Просфора игумена Сергия

   - Весь горит, - сказал безразличным тоном лагерный врач, - температура сорок один и три. Двух стороннее воспаление лёгких. Мокрота ржавая, то есть с кровью.
   - Кашляет-то как! Плотник он хороший, - сообщил бригадир.
   Он пришёл проведать своего подчинённого.
   - Сочувствую.
   - Может, отойдёт? - с надеждой в голосе спросил бригадир.
   - Ага! В лучший мир. Анальгин я на него перевожу, а больше мне его лечить не чем.
   - Жаль. Плотник он от Бога.
   - Такие слова не надо говорить, - нахмурился врач. – Хрущёв затеял антирелигиозную компанию. Обещал показать последнего попа по телевизору. А ты – Бог! Услышат, доложат, кому следует, и ты вертолёт за праздник видеть будешь!
   - Да куда дальше-то? И так за Полярным кругом!
   - Поверь – найдут.
   Бригадир молча посмотрел на врача и, согласившись с ним, промолвил:
   - Пожалуй, могут.
   - Какая у него статья?
   - Тунеядство и получение не трудовых доходов.
   - Поразительно! И при всём при этом хороший плотник?
   - Охренительный, - сказал бригадир, и в его голосе слышалась жалость и досада.
   - С такой статьёй. Чудеса в решете: дыр много, а выбраться нельзя.
   - Да, - вздохнул бригадир, - не выбраться. Ну, ладно, бывайте.
   С этими словами он надел ушанку и направился к выходу.
   Врач кивнул головой и с любопытством посмотрел на больного.
   На койке лагерного лазарета лежал человек, когда-то видно сильный, но сейчас очень худой от недоедания и тяжёлой работы, с многодневной щетиной, лысый, на лбу капли пота от жара, лицо красное. Он лежал с закрытыми глазами, лихорадка его била и он дрожал под тонким лагерным одеялом, время от времени заходясь в надрывном кашле.
   - Как себя чувствуете, Осип Игнатьевич? – спросил врач.
   - Великолепно! – слабым голосом ответил больной. – Только я Никодим.
   - А по документам: Седов Осип Игнатьевич, сорока пяти лет отроду. Шифруетесь? Ровесник революции, а тунеядец. Не стыдно?
   Больной с трудом открыл глаза и посмотрел на врача упрямым взором:
   - Я монах Троице-Сергиевой Лавры.
   - Это где такая?
   - В Загорске, под Москвой. Постриг принял с именем Никодим. Работал там и молитвы творил.
   - А! Ну, понятно, почему тунеядец. Молитвы читать – не мешки ворочать!
   - Бывает, что легче мешки ворочать. Лукавый силён. Я тоже не верил, пока сам не попробовал. Патриарх Алексий имеет медаль «За доблестный труд в Великой Отечественной войне»
   Монах помолчал и добавил:
   - И «За оборону Ленинграда».
   Больной тяжело дышал, закашлял и опять закрыл глаза. Врач посмотрел скептически:
   - Ага! Верю! Сам болтун.
   Больной открыл глаза и посмотрел на врача внимательно.
   - Не знаю, может, ты и болтун.
   - А ты обманщик! Врёшь, а вам люди деньги за это несут. И не стыдно брать-то? Вот они - не трудовые доходы!
   - Это пожертвования от чистого сердца. Люди в храме находят утешение. Скорби в миру много.
   - Почему честным трудом не хочешь зарабатывать?
   - Я перед тобой исповедоваться не буду. Господь знает.
   - Гордый.
   - Смиренный.
   - А топором,правда, хорошо владеешь.
   - Правда. Я плотником в мирской жизни был. А в войну сапёром был, мосты через реки наводил.
   - О! Да ты геройская личность! – в голосе врача слышался сарказм.
   - Не знаю. Каким Господь уподобил создать, такой и есть.
   - Да? Ладно, лежи, Осип Игнатьевич, к утру предстанешь пред своим создателем.
   - И пред твоим тоже.
   - Нет, я не верю. Я просто сдохну, и превращусь в прах земной!
   - Аминь! Каждому будет да по вере его!
   - Ну-ну. Какая тут вера? У вас девственницы рожают, кусты огнём пылают, да не сгорают, да ещё и говорят при этом.
   - Писание знаешь?
   - Интересовался. Только чудес не бывает.
   - Всё по воле Его.
   - Блажен, кто верует, легко ему на свете.
