Шепоты и тени. Глава 22 - На сторону света

Обратная дорога Розальки из Ясной горы в Сандомир затянулась. Ослабленная, измученная и голодная, она не успевала за группой. Милостыня отнимала у нее теперь больше времени, чем раньше. Странникам, направлявшимся к Ченстохове, охотнее давали и кров над головой, и пищу, нежели тем, кто возвращался от Пресвятой Девы. Потому сейчас, чтобы выжить, Розальке зачастую приходилось подрабатывать за краюшку хлеба или миску супа. Но даже если она целый день тяжело трудилась на чьем-то поле и кто-нибудь хотел ей выплатить дневной заработок, помня о данном обете, деньги она никогда не брала, только немного еды, чтобы хоть как-то утолить голод. Отказывалась она также, когда ей предлагали еду в дорогу, про запас. Без ропота она помогала при жатве или выполняла иную порученную ей работу. И так проходили дни, а дорога до дома, хоть и медленно, очень медленно, но все-таки убывала. Лишь одно ее сильно беспокоило — тоска по сыну, который остался в Халупках под присмотром родителей.

Как Величайшее сокровище, с большой заботой и любовью, несла она завернутые в узелок и спрятанные где-то в уголках одежды образки Ченстоховской Божьей Матери, освященные в ясногорской часовне. К каждому из них прикреплен был кусочек ткани, разодранный о чудотворный образ, считалось, что таким образом прикосновение самой Пресвятой Девы передавалась носителю. И особое благословение тоже. Один образок был предназначен для сыночка, для Богумила, второй — для родителей, третий она хотела положить на могилку Войтека, а четвертый несла для Стася, с надеждой, что это поможет ему вновь обратиться к Богу и вернет разум. Ведь Розалька полагала, что Стасенька помешался рассудком.

Наконец пришел день, вернее, уже вечер, когда, миновав поворот на дороге, покрытой толстым слоем пыли, Розалька увидела башни сандомирских костелов и белый камень королевского замка, теперь превращенного в тюрьму. И тогда у нее словно сил прибавилось, от Краковки, вдоль топкого разлива Рыбитв, мимо подножия приземистого Змееграда она бежала в халупчанский овраг, именуемый местными жителями также Командой. И вот наконец она постучала в дверь родной хаты.

А потом была безмерная радость, поцелуи, объятия и прижимание сыночка к груди... Когда же наступила ночь и в хате все заснули, Розальку охватило терзающее душу беспокойство о том, что дальше со всеми будет. И несмотря на нечеловеческую усталость, она так и не смогла уснуть. Она ворочалась с боку на бок до первых петухов. Потом она встала, аккуратно оделась и с четками в руке ушла в поля и овраги, славя Бога и милости для Стася прося.

* * *

Я проснулся отдохнувшим. В доме царила тишина. В солнечных лучах, падающих сквозь щель не до конца закрытых ставней, кружили пылинки, похожие на драгоценные камушки. С кухни долетали звуки маминой готовки и запах яичницы, столь вкусной, что слюнки текли. Мама приоткрыла дверь моей комнаты, подошла к окну, открыла его во всю ширину, впуская порыв теплого свежего воздуха и птичье пение, долетавшее с кустов, растущих перед домом.

— Здравствуй, Стась. Пошли на завтрак.

Я ответил ей улыбкой...

После завтрака мама не пошла, как обычно, в лавку, а решила провести день со мной. Я же, пользуясь случаем, решил, что поговорю с ней о своих планах.

— Нет, Стась. Ты не поедешь ни в Петербург, ни в Швейцарию. Не знаю, откуда у тебя такие идеи. И что ты там будешь делать? Борьба с тиранией — хорошо, я согласна с тем, что это долг каждого порядочного, честного человека, но, во-первых, ты еще не самостоятельный, и сначала следовало бы, пожалуй, школу закончить, получить аттестат зрелости. И возможно, только тогда задуматься о своей дальнейшей жизни. Во-вторых, ты поляк, и у тебя есть долг перед своим народом. Ты должен любить и уважать Родину, трудиться ради нее и за нее, за свободу Отчизны, если нужно будет, отдать жизнь. А ты мне твердишь о каких-то мечтаниях... Стасенька, Libert ,  galit , Fraternit , ou la Mort1, — это уже было... Мировая революция... Что ты собрался разрушать? Кого ты хочешь убивать? Во имя каких идей? Через смерть и кровь, через слезы и обиды ты человечество собрался осчастливить? Это всё от дьявола, а не от Бога! Борись, но сердцем, любовью, покорностью, молитвой, трудом. Трудом от основ, а не убийствами, бомбами, покушениями. У тебя, кажется, всё перемешалось в голове, сынок. И сильно перемешалось.

Я не слушал. Я начал куда-то уплывать, в какую-то бесконечную даль, в смоляную бездну, в пропасть, полную шепотов и теней, кровавых бликов, грозового рокота, влекущего меня за собой и шепчущего в ухо. Их страшные и одновременно сладкие голоса были так убедительны... Так убедительны...

Медленно я встал из-за стола. Я подошел к маме и протянул к ней руки. Она доверчиво, с улыбкой сделала шаг ко мне. Я посмотрел на свои ладони. Они как-то странно дрожали. Я не знал, почему. Ведь мне не было холодно, даже совсем наоборот, голова горела от жара... Медленно я поднял руки и протянул их к шее матери... Она захрипела, ее глаза вылезли из орбит. Это выглядело гротескно и смешно одновременно...

— Иисус... Мария... Иосиф... Спасите!.... — прохрипела она.

Я оттолкнул ее с омерзением... Мне не удалось устранить этого препятствия... Препятствия на пути... И тогда, откуда-то из-за моей спины, долетел девичий голос:

— Слава Иисусу Христу!

Я задрожал от отвращения и обернулся, как будто меня ударили кнутом, и увидел Розальку, стоящую в дверях гостиной.

— Я стучала, стучала, но никто мне не ответил, никто не отозвался. Всё настежь открыто, я и подумала, что никого нет, а дом без присмотра. Ну и вошла. На всякий случай, чтобы проверить.
Она перестала оправдываться и посмотрела в мое лицо. В ее глазах я заметил ужас.

— Стась, Стасенька, что с тобой? Почему у тебя такие страшные глаза? Будто и не ты это на меня смотришь, а кто-то чужой в тебя вселился. Я боюсь... Пани Шлопановская, я боюсь...

Розалька подбежала к моей маме, повисла у нее на руке и потянула за собой, так что обе пали на колени. Девушка вынула из-за пазухи какой-то образок и, двигаясь на коленях ко мне, держала его в вытянутых руках. Это был образ Той, с покалеченным лицом...2

Какая-то сила толкнула меня к дверям моей комнаты, а когда я уже оказался внутри, с грохотом захлопнула дверь.

* * *

Пани Шлопановская и Розалька сидели друг напротив друга за большим кухонным столом и вполголоса читали литанию, обращенную ко всем святым. Из комнаты Стасеньки не долетало ни малейшего шума или голоса. И в то же время во всем доме чувствовалось чье-то присутствие. Присутствие кого-то злого и могущественного. Элиза взывала к Богу, Розалька ей вторила, и всё шло спокойно:

— От великого зла избавь нас, Господь...

— От любого греха избавь нас, Господь...

— От сатанинских сетей избавь нас, Господь...

— От духа нечистого избавь нас, Господь...

Где-то в прихожей раздался звук катящихся по полу тяжелых каменных шариков. Молящиеся женщины ощутили невообразимый смрад гнили, тлена и мертвечины. Они не прекращали молитвы. Теперь из комнаты Стася доносился поочередно то рык волка, то хрюканье свиньи. Дверцы буфета, стоящего за их спинами, внезапно раскрылись и с шумом захлопнулись. А потом еще и еще раз. В лицо дунул холодный ветер, и сразу температура в комнате начала падать. Стало так холодно, что Элиза, не желая прерывать чтение молитвенных призывов, дала знак Розальке, и та, поднявшись с колен подложила в кухонную печку несколько толстых смоляных сосновых поленьев, которые моментально занялись пламенем. Но теплее вовсе не стало. Наоборот, огонь будто усиливал стужу.

Теперь из комнаты Стася попеременно слышались то вой, то треск, то скрежет. Розалька поднялась и, не обращая внимание на предостерегающий крик пани Шлопановской, в несколько прыжков достигла Стасиной двери, распахнула ее и вошла внутрь. Держа в руке образок Ченстоховской Божьей Матери, она отважно двинулась вперед, в сторону кровати, на которой лежало нечто, напоминавшее Стася, но явно им не являвшееся. Она откуда-то знала эти искаженные черты, это лицо, этот взгляд... Дрожь страха, дрожь омерзения пробрала ее, едва она услышала характерный издевательский голос... капитана Гричихина:

— Вон, девка! Вон, шлюха! Засунь себе эту бумажку знаешь куда...! Ты таскалась с ним, ублюдка от него родила, и ты хочешь его от меня освободить?! Он мне продался, и он мой!

Потом раздалась какофония различных звуков, шумов, шелеста, грохота, ругани, богохульства и непонятного гула. Нечто, вселившееся в Стася, металось по постели, корежило тело, сворачивало в дугу, высовывало почерневший и вздутый язык меж треснувших и окровавленных губ. А потом на мгновение застыло, обратило лицо в сторону Розальки, вывернуло глаза так, что зрачки запали куда-то в глубь черепа, и заблестело окровавленными белками. В конце концов нечто разверзло пасть и извергло в сторону девушки поток рвоты. Смрад стоял невыносимый. Розалька почувствовала, как желудок поднимается к горлу.

* * *

Отец Мейнхард фон Абенсберг, реформат, стоял на коленях перед Sanctissimum в монастырской церкви Святого Петра в городе N. Он перестал уже молиться, прикрыл глаза и в мыслях обратил к Богу просьбу, чтобы Он позволил ему исполнить обет, некогда данный умирающему... Мысль о том, что он не только не уничтожил опасные родовые бумаги Семберков, но и потерял их, не зная, в чьи руки они попали и сколько вреда могли причинить, страшно его мучила. Монах бил себя в грудь и тяжело вздыхал. Он не видел выхода из ситуации. Ведь он не бросит монастырь и по собственной воле не отправится в Польшу, чтобы найти то, что по своей оплошности потерял. Его обязывали монастырский устав, обеты, послушания. Он вздохнул, попросив помощи у своего ангела хранителя, у душ праведников, а потом у Святого Архангела Михаила, который смотрел на него с размещенного в одном из боковых алтарей образа, подняв высоко копье и метя им в лоб попираемого ногами дракона.

— Отец Мейнхард, отец Мейнхард, — молодой монах, неофит со свежей выбритой тонзурой осторожно коснулся его плеча.

— Что брат? Что там?

— Отец настоятель зовет.

Мейнхард кивнул головой, перекрестился размашисто и, поднявшись, направился к выходу. На площадке перед церковью он увидел высокого, в два с лишним метра ростом, мощного и грузного отца настоятеля, который издали приметил выходящего из церкви монаха и спросил его:

— Отец, вы знаете польский язык?

— Знаю.

— Хорошо?

— Хорошо ли? Не мне об этом судить, но считаю, что да.

— Тогда отправляйтесь в Польшу, в Сандомир.

Услышав эти слова, старик окаменел от охватившего его удивления.

— Куда? — пробормотал он.

— В Сандомир.

— А зачем?

Настоятель потянул Мейнхарда за собой, и они присели на каменную ограду, что окружала обсаженную вековыми липами площадку.

— Вы бывали в Сандомире, а потому наверняка знаете, что до польского бунта 1863 года против истинного властителя, царя, наш орден в этом городе имел свой монастырь Святого Иосифа? Однажды один из наших отцов перевозил весьма важные для нашей общины в городе N. документы, касающиеся имущественных дел. Проезжая через Польшу, он заболел. Это было как раз рядом с Сандомиром, и его перевезли в местный реформатский монастырь. К сожалению, он там и умер, а буквально через несколько дней вспыхнул упомянутый мной бунт, или же восстание, как его называют поляки. Смута и беспорядки помешали нам добраться до Сандомира, чтобы эти документы сразу получить. А потом царь своим указом закрыл все монастыри, в том числе и реформатский в Сандомире, а его архив передал местному епископу. Наверняка сейчас наши бумаги, если только они в заварухе не погибли, находятся в епископальном архиве. О том, что документы следует искать именно в этом месте, мы узнали всего пару дней тому назад. А жаль, потому что вы бы смогли во время своего предыдущего пребывания в Сандомире решить этот вопрос. Поэтому вы, отец, поедете в Сандомир, обратитесь к епископу и попросите его найти и выдать эти документы. Я не думаю, чтобы для вас это представляло большую трудность. Все необходимые письма и полномочия, разумеется, будут на вас выписаны.

Отец Мейнхард поблагодарил Бога за то, что Он услышал молитвы, кивнул головой в знак согласия и спросил:

— А когда мне выезжать?

— Немедленно. Может, завтра? Зачем ждать? Тем более, что документы эти нужны срочно.

— Хорошо, пусть будет завтра.

* * *

Отец Мейнхард нечеловечески устал. Дни, проведенные в поездке, давали о себе знать. Он мечтал о ванне, теплом домашним обеде и мягкой постели. Поэтому он испытал несказанное облегчение, когда услышал слова австрийского кондуктора, сообщившего пассажирам, что через минуту поезд остановится в Надбжезе, на железнодорожной станции, расположенной с австрийской стороны, как раз напротив российского Сандомира.

Монах снял с полки свою скромную дорожную сумку и вышел в коридор. Поезд с сопением, стуком и скрипом тяжелых колес, тормозящих свой бег по железным рельсам, въехал на станцию и остановился. Из трубы валил густой черный дым, машинист спустил пар. В воздухе чувствовался неприятный, характерный запах дыма и машинного масла. Отец Мейнхард ловко соскочил со ступеньки вагона и, немного спотыкаясь о выступающие железнодорожные шпалы, двинулся в сторону незаметного перрона, где высмотрел дежурного в красной шапке.

— Gelobt sei Jesus Christus! — сказал он по-немецки «Во славу Господа!» и сразу добавил по-латински: — Laudetur Jesus Christus.

Дежурный посмотрел на монаха как-то странно и, поняв его слова, ответил на них по-польски:

— Во веки веков Аминь. Здесь Галиция. Что вы, отец, не понимаете по-польски?

Мейнхард немного смутился:

— Простите меня, разумеется, я понимаю. Я думал, что вы немец. Скажите, пожалуйста, как мне перебраться через Вислу? В Сандомир?

— А у вас есть паспорт, отец? Документы в порядке?

— Да, в наилучшем виде.

— Тогда отправляйтесь к дороге, вон туда, — он указал пальцем. — Потом направо и прямо, с дороги уже виден город. К каждому прибытию поезда здесь, в Надбжезе, на Висле ждет уже баржа, чтобы пассажиров переправить на русский берег.

Затем железнодорожник внимательно осмотрел монаха с ног до головы и добавил:

— С таможенным контролем вы, отец, наверняка долго не задержитесь. У вас всего одна сумка...
Поблагодарив дежурного, отец Мейнхард двинулся в указанном направлении. Австро-венгерские таможенники проверили у него документы и, как и предвидел железнодорожник, слегка ощупали сумку сверху. Отсалютовали и указали дорогу к лодке, в которой постепенно стали собираться люди, переправлявшиеся на другой берег реки.

Баржа оказалась большой, внушительной, плоскодонной, способной вместить многих пассажиров. Мейнхард присел на лавочку у правого борта, откуда ему открывался великолепный вид на прекрасную, впечатляющую панораму Сандомира. Солнце медленно клонилось к закату. Пурпурные отблески последних лучей ложились на крыши домов, на церковные башни. От строений доносился скрип колодцев, лай собак, крики матерей, зовущих детей домой, на ужин.

Наконец баржа отчалила от берега и с легким плеском весел, ритмично погружавшихся серое течение, медленно приближалась к «Русскому берегу», как его здесь называли. Через некоторое время лодка вонзилась носом в песчаный пляж. Пассажиры, один за другим, начали высаживаться. Высадился и отец Мейнхард. Русский пограничник бегло просмотрел паспорт, отсалютовал и отошел с дороги. Отец тяжело вздохнул, перекрестился и медленно двинулся в сторону Рыбитв.

Становилось всё темнее, и о том, чтобы навестить еще и епископа в его дворце, и речи быть не могло. Монах переживал, где найти ночлег, будут ли места в гостинице. О семье Шлопановских, у которых он оставил свою сумку, а вместе с ней и опасные документы, он в первый момент и не подумал. Мыслимо ли это, приходить кому-то ночью и без предупреждения? И все-таки Мейнхард решил, что, если в гостинице не найдется койки, он, невзирая ни на что, нарушив условности, пойдет к ним и попросится на ночлег.

* * *

Элиза Шлопановская вопросительно смотрела на Розальку, та же, покрывшись румянцем стыда, с опущенными глазами, собиралась с духом, чтобы наконец избавиться от того, что ее мучило, и всё рассказать матери Стася. Наконец, не слишком складно, она начала:

— Да, я была его любовницей... Была... Он для меня единственной отрадой был... А он мною пренебрег... Но пусть ему Господь Бог простит. Я уже не жалею... Молюсь за него, чтобы он выздоровел... В Ченстохову ради него отправилась... Наш общий грех. Хочу не только за себя, но и за него покаяться.

— Но так не получится, каждый отвечает сам за себя... — прошептала Шлопановская.

Она замолчала на какое-то время, как бы над чем-то задумавшись, наконец подняла голову и пристально посмотрела Розальке в глаза.

— А ребенок? — она не могла сдержаться, чтобы не задать этот вопрос.

— Ребенок? Да... Это его ребенок. Богумил — это ваш внук...

— Боже, Боже... — Элиза зарыдала.

— Но я ничего не хочу ни от вас, ни от Стася... Ничего не хочу, я сама справлюсь. Я справлюсь, воспитаю сына... Сейчас главное — Стась. Только бы ему Господь разум вернул, и я сразу исчезну из вашей жизни. Исчезну, обещаю. Сразу после этого исчезну. Пусть он только поправится. Исчезну, — повторяла она вновь и вновь, а из глаз у нее текли слезы.

— Розалька!— пани Шлопановская повысила на нее голос. — Что было, то было! Что случилось, того не вернешь! У меня есть внук, и у меня есть обязанности в отношении него. За сына отвечать я не могу, но я тебя, покуда буду жить, одну не оставлю!

Как только она произнесла эти слова, дверь, ведущая в каморку, где некогда жила Ана, открылась и с шумом захлопнулась. Потом еще раз... И еще раз... И еще раз... А на середину кухни неизвестно откуда выкатилось большое красное яблоко. Розалька машинально наклонилась, чтобы его поднять, но Шлопановская вовремя схватила ее за руку:

— Оставь!

Яблоко несколько мгновений лежало неподвижно, а потом зашевелилось, меняя форму, и наконец не рассыпалось на сотни, тысячи насекомых, настоящие полчища трупных мух, которые в мгновение ока расползлись и скрылись в щелях между досками пола. Кухня наполнилась трупным зловоньем, запахом серы и паленого мяса. Из комнаты Стася снова донеслось свиное хрюканье.

— Пани Шлопановская...

— Что, детка?

— Это не помешательство. Ни Стася, ни ваше, ни мое. Зло, зло поселилось в этом доме. Начнем же поститься... И молиться! Пост и молитва... Молитва и пост.

— На хлебе и воде.

— Нет, на одной воде... — прошептала Розалька.

Стена между буфетом и окном неожиданно начала кровоточить. Сначала появились отдельные капли крови, затем их стало больше, они сочились из штукатурки, соединялись в ручейки и стекали вниз...

* * *

Отец Мейнхард фон Абенсберг, реформат, от гостиничных дверей ушел ни с чем. Ему предстояло либо искать ночлег, в каком-нибудь из сандомирских приходов, либо провести ночь в парке на лавочке, либо, наконец, постучаться к Шлопановским и там попросить пристанища. И так как именно в этом последнем месте он некогда оставил ценный и опасный сверток, он в итоге все-таки решил отправиться на улицу Подолье, где его в прошлом году задержала полиция.
Как решил, так сделал. От Подольской гостиницы до дома Шлопановских идти было недолго, так что вскоре монах остановился перед знакомой дверью. Глубоко вздохнув, он решительно постучал. На стук не последовало никакого ответа. Отец Мейнхард уже подумал было, что никого нет дома, но обратил внимание на свет в одном из окон. Тогда он снова вздохнул, отдавая себе отчет в неловкости ситуации, и постучал еще раз. Прошло довольно много времени, прежде чем отец Мейнхард услышал звук шагов в прихожей и входная дверь с тихим скрипом приоткрылась.

— Кто там? — узнал он голос хозяйки.

— Отец Мейнхард фон Абенсберг.

— Сам Господь Бог вас нам посылает!

Пани Элиза открыла дверь широко и впустила монаха в дом. Забрав у него сумку и верхнюю одежду, она провела его прямо в гостиную. Монах внимательно осмотрелся вокруг, потому что атмосфера помещения, едва он вошел и сел в кресло, сделалась какой-то тяжелой, невыносимой, а в ноздри ударил странный, неприятный запах. Неприлично было спрашивать, откуда идет эта вонь, поэтому он промолчал. А сам про себя подумал, что, наверное, всё же он откажется от ночлега под этой крышей и поспит где-нибудь во дворе, потому что этого смрада не вынесет. В тот же самый миг он почувствовал холодный порыв ветра в комнате, а из глубины дома раздалось хрюканье свиней и рычание собаки.

— Что это? — удивленный и одновременно встревоженный, он взглянул на хозяйку.

Шлопановская начала плакать, а Розалька встала и, кивнув монаху, сказала:

— Идемте.

Отец Мейнхард нехотя поднялся и пошел за ней. Розалька открыла дверь в комнату Стася и пропустила монаха вперед. Лишь через несколько мгновений глаза привыкли к полумраку. Тем временем фигура, лежащая на кровати, отозвалась невероятным, нечеловеческим голосом:

— А вот и ты. Мы тебя ждали. Эта свинья долго не проживет. Ты не можешь ему помочь.

— Станислав? — Отец Мейнхард с удивлением обратился по имени к лежащему.

— Его уже здесь нет. А ты отсюда выметайся, ничего тебе здесь искать. Вы оба попадете в ад, где вам и место. Ты умрешь! Ты знаешь об этом? Умрешь!

— Ясное дело, что умру, как и каждый, как и каждый...

* * *

Вот уже третий день пани Элиза и Розалька не брали в рот ни крошки, только пили воду и непрестанно молились. Отец Мейнхард, пришедший в дом с просьбой приютить его на всего одну ночь и вернуть ему некогда забытую у Шлопановских сумку, если она по-прежнему находится у них, также оставался здесь уже третий день, отложив на время дела, ради которых он прибыл в Сандомир.

Монах о таких случаях знал лишь из литературы и сам ничего подобного в жизни не видел, однако он не сомневался: это одержимость, причем тяжелая. Пани Шлопановская, сказавшая Мейнхарду при встрече, что сам Господь Бог его сюда прислал, была, безусловно, права — Мейнхард это понимал. Однако он не мог взять в толк, откуда эта одержимость взялась и почему. Ведь при недавнем знакомстве со Стасем тот показался ему добрым и набожным юношей, а то, что монах видел сейчас, никак не вязалось с первым впечатлением.

Все три дня отец Мейнхард усердно молился вместе с матерью Стася и Розалькой. Он просил Бога избавить Станислава от одержимости, но молитвы приносили мизерный результат, и монах наконец признал безуспешность такого пути. Необходим был экзорцизм. Однако для проведения подобного обряда требовалось согласие местного епископа. Монах сильно сомневался, что получит такое разрешение, но попробовать стоило. В конце концов, ему и так предстояло навестить иерархов, ведь монастырь отправил его в Сандомир именно ради этой встречи. И прежде чем в тот же самый день совершить визит во дворец епископа на улице Девы Марии, Мейнхард решил побольше узнать об этом страшном случае от пани Шлопановской, благо в тот день у Стася наступило временное облегчение. Он лежал в кровати спокойный, в полном сознании, бессмысленно смотрел в потолок и лишь изредка что-то шептал.

— Благодетельница моя, — начал отец Мейнхард, — Расскажите же...

Но Шлопановская прервала его на полуслове:

— Отец, во время последнего вашего визита вы оставили у нас сумку, а в ней некоторые документы.

— Эх, неважно, сейчас не это важно. Это дело может подождать.

— Нет, отец. Это важно. Это очень важно!

Пани Элиза протянула монаху пачку бумаг, завернутую в льняной лоскут и перевязанную ремнем. Он машинально взял сверток в руки. Когда же Мейнхард развязал ремень и заглянул внутрь, он увидел то, чего раньше там не было. На самом верху лежали заметки Стася.

Мейнхард углубился в чтение... И он понял всё...

— Отец, отец! — Розалька упала перед ним на колени. — Есть еще кое-что... Еще страшнее...

Пани Элиза деликатно вышла.

Розалька окончила свою исповедь. Теперь отец Мейнхард имел уже всю информацию. Он немедля встал, набожно перекрестился и направился к входным дверям. Уже держась за ручку, он обернулся и сказал:

— Молитесь. Не переставая.

* * *

Епископ Антоний Ксаверий Соткевич3 принял отца Мейнхарда фон Абенсберга, реформата, в своей частной гостиной. У иерарха было самое обычное, типично славянское лицо. Оно излучало доброту и искренность, в нем не было заметно ни доли лукавства. Епископ имел довольно массивный, но аккуратный нос, большие уши, а на лбу четко прочерченные морщины.
— Что касается ваших реформатских документов, то проблемы здесь я не вижу. Я уже поручил их найти, и самое позднее завтра вы сможете их получить. Что нам не принадлежит, мы возвращаем, — епископ любезно улыбнулся. — Что же до второго дела... — он задумался и потер пальцами виски. — Не знаю, как-то не верится во всё это... У нас, в Сандомире?! В центре Европы?! В XIX веке?! В христианской стране?! Если бы это происходило в отдаленных, еретических землях, куда направлена миссия... Но в католической Польше... Вот уже восемьсот лет католической...

Монах выслушал епископа, глядя ему прямо в глаза, а когда тот умолк, ответил так:

— Что ж, ваше святейшество, вы поступите, как пожелаете, и примите решение, какое сочтете нужным... Ваше святейшество, вы здесь пастырь... Я же покорно прошу вас дать это согласие... кровью Иисуса Христа прошу...

Епископ Соткевич с интересом взглянул на Мейнхарда и снова надолго замолчал. Лишь время от времени он беззвучно двигал губами, будто молился. А может, и правда молился? Наконец он всё же прервал молчание и сказал:

— Вы получили мое согласие. Но с одним условием.

— Каким, ваше святейшество?

— Никто и никогда не узнает об этом экзорцизме. Никто и никогда, — он выделил эти слова.

Монах кивнул головой, соглашаясь с условием, но при этом заметил:

— За себя я отвечаю, но есть и другие люди, в это дело посвященные. Им же я не могу заткнуть рот.

Епископ встал, подошел к ленте звонка рядом с дверью и дважды дернул за нее. В гостиную вошел капеллан. Епископ вполголоса распорядился:

— Возьмите, ксендз, из моей частной часовни «Rituale Romanum»4, два стихаря и два фиолетовых епитрахиля. Затем отправляйтесь вместе с отцом, —он указал рукой на Мейнхарда. — Вы будете ему ассистировать при экзорцизме.

Капеллан побледнел и с немалым трудом выдавил из себя:

— Что? Как?

— Спокойно, ксендз. Не бойтесь, Господь сильнее зла...

* * *

В саду за домом Шлопановских, прямо у крутого обрыва, резко сбегающего к-привисленским лугам, отец Мейнхард разжег небольшой костер. Капеллан епископа стоял немного в стороне, не очень понимая, что происходит. Когда занялись бревна, выставленные торчком и прислоненные друг к другу, монах медленно, систематично, стал вынимать документ за документом, пергамент за пергаментом, бумагу за бумагой. Все они были плотно исписаны по-латински, по-немецки, по-польски. Монах осторожно подбрасывал их в огонь, придерживая палочкой до тех пор, пока их не охватывало пламя. Так медленно сгорал тайный архив древнего рода Семберков. В конце Мейнхард бросил в огонь письменное обязательство — договор с дьяволом, завершавшийся торжественным обещанием, изложенным в высокопарных словах. Договор между сатаной и Станиславом Семберком, написанный его собственной кровью, в котором он себя самого и всех своих мужских потомков с телом и душой передает дьяволу в собственность вплоть до седьмого колена, требуя взамен для себя богатств, знаний, вечной молодости и бессмертия... и делал это сознательно и добровольно, и никто его к этому не склонял ