздражил Колчина, на что он был большой мастер, причём так его допёк, что физик со злости запер его после уроков в кабинете. Как же необдуманно поступил Китель!  Ну и порезвился ангелоподобный школьник в колчинском кабинете: всё что можно зловредно расковырял, свинтил, разбил,
замкнул.
Увидя это литовское разорение, хозяин кабинета схватился за свою
многомудрую  голову, намереваясь, очевидно, стереть в порошок своего пленника, но тому всё сошло с рук, ибо не имел педагог
права  запирать ученика, даже если последний это заслужил.
   К ученику мы ещё вернёмся, сейчас же обратимся к физике.
Неизвестно по какой причине – то ли от большой загрузки, то ли
в наказание за какие-то прегрешения, но Колчина от нас забрали.
Его медные пуговицы больше не сверкали перед нашими носами, и уроки жизни отныне нам приходилось постигать самостоятельно. Мы и постигали. Молоденькую и хорошенькую физичку, которую нам дали взамен Колчина мы – отчего мне до сих пор стыдно! –
изводили сидя на уроке и мыча с закрытыми ртами. Я, наверно,
был единственным, кто не мычал, но, увы!- это ей не помогло и
вскоре она исчезла. И тут мы получили следующий жизненный урок.
   В классе появился новый физик – мужчина средних лет с хмурым
и  даже мрачным лицом. На первых его уроках стояла глубокая почтительная тишина – все понимали, этот шутить не будет. Но
вот однажды дверь в класс растворилась и на пороге появился физик – О-ба! – это был совсем другой физик -  по его преображённому, сияющему лицу  блаженно плавала счастливая
улыбка абсолютного довольства жизнью – похоже доза была
приличная.
   Оглядев повёрнутые к нему недоуменно-любопытные лица, он
шагнул вперёд и, обращаясь в дальний угол к сыну новосибирского баритона, произнёс: «Ну что, Морсков, мешок сухарей и в Корею?
   Смысл этой фразы был не очень ясен, несмотря на то, что в это время шла война в Корее, однако смысл был не важен, важно было
подхватить и отразить посланный шарик.
- А то нет,- принял шарик сметливый блондин с последней парты,-
пущай не забижают нашу Корею!
   И тут началась сорокапятиминутная вакханалия: веселились кто как мог.
   И впоследствии, перед уроком физики класс с любопытством взирал на дверь – какое лицо там появится – либо молчаливое и мрачное, либо «мешок сухарей».
   Но недолго музыка играла. В один прекрасный день он исчез так
же, как и его хорошенькая коллега и мы вновь вернулись к Кителю.
   Возвратимся же и мы к нашим баранам. Один из следующих овалов занимал Миша Петров по прозвищу «Машка», так как однажды написал «тетрадь Маши Петрова». Ничем другим он не прославился. Справа от Машки расположился Димочка Патрунов, он же Димочка-мешочек. Мешочек был обстоятелен, трудолюбив, что впоследствии позволило ему стать доктором наук, но несколько тюфяковат. То, что Гоголь называл «фетюк». Мешочек и говорил, жуя слова и повторяя окончания, и если в ответе по истории встречалось слово «деревни», то произносил его он так: «по
деревням…ням…ням», а про бедных крестьян сказал: «Они
голодали и болели эпидемией».
   Очередной овал украшен физиономией Севы Просвирякова, он
же  Сева-мясо. Как явствует из прозвища, был он крупным,
рыхлым, толстоногим и неуклюжим. На уроках у Жоры Старова
Сева как ни старался не мог подтянуться на турнике и только конвульсивно дёргался подобно лягушке под током. Такие шли у Жоры под рубрикой «сарделька». Но у Севы-мяса было одно преимущество, которое он бессовестно эксплуатировал во вред
многим двуногим своим соученикам. Как я уже сказал, Сева
был грузен. Это своё врождённое качество он использовал
следующим образом.
   На очередной перемене он располагался у стенки сбоку от
деревянной лесенки перед нашим классом и, наметив очередного
страдальца, всей своей тушей валился на его плечи. Тот, естественно, падал, как подкошенный, испытывая ощущение,
что на него опрокинули трёхстворчатый шкаф. Насладившись
видом выползающей из-под него жертвы – ни дать ни взять червяк
из-под катка – Сева вновь занимал исходную позицию в ожидании следующего клиента.
   Перемена – это время полного расслабления: старшеклассники
курсировали по полутёмным коридорам, разгребая руками
маловозрастную тюльку, шмыгающую под ногами. Тут-то  они
время от времени нарывались на электрического ската: вместе с
младшеклассной хамсой они загребали большеголового
коротконогого Ганина. Пипин Короткийй производил свой
мгновенный и цепкий электрический удар – хватал потерявшего
бдительность и распоясавшегося старшеклассника за руку и
волок в свой кабинет.