   - И это правда. Грибоедов знал, что писал.
   - Это ирония.
   - Это Евангелие: «Кто будет веровать, и креститься, спасён будет».
   - Даже перед смертью не сдаёшься.
   - Привычка с войны: никогда не сдаваться.
   - Попробуй выиграть этот бой, солдат.
   - «Блажен, кто верует, тепло ему на свете», - отозвался, стуча зубами больной, трясясь под одеялом.
   - Воюй, солдат.
   Врач развернулся, вышел из палаты, предварительно выключив свет.
   В палате больной был один. Это что-то вроде изолятора. Боялись, что болезнь может быть заразной, инфекционной.
   Монаху было собственно всё равно. Мысленно он уже простился с жизнью. Единственное о чём он жалел, так это, то, что он умирает не в святой земле Лавры. Он лежал и смотрел в темноту, вспоминал жизнь свою.
   В мае прошлого года, как вышел этот указ «Об усилении борьбы с лицами (бездельниками, тунеядцами, паразитами), уклоняющимися от общественно-полезного труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни», не всех насельников монастыря удалось отстоять и по промыслу Божьему отправили их на севера.
   Вот и ему грешному дали год за тунеядство в колонии общего режима и три года поселения. Максимальный срок. За что на него так прокурор и судьи взъелись? Наверное, за медали на рясе. У монаха, как и у солдата мало личных вещей. Да они и не к чему. Но медали это его, личные, честно заслуженные. И орден Славы третьей степени, тоже его - заслуженный там, на мосту под огнём противника.
   Год почти прошёл, как осудили, глубокая осень на дворе, а он лежит и умирает в лагерной палате от воспаления лёгких.
Лёгкие у него слабые, война поспособствовала. В начале ноября под Киевом вроде и не так холодно было, а когда понтонную переправу наводили, пришлось постоять по горло в воде. Вот и случилось что-то типа воспаления. Но на войне лечение простое: стакан спирта и пропотеть ночь под телогрейками, а утром снова в бой. И не чего, главное. Азарт что ли был? А на следующий год под Бобруйском его ранило серьёзно. Немецкая пуля прошила лёгкое. Переправу фашисты бомбили и расстреливали с воздуха. Вот его и зацепило.
   Монах Никодим закрыл глаза. В памяти всплывали образы, звучали голоса. Впал в полузабытьё.
   «Смертью смерть поправ».
Ему слышался гул немецких бомбардировщиков и пулемётные очереди с немецких штурмовиков.
   «Господи, когда же это всё кончиться?»
   Кто это сказал? Ах, да, тот полковник в землянке. Немцы в тот раз бомбили так, что землянка аж подпрыгивала, невзирая на то, что сама была в земле. Полковник, коммунист, произнёс эти слова и перекрестился. И как рукой сняло! Всё стихло – бомбёжка прекратилась. Все молча разбрелись по своим позициям. А к вечеру опять немцы налетели – штурмовики и истребители, без бомбардировщиков. Видать с бомбами у немцев был напряг в то время. Вот тогда его и зацепило.
   «Господи, когда же это всё кончиться?» Как же холодно!
   Пришёл старший сержант Осип Седов на войне к Богу. А после проклял Бога, когда узнал, что вся семья его погибла. Не от фашистов. Нет. Простые бандиты за хлебные карточки лишили жизни жену и сына.
За что, Господи! Сыну-то всего шесть лет.
Жить не хотелось. Как прожил он тот год -  не помнил. И проклинал Господа и молился ему. И смирился с потерей. А жить всё равно не хотелось. Не зачем.
   - Смотри сколько вдов молодых, - говорили ему, - женись, не одного сына ещё сделаешь. Тебе же ещё тридцати годов нет, молодой ещё.
   Нет, не хотел. Всё войну он жил мечтой о встрече с женой и сыном. Эта мечта на войне его хранила. А вернулся, прожил с ними всего полгода. Зарезали, за карточки.
   В Загорске Лавру восстанавливали, плотники требовались. Душа захотела монашеской жизни. Через два года Осип принял постриг и стал Никодимом. Прошло четырнадцать лет. Многое чего поменялось. Сталин оказался плохим. Чем? Тем, что войну выиграл? А до войны промышленность поднял. Да без этой промышленности страна войну выиграла бы? А после войны? Страна в разрухе, а он Лавру восстанавливает. Может быть, где-то и перегнул палку. А без строгости в любом деле нельзя.А этот пришёл добрый. Всех перевоспитать хочет, что бы в коммунизм уверовали. Да на северах скорее в Бога поверишь,
чем в коммунизм! Жизнь-то тяжёлая. И с Богом легче, чем с коммунизмом.
   Холодно. Мысли путаются.
   « Господи, Иисусе Христе, помилуй меня грешного».
   Надо встать, и помолится перед смертью. «Смертью смерть поправ».
   Никодим тяжело поднялся с койки. Икон здесь, конечно, никогда и не было. Где здесь восток? А, какая разница. В одном исподнем встал на колени перед стеной, что напротив двери. Перекрестился, начал творить молитву.
   «Молю Тебя, Судья неба и земли, бесконечную любовью Твоей к нам, грешным. Прости мне, Господи, согрешения мои вольные и не вольные, как словом, так и делом, как ведением и неведением. Прости, Всемилостивый, что покинул Лавру не по своей воле, не бросай меня, Господи».
   Слёзы из глаз.
   Тяжело стоять, слабость, пот льётся ручьями, а холодно.
   «О преподобный отче наш Сергий, игумен Радонежский, всея России чудотворец! Воззри на меня недостойного Никодима милостиво и помяни меня в своих святых и благоприятных молитвах к Богу. Не отступи от меня духом, пастырь наш добрый, ибо ты и по смерти живой пребываешь…»
   Краем глаза Никодим заметил, как из темноты вышел человек в серой заштопанной рясе, с лицом аскета, бородой клином, длинным славянским носом с горбинкой и умными, но строгими серыми глазами.
   Никодим понял, что это отец Сергий, страха не было.
   - Не сомневайся, чадушко, о тех из вас, кто в изгнании, вне обители, я, игумен ваш, забочусь ещё больше. Ты своих не бросал, тебя свои не бросали. Неужто я хуже?
   Никодим вспомнил как его, раненого, выдернул из воды Касым, казах, там, под Бобруйском.
   - Да, и это тоже, - подтвердил Сергий. – Отвернулся русский народ от Бога и Бог от него отвернулся. И сколько несчастий пало на голову народа из-за гордыни правителей! Но поворачивается народ к Богу и Бог к народу русскому. А что сейчас творится на Руси нашей? Татары такого не позволяли, что этот русский на престоле русском же затеял. Но всё воздастся по заслугам его.
   - Он украинец,- осмелился возразить Никодим, понял, что Сергий говорит о Хрущёве.
   - Не хорошее это слово. Не нравиться оно мне. От лукавого оно. Кто себя будет величать «окраинцем»?
   Сергий посмотрел на Никодима с сочувствием и сказал:
- А ты, чадушко, не скучаешь по Лавре? Там сейчас просфоры испекли.
   И Никодим почувствовал запах свежеиспечённого хлеба.
   - Отведай, чадушко.
   С этими словами Сергий протянул Никодиму просфору. Он взял её. Она была горячая и мягкая.
   - Ешь, чадушко.
   Никодим ел и с каждым куском блаженное тепло разливалось по телу, сознание осветлялось и улетало куда-то в высь горнею.   

   Врач с медбратом вошёл в палату. На койке лежал с закрытыми глазами монах Никодим, он же зек Осип Седов и лицо у него было спокойное и умиротворённое.
   - Помер, - констатировал врач.- Пошлите там кого за носилками.
   Вскоре медбрат привёл двух хмурых небритых зека с носилками.
   - Забирайте, - кивнул на монаха врач.
   Монах вдруг открыл глаза, вздохнул, поднялся и сел на койке, свесив голые ноги.
   Зеки вытаращили испуганные глаза и выронили носилки. Медбрат побледнел.
   - Господи, - сказал врач и прижался к стене.
   - Что, Бога вспомнил? – спросил Никодим. – То хорошо, чадо.
   Врач, справившись с собой, молча подошёл к Никодиму, положил руку на лоб, потом вытащил стетоскоп, стал слушать лёгкие.
   - Жара нет, хрипов в лёгких нет. Не вероятно, - произнёс растерянно. – Абсолютно здоров!
   - Тогда одежду мою принесите, - спокойно сказал монах.
   - И завтрак, - добавил врач. – Что ж, Осип Игнатьевич, ещё месяц на зоне и на поселение. Там полегче будет.
   - С Господом везде легко.

                26 марта 2019 г.