   Но вернёмся к Севе, затаившемуся над деревянной лесенкой
в ожидании следующего клиента.  Перемена уже к концу, а ещё ни одна рыбёшка не клюнула на Севин увесистый крючок. И вот
- о радость! – кто-то движется к заветной лесенке, вот он – тс-с-с! –
шагнул на её ступеньку, ещё секунда – и сидящий в засаде всей
своей рыхлой тушей обрушится на неосторожного ходока.
   Он уже приготовился произнести своё сакраментальное «Оп!»,
которое  изрекал всегда, оседлывая очередного потерпевшего, как вдруг… да-да, именно вдруг, а что делать, жизнь, действительно, полна неожиданностей и, по счастью, порой удачных, во всяком случае в этот раз Фортуна была к Мясу благосклонна… итак, вдруг,
когда Сева уже замер в стойке, подобно пауку над жирной мухой,
у ступившего на лестницу ходока из-за штанины показалась тоненькая чёрная указка. Директор!!! Эт-то точно, я вам доложу,
было  большое  БАРАБУ!!
   Какая-то нечеловеческая сила остановила нашего героя и он
буквально завис в воздухе – ни дать ни взять многопудовый Карлсон!
   Моя фантазия отказывается нарисовать полотно, когда бы наш
Сева-мясо не успел вовремя остановиться. Как написал бы литератор прежних дней: перо выпадает из моих рук.
   Самое малое, что ожидало бы нашего ловца – это лёгким пухом вылететь из школы. Про худшее не хочу даже думать – страшный тектонический обвал! А уж что бы случилось с интеллигентной брунгильдообразной  севиной мамой и представить невозможно!
   Ганин между тем повернулся к Севе, уже распластавшемуся по стенке, и, не представляя на волосок от какой опасности он мгновение тому назад находился, спросил: «Просвиряков, что вы тут делаете?» И так как стоящий у стены всё ещё был безгласен, он добавил: «Ступайте в кабинет, за дверью стоит карта Римской империи, принесите её в класс».
   Несостоявшийся ловец на ватных ногах отправился в директорский кабинет.
   А мы двинемся к очередному овалу, с отретушированной физиономией Алёши Жуковского. Алёша был полной противоположностью Севе. Высок и худ, как Дон Кихот на иллюстрациях Саввы Бродского. Этакий Алонсо Кихано с
выпученными рачьими глазами. Алёша был старательным учеником и добросовестно выполнял все домашние задания, в том числе и по черчению. Причина, по которой я выделяю этот
предмет, крылась в преподавателе. Вёл его некто Иван Степанович,
в миру – Ванька. Такое неуважение он заслужил тщедушностью,
малым ростом, совершенно стёртой наружностью и полным отсутствием воли.
   Поскольку отметка по черчению в аттестат не шла, то и отношение к предмету было соответствующее – домашние задания выполняли человека три, от силы четыре.
   Сдача домашних заданий происходила примерно так:
- Жуковский,- вызывал Ванька одного из тех, кто заведомо пришёл
в класс подготовленным. Алёша выходил к учительскому столу.
Ванька бегло просматривал задание и в уголке листа выводил красную пятёрку.
   Алёша шёл на место.
   Тут же у него из-под рук листок забирался, быстренько обрезался, с  тем, чтобы убрать красовавшуюся пятёрку, наводилась новая рамка и с листочком к столу выходил следующий вызываемый.
Получив свою законную четвёрку, он  передавал эстафету ближайшему кандидату. Чертёж в руках очередного соискателя доходил до размера тетрадного листка, Ванька выходил из себя,
стучал кулаком по столу и с визгом рвал злополучную бумагу в клочья. Против фамилии замыкающего в журнале появлялся жирный кол, что, впрочем, того огорчало мало.
   Это сейчас я понимаю драму педагога, но тогда никто из нас об
этом не задумывался. Молодые жестоки.
   Однажды, когда я был дежурным по классу, перво-наперво я
выгнал всех на перемену. Затем уселся на парту напротив двери.
На пальцах левой руки у меня была надета резинка, стреляющая
плотно  скрученными бумажными пульками. Попадание такой пульки было весьма чувствительно.
   У нас с Алёшей происходила такая игра: он в коридоре, пробегая мимо двери, раскрывал её ударом ноги и стрелял в меня, я же,
держа дверь на прицеле, палил в него. Азартная охота друг на друга
развлекала нас во время перемены.
   Сделав уже несколько не слишком удачных выстрелов, я изготовился, натянул резинку на метр – до упора – и принялся ждать мгновения, когда откроется дверь.
   Вот створка рывком отворилась, и в полутьме коридора
мелькнуло бледное лицо – не медля и секунды я отпустил
резинку, и на этот раз пулька достигла мишени. В эту же секунду
в класс ворвался Ванька, держась рукой за щеку, ухватил меня
за рукав и завизжал:
- Сейчас же к завучу! Немедленно!!
  Он был вне себя от боли и унижения.
- Сейчас, соберу книжки,- угрюмо проворчал я, прекрасно понимая, что торопиться мне некуда, ничего хорошего меня впереди не ждёт. Да, что называется, не промахнулся!
   Но, видимо, я попал на удачную зарубку. То ли завучу было
недосуг, то ли Ванькина репутация была слишком ничтожна,но   
 Фруктова мельком взглянула на меня и коротко бросила:
- Ладно, иди в класс.
   Что уж она ему говорила не знаю, но вся эта история так и ушла в песок. Жуковский со временем стал большим городским начальником ( видно, сказались семейные связи ), но когда лет
тридцать спустя я случайно столкнулся с ним в Доме книги, он
поглядел на меня выпуклыми оловянными глазами постаревшего Дон Кихота и говорил со мной так, словно мы виделись накануне и
все возможные темы для беседы были исчерпаны. Я поспешил закруглиться.
   А вот этот овал на выцветшем картоне занимал Альберт Клещёв – Клещ. Клещ был моим приятелем, и поэтому о нём мне известно больше чем о других.
   Он был родом из простой семьи ( хотя и остальные, похоже,
были не из дворян!), но не чужд склонности к прекрасному.
Альберт увлекался балетом и неаполитанскими песнями.
Из балетных достижений наивысшим, надо полагать, считал разрешение носить за примой Макаровой её театральный чемоданчик, пока она не осталась на Западе, а неаполитанские песни исполнял сам и вдоволь упивался этим. Откликаясь на
любую просьбу, он закатывал глаза и невообразимым козлетоном
дудел в законопаченный полипами нос «О, sole mio», или
«Санта-Лючию». Желая повеселиться, мы заказывали что-либо
из его обширного репертуара, и он с удовольствием пел, не
обижаясь на нашу реакцию.
   Отец его, отставник в небольших чинах, умер, когда Клещ учился в восьмом классе.
   Мать, работавшая банщицей в бане на Пряжке, была женщиной малограмотной, наивной и очень впечатлительной. Так, в день
смерти Сталина у неё от огорчения отнялась нога.
А с их сыном,  который, несмотря на свои, мягко выражаясь, нестандартные кондиции, был не прочь приударить за девочками, мы частенько после школы отправлялись на бульвар Профсоюзов, или проспект Маклина именно с этой целью. Правда, оканчивалось всё это, как правило, анекдотично.
   Однажды, когда мы с Клещём гуляли в нашем районе, на перекрёстке ул. Декабристов и пр. Маклина, нам повстречалась прехорошенькая девушка – светлорусые густые волосы, правильные черты лица, ладная фигурка.
   -Глянь-ка вон туда,- дёрнул меня за рукав Альберт, кивнув головой в направление красотки и, сделав при этом стойку, как охотничий пойнтер.
   - Да, достойный объект,- вынужден был согласиться я.
   Но, как на зло,  в тот раз она куда-то исчезла, и наше знакомство не состоялось.
   Позже мы как-то встретили её, когда она ехала на велосипеде: она сидела совершенно прямо, не пригибаясь к рулю, и у меня непроизвольно вырвалось: «Ну точь в точь Венера на унитазе!». Так она и стала именоваться между нами.
   И вот в один прекрасный день на улице мы неожиданно столкнулись с ней нос к носу. Клещ с виражом развернулся на 180 градусов и решительно бросив: «За ней!», двинулся вслед незнакомке. Она, видимо, тоже заприметила нашу парочку. Прибавив шагу, она вскоре вошла в парадное одного из домов. Я остановился перед дверью в нерешительности – чего и ждать от такого фетюка! Но не таков был Клещ. Набычив свою ржаную голову,  он стремглав устремился в парадное, намереваясь, очевидно, выяснить, на каком этаже и в какой квартире она проживала.
   Я полагал, что он возвратится через минуту-другую, но, как ни странно, ждать пришлось довольно долго. Уж не разговорился ли он там с Венерой, мелькнула у меня мысль? Наконец Клещ вывалился из парадного. Но в каком виде?! Он пыхтел, как паровоз, и был краснее спелого помидора.  Вот что он мне поведал, отдышавшись, по дороге домой.
   Когда Альберт юркнул в парадное, то увидел, что там напротив есть выход во двор. А так как наверху на лестнице шагов не было слышно, он решил, что она вышла во двор и вошла в подъезд напротив. Незадачливый волокита сломя голову кинулся туда. Но вот ведь что отколола наша Венера: она затаилась в темноте первого парадного – как тут было её услышать! – а когда увидела, что преследователь направился к очередной двери во дворе, двинулась за ним. Тут-то Клещ и обнаружил, что путь к отступлению отрезан, и он с Венерой поменялся ролями: из преследователя превратился в преследуемого. От неожиданности он потерял всю свою самоуверенность и двинулся вверх по лестнице, делая вид, что направляется в одну из тамошних квартир.
- Я на второй этаж, она за мной,- взволнованно гундел Клещ в бурый  законопаченный бушприт, - я на третий – она за мной, волочусь на четвёртый – она сзади. Я загнанным зайцем на пятый – сейчас она поднимется сюда и мне хана: хоть в пролёт прыгай. Чёрная стыдобуха! Но бог миловал – она жила на четвёртом…
   Красота, как известно, требует жертв. Кто же виноват, что бедняга Альберт оказался одной из них?!
   Вот так закончилась одна из попыток нашего уличного знакомства.
   Другая была ещё веселей
   Альберт по природе был говорун, то есть человек способный безостановочно изрекать словесный поток. Он включался в любой момент и, поддерживая односторонний разговор, мог нести несусветную околесицу со скоростью электрической мясорубки. Его абсолютно не смущало, что со стороны объекта его внимания он вызывал к себе не больший интерес, чем, скажем, стенгазета в районной поликлинике.
   Я же – увы! – был начисто лишён такой дефицитной способности и нужен был ему лишь в качестве «зятя Мижуева», к которому иногда обращаются с незначительным замечанием: «Нет, ну скажи, разве я не так говорю?», или что-нибудь вроде: «Вот человек не даст соврать», хотя врал при этом безбожно. В общем, нечто вроде одушевлённой двуногой табуретки.
   В этот раз мы с ним вернулись из школы, пообедали и отправились на бульвар Профсоюзов (ныне Конногвардейский),    прошвырнуться.
   Близ площади Труда мы заметили двух девчонок, следующих под ручку в сторону Александровского сада. Клещ так же подхватил меня под ручку и поволок вслед за ними. Причалив к ним справа, он без разведки ринулся в бой:
- Девочки, привет! Куда спешим? Небось, в Сашкин сад? Какое приятное совпадение – и мы туда же. Что ж, погуляем вместе.
Меня зовут Жорж, а его Феофилакт, как папу писателя Писемского,- вдохновенно фонтанировал Клещ, походя сверкая эрудицией, - для друзей – просто Филя. Нет, нет, не простофиля, ни в коем случае. Филя как таковой. Филя, подтверди: скажи «да».
- Да, - буркнул я.
- Можете так его и звать. Он с удовольствием отзывается на это погонялово. Филя, скажи «Да».
- Да.
   Они шли молча, никак не реагируя на этот водопад. Но смутить Клеща было не просто.
- Ну что ж, отложим пока персональное знакомство. Что-то я вас здесь раньше не видел. Вы здесь случайно или, может, приезжие?  Тогда мы вам покажем город, жемчужины, так сказать, нашей архитектуры: вот, например, Почтамт, далее Манеж, а за ним – центр распространения опиума для народа – Исаакиевский собор, в настоящее время музей имени маятника Фуко. Вот Филя не даст соврать…
Клещ был неподражаем. Он лез вон из кожи, пытаясь заинтересовать подружек своей персоной.    Безмолвие было ему ответом.
- А мы здесь с Филей часто гуляем после занятий. Мы студенты,- набивал он нам цену. – А вы танцевать любите? – сменил он пластинку,- А то можем смотаться на танцы в Камень*, или в Карлушу**. Как?

   В таком духе Клещ прогундосил целую трамвайную остановку.
Девицы по-прежнему шли молча, как сговорились, не отвергая попыток Альберта, но и не потворствуя им.
   Так продолжалось ещё с четверть часа. Когда же мы добрались до конца бульвара, что составило уже две остановки, одна из девиц повернулась к подруге и что-то быстро показала ей на пальцах, помогая себе мимикой. Та молча кивнула, соглашаясь.
   Эт-то, я вам скажу, было зрелище! Две трамвайные остановки вдохновенных импровизаций растаяли как дым. Я видел Клеща в разных обстоятельствах, но такое я лицезрел впервые: он замер с разинутым ртом и отвисшей челюстью, как получатель выигрыша по стотысячной облигации, когда ему сообщают, что она фальшивая. Повторилась последняя сцена из бессмертной комедии Николая Васильевича Гоголя, но только в одном лице.
   И такие истории находили его на раз, а результат всегда заканчивался проколом.
   Много позже, уже будучи взрослым, он как-то раз попросил меня
подождать вместе с ним его знакомую.
-  Она в такой темной шубе с большими меховыми пуговицами.
   Мы дождались женщину в шубе с меховыми пуговицами, но как только Альберт увидел её и двинулся в ту сторону, к ней подошёл мужчина, чмокнул её в щёчку и на глазах Клеща увёл.
   Честно сказать, я даже не удивился.
    Альберт закончил Горный институт, в то время это было престижно, и работал изыскателем в какой-то конторе. Жену он привёз откуда-то с Севера, из Карелии, женившись на ней чуть ли не сразу же по окончании ею десятого класса.
________________________________________________________.
* -  Мраморный зал ДК им. Кирова
** - ДК им Карла Маркса
Но несмотря на это, женитьба его так же оказалась неудачной, молодая жена в его отсутствие болталась по ресторанам, а по возвращении наградила дурной болезнью. Он развёлся. Дальше его жизнь мне неизвестна. Смерть тоже была нелепой, ( может ли она быть иной?! ): начальник накричал на него на работе, Альберт очень расстроенный пришёл домой, лёг и умер от сердечного приступа. Жаль его. В сущности он был неплохим человеком, никому не делал зла, искренне и бескорыстно любил балет, знал по имени всех молоденьких балерин, безошибочно угадывал, которые из них выбьются в звёзды. Любил хорошо одеться – всегда у него были свежие крахмальные сорочки, яркие модные галстуки, добротные костюмы. Любил, хотя и без взаимности, женщин. По натуре был добр и незлобив. Но у него на лбу горела каинова печать неудачника. С тем и помер.
   Но ведь были и другие сверстники, кто не удостоился своего овала на общей фотографии, ибо по каким-то причинам не дотянули до конца, тем не менее какое-то время были вместе с нами, но  конечно же заслужили быть упомянутыми.
   Вот уже упоминавшийся Сёма Фишман, юноша с крепкой шеей и лицом степного идола, сработанного примитивными первобытными орудиями и наивный, как, надо думать, был бы этот самый идол, оживи он ненароком. Особенно не везло Сёме с литературой: в одном из своих сочинений он заставил светоча русской критической мысли – неистового Виссариона – от скромности пробираться по задворкам.
   А вот известный в будущем футболист Вадим Храповицкий – не отличавшийся учебными успехами, а больше гонявший мяч в школьном дворе и практикующийся по совместительству в подковырке преподавателей.
   Английский язык вела у нас Мария Леонидовна Ровках. Молодая женщина, жгучая брюнетка с копной вьющихся волос, чуть выпуклыми глазами, напоминающими греческие маслины и выступающими вперёд  ярко накрашенными губами. У неё была одна особенность, неудобная в профессии человека, стоящего перед аудиторией – она легко краснела.
   Когда она вызывала кого-нибудь из нас читать и переводить английский текст – как сейчас помню: « Caleb Plammer and his blind daughter», -мы выходили со своим учебником, где карандашом над строчками был написан перевод.
- Дайте-ка сюда ваш учебник, - она забирала книгу, в то время как стоящий у стола напоминал утопающего, у которого вырывают спасательный круг. – Вот вам мой. Читайте и переводите.
   Читать-то ладно, а вот с переводом дела обстояли значительно хуже.   Вызванный с надеждой смотрел на первую парту, где немым изваянием сидел «правильный» Оскар Хотимский. Какое там! Легче было заставить бронзового  Римского-Корсакова на Театральной площади встать и раскланяться, чем Оскара подсказать.
   В то время как разочарованный утопающий пытался выплыть собственными ненадёжными силами, приотворялась классная дверь, в неё просовывалась круглая стриженая башка нахального первоклассника, который осклабясь от уха до уха произносил: «Тётя с усиками!» и мгновенно исчезал.
   Бедная Ровках от неожиданности вспыхивала, как факел, и, совершенно смешавшись, произносила: «Ладно, в следующий раз подготовьте всё до конца. Садитесь».   Так иногда приходило непредвиденное спасение.
   Надобно сообщить, что в те времена был обязателен чиновничий идиотизм: все разводящиеся обязаны были дать объявление в «Вечернем  Ленинграде»: «Гражданин такой-то разводится с гражданкой такой-то», «Гражданка имярек расторгает брак с поименованным гражданином».
   Для чего это делалось и кто это придумал, знал только Господь Бог. Но так было. И вот на одном из уроков, когда англичанка готовилась к опросу, Хряпа, сидевший на второй парте среднего ряда,  раскрыл «Вечёрку» и, нахально глядя на Ровках, многозначительно протянул:
- А мы что-то знаем.
   Тут бы ей поостеречься! Но она не обратила внимания на эту реплику. Когда же он повторил её, и Ровках увидела газету, лицо её стало с нашим прежним знаменем цвета одного, так, что её выпяченные пунцовые губы совершенно потерялись на нём.
- Храповицкий, немедленно уберите газету с парты! И идите отвечать!
   Как ещё она могла ему отомстить?!
   Но урок был испорчен.
   А вскоре «всезнайка» Хряпа исчез.
   Учился в нашем классе и Кнороз.
   Я уже вспоминал Кузьменко и его знаменитую палку, которая имела обыкновение во время перемены оказываться в углу за камином.
   Рассказывал и о Кнорозе с его кудряшками и розовыми щёчками. Так вот этот самый Кнороз ухитрился не только свистнуть у Костыля его палку, но и водрузить её на портрет Сталина. Вождь и учитель всех народов от этого не пострадал, чего не скажешь о Кнорозе – он был в соответствии с пунктом 11 министерского приказа о наказаниях переведён в 10-а, где быстро освоился и проявил себя неординарно.
   Математику в этом классе вёл педагог по прозвищу Гусь. Это был пожилой мужчина из «бывших», с весьма своеобразной внешностью. Фигурой он напоминал поплавок – в середине толстенький, к голове и ножкам – поуже. При ходьбе он семенил, так, что ноги тёрлись одна о другую, словно между ними была зажата книга, или ещё какой-нибудь предмет. На голове у него был короткий бобрик, под мышкой старый потёртый портфель.
   Как-то раз Гусь проводил в классе контрольную. Когда прозвенел звонок с урока, он объявил:
- Заканчивайте и сдавайте работы.
   Стопка тетрадок воздвиглась горкой на столе, и Гусь, взяв их, поднялся и произнёс:
- Так, всё, быстренько сдавайте. Я ухожу, больше брать не буду.
   Пытавшиеся надышаться перед смертью кинулись к нему, пихая тетрадки ему в руки. Он их взял и вышел. Кнороз был последним. Он догнал Гуся в коридоре и попытался всучить ему свою тетрадь.
- Владимир Дмитриевич, возьмите работу.
- Кнороз, я предупредил. Вашу работу я не возьму,- ответил математик, семеня по коридору, и скрылся в учительской.
   Прозвучал звонок на последний урок. Гусь выкатился из учительской и услышал за спиной канючащий голос:
- Владимир Дмитриевич, возьмите работу.
   Пропагандист пифагоровых штанов нервно дёрнулся, обернулся и бросив: «Я же вам сказал, Кнороз, я работу не возьму», двинулся в класс.
   Закончив урок, Гусь собрал портфельчик и направился в раздевалку. Обматывая вокруг шеи кашне, он услышал голос, от которого остро передёрнулся:
- Владимир Дмитриевич, возьмите работу.
   Он ничего не ответил, нахлобучил шляпу и выскочил из школьных дверей, слыша сзади вызывающее:
 - Владимир Дмитриевич…
   Так вдвоём они пришли на трамвайную остановку на Театральной площади. Пока Гусь ожидал трамвая, небо потемнело и начался дождь.  Педагог укрылся в ближайшей аптеке. Когда подошёл его номер, он выскочил из аптеки, воровато оглянулся – Кнороза нигде не было – и рыбкой юркнул в вагон. Доехав до своей остановки, математик сошёл с подножки, облегчённо вздохнул, достал сигарету – дождь к тому времени кончился – и блаженно закурил.
Он наслаждался ароматным дымом, с чувством выпуская его на волю, когда внезапно услышал иезуитское:
- Владимир Дмитриевич, возьмите работу…
   Гусь подпрыгнул, как ужаленный, дрожащими руками скомкал сигарету и что есть мочи засеменил к своему дому. Казалось,  даже воображаемая книга вывалилась из его междуножия.  Вотще! Не на того напал! Наянливый ученик, продолжая канючить, и, видимо, желая взять упорного преподавателя измором, не отставал от него.
   Наконец Гусь достиг собственных дверей, непослушными руками судорожно вставил ключ в скважину и захлопнул дверь перед носом своего преследователя. Кнороз потоптался у порога и нажал кнопку электрического звонка. Но уж тут дудки – Гусь ему не открыл. Таков был этот розовощёкий херувим из 10-а.
   Однако 10-а славился не только отдельными яркими личностями, но, при необходимости умел сплотить свои неординарные ряды.
   Немецкий им преподавала высокая и тощая старуха, которую отличал бескомпромиссный мужской характер и отсутствие какой бы то ни было сентиментальности, столь свойственной германской нации. Если, по её мнению, кто- либо из учеников не выказывал достаточного прилежания в изучении языка поклонников пива и сарделек, она на перемене вылавливала его из пёстрой, трепыхающейся, словно свежий улов в неводе, мальчишеской толпы и, приперев спиной к стенке, расставив ладони напротив его ушей, приблизив лицо – нос к носу – в течение всей рекреации читала ему мораль на тему, которую незабвенный Аверченко определил как: «извозчик, нельзя ездить плохо, надо ездить хорошо».
   Подопытный пытался вертеть головой, стараясь ослабить контакт с германскими мощами, но тевтонские тиски были несокрушимы.
   Как-то раз немка решила провести в классе контрольную и то ли сказалась неожиданность, то ли повышенная грамматическая сложность,  но практически почти весь класс, за исключением трёх-четырёх человек, в результате получил двойки. Такого терпеть было нельзя! Начала назревать буза.
   Когда старуха явилась в класс, её встретила гробовая тишина – это было затишье перед грозой.
   Почувствовав неладное, она вопросительно взглянула на класс.
   В это время последняя парта крайнего у стенки ряда медленно уехала за выступающий изразцовый камин, и оттуда глухим замогильным голосом послышались слова:
«…и вот в тёмных уголках империи зашевелилась анархия…» и класс тихо, но слажено запел: «Цыплёнок жареный, цыплёнок пареный, пошёл по Невскому гулять…»
   Урок был сорван. Ждали скандала. Но история эта развития не имела – видимо, школьное начальство решило: если столь пристально проверять знания учащихся, что станет с общим показателем успеваемости школы и не дало ходу разборке этого инцидента.
   Кстати, об общем показателе успеваемости школы. Давайте отвлечёмся и поговорим об этом на примере другой школы, имеющей некоторое, пусть и косвенное, отношение к нашему рассказу.
   В этой школе я не учился, хотя и мог бы, поскольку жил по соседству, и половина мальчишек нашего двора её посещала. Школа эта находилась на углу набережной реки Пряжки и Рабочего переулка и от всех прочих отличалась тем, что в ней было как бы два учебных заведения – обычная школа и школа переростков, то есть детей, отставших от своих сверстников из-за войны.
   Через какое-то время их слили вместе и в результате оказалось, что в 4-5 классах сидели 17-18 летние дяди.
   Дисциплина там была, что называется, аховая. Уроки срывались постоянно, причём разными способами и по разным причинам. Скажем, не выучил класс домашнее задание. Один из отъявленных лентяев перед уроком вопрошает: «Ну что, едем в Чикаго?» «Едем! – радостно галдит класс.
   Когда педагог раскрывает журнал на предмет опроса, тот же лоботряс возглашает: « Поезд Сан-Франциско-Чикаго отправляется!» И тридцать оболтусов начинают ритмично стучать ногами, подражая перестуку вагонных колёс.
   Учитель, пытаясь переломить настрой класса, выкрикивает:
- Кузнецов, к доске   Заводила оповещает класс:- Бостон, остановка!   Пока вызванный добирается до доски, «поезд» снова трогается и благополучно движется к срыву урока.
   Другим способом, более щадящим, был следующий. Всё идёт хорошо, но вдруг в середине урока гаснет свет и все проверки пробок на распределительном щите ничего не дают -  свет до конца урока так и не загорается. Ещё бы ему загореться, если в патроны были вставлены куски мокрой промокашки.  Промокашка высыхала, свет гас.
   Я уже не говорю о случаях, когда здоровенные дяди из переростков баррикадировали двери класса партами, а другие устраивали его штурм. Эти великовозрастные школьнички ухитрились однажды даже изнасиловать няньку-уборщицу. Однако дисциплина зависела не только от учеников, но и от преподавателей. Учителя были разные, но наиболее любопытной была семейная пара, жившая в квартире при школе, и носившая прозвища: он – Шатик, она – Семядоля. Шатик был словесником и на его уроках только что на голове не ходили. На переменах, когда он шёл в учительскую, ему могли написать что-нибудь мелом на спине, совали в карманы старые кисточки, карандаши, ручки. Всё это он уносил в учительскую.
   Не такова была Семядоля, - о её специализации говорит само её прозвище. Дама весьма плотной комплекции и необузданного холерического темперамента, она наводила страх на учеников тем, что в порыве гнева могла запустить стул в стенку над головой нерадивого ученика.
   Как-то я со своим дворовым приятелем, отправляясь в Дом пионеров, хотел пройти мимо школы по Рабочему переулку. А крыльцо квартиры Шатика и Семядоли выходило именно туда. Так вот, когда он понял, какой путь я предлагаю, он попросил: « Давай пройдём дворами, я не хочу там идти». Таков был страх, внушаемый преподавательницей биологии.
   И по поводу школьной успеваемости. В этой школе в один прекрасный день появился новый директор. Как и полагается новой метле, он намёл к порогу свежую идею: создать в школьной успеваемости базу роста. Эта пресловутая «база роста» на практике выглядела следующим образом: все учащиеся в первой четверти получали преимущественно тройки, во второй – четвёрки чередующиеся с тройками, в третьей – четвёрки постепенно сменяющиеся пятёрками. До четвёртой четверти дело не дошло, так как вместе со своей «базой роста» он попал в газетный фельетон и бесславно сгинул, не успев вывести подведомственное ему учебное заведение во флагманы отечественной педагогики.
   Однако вернёмся к нашему 10-а. В этом классе учился ещё один по своему не менее любопытный ученик – Даня Вагин. Худой , чернявый, цыганистого типа юноша с постоянно движущимися руками и живым подвижным взглядом.
   Как-то он вместе со мной зашёл ко мне домой. Всё обсмотрел, перетрогал и когда ушёл, я обнаружил, что он стяжал какую-то книгу. Но шут с ней с книгой, ему она, наверно, была нужна больше, чем мне.
   Даня был талантлив от Бога – самоучкой освоил рояль, причём   играл классические вещи, учился шутя, писал стихи. И не какие-то там коротенькие рифмовки по 16-20 строк. Нет. Он написал размером «Евгения Онегина» целую поэму из жизни класса – злую, остроумную, безупречную по форме. Это была ученическая тетрадка в 18 листов, сложенная вдоль пополам, исписанная мелким почерком и украшенная небольшими рисунками. Фамилии автора на обложке не было. Вместо этого значилось: «Национализирована. Принадлежит всему классу». Называлась поэма  «Комментарии излишни». Начиналась она с перечня действующих лиц с характеристиками. Одна из них, данная ученику с древнеримской фамилией Катон – грубияну и забияке – была такая: «Чтобы не сердился, характеристики не даём». Спортсмен Шапошников, чемпион Ленинграда по самбо среди юношей, широкоплечий, высоченный – на полторы головы выше всех – почти платиновый блондин, именовался просто: самбозавр. Другой спортсмен, боксёр Костя Фёдоров – тоже гордость Жоры – не помню как характеризовался, но помню как на переменах оба любили подвесить между собой жилистого Даню, мстя ему за острый язычок и слегка незлобиво помучить, пренебрегая тем, что с точки зрения  английских джентльменов это, конечно же, было не спортивно. Даня извивался, как червяк на крючке, но фасон держал и пардону не просил.
   Ещё одним персонажем, включенным в список действующих лиц, был Арнольд Маурер. Признанный модник и рассеянный плейбой, он характеризовался в даниной тетрадке «курчавым бакенбардистом».  «И дней минувших анекдоты с Пикельного до наших дней хранил он в памяти своей». Так, отзываясь об Арнольде, Даня упоминал Мишку Пикельного – школьного хохмача и балагура, чьи шутки, как правило, балансировали на грани остроумия и пошлости, с некоторым креном в сторону последней, что усугублялось мишкиными панибратски-скабрёзными ужимками.
   Вот как Даня рассказал одну из школьных историй «курчавого бакенбардиста»,который шёл под прозвищем Шмара и был не в ладах с физикой:
         ХХV
Арнольд смотрел на вещи прямо,
Хотя в учебник не смотрел,
И ознакомиться с программой
Лишь в основных чертах успел.
Сэр Джоуль был с ним долго дружен,
Хотя ему и не был нужен –
Арнольда не в чем обвинить:
Не мог он физику учить,
А так – читал, и всё без толку,
И на уроке, у доски,
Когда минуты коротки,
Арнольд, свою поправив чёлку,
Взглянувши по пути в журнал,
Как говорится – отвечал.
          
             ХХV1
И был чуть-чуть серьёзен Шмара,
Когда, ответив, получал  .               
Традиционную он пару
И приказанию внимал
Явиться ( так как он бездельник )
Исправить двойку в понедельник,
Закон усвоив на-зубок,
Без лишних слов в трёхдневный срок.
И снова шёл Арнольд, тоскуя,
Свою отметку исправлять,
( Точнее было бы сказать –
Шёл получать очередную ),
И, подперев рукой щеку,
Делил он снова А на Q/
             ХХV11
Ему шесть раз сэр Джоуль гадил,
Чуть не сгубив во цвете лет,
А на седьмой он с ним поладил:
Семь было бед – один ответ.
Уж начиналися кошмары
У шестидвоечного Шмары:
«На днях видал,- сказал он мне, -
Я калориметры во сне».
Но всё прошло –
Арнольд ликует,
С доски своей стирая мел,
И физик явно подобрел
И дряхлый Джоуль торжествует,
И со стены: его портрет
Шлёт Шмаре пламенный привет.

   Но все эти заморочки не очень отравляли Шмаре жизнь – он, как всегда блистал, особенно на вечерах, куда, чуть ли не единственный, приходил со своей девушкой и поднимался по парадной лестнице, словно дипломат на посольском рауте. Мы-то все подпирали шведские стенки физзала и если и отваживались пригласить на танец девушку  из соседней школы, то после танца неуклюже провожали её до места и возвращались «под стенку» на негнущихся ногах.
   И лишь когда пришло время выпускного вечера, мы раскрепостились, выпив шампанского, и после танцев собрались в просторном школьном туалете покурить.
   Я начал курить класса с пятого. Кстати, по этому поводу мне вспомнился разговор с племянницей жены, которая тогда тоже училась в пятом классе. «Как,- спросил я её,- мальчики в вашем классе курят?». «Нет, что вы,- ответила она,- они уже все бросили».
   Так вот, курить я начал с пятого класса в Плешивом садике на Покровке и к выпускному вечеру имел уже весьма солидный стаж.
   Мы собрались кружком, вовсю дымя сигаретами «Дукат» из ларька что на Покровке, когда открылась массивная дверь и в уборную вдвинулась деревянная нога и знаменитая палка Костыля. Мы, по выработанной многолетней привычке, тут же спрятали сигареты в рукава пиджаков. Но это был, как говорится, секрет Полишинеля. Кузьменко подошёл к нашей компании, добродушно улыбаясь, и уже не на правах педагога, а на правах старшего товарища, глядя попеременно на одного за другим, изрёк:
- Тебе –нельзя, тебе – нельзя, тебе – нельзя,- и дойдя до меня, махнул рукой и заключил,- а тебе – можно!
   Так окончились мои школьные годы. Я – взрослый! Я могу курить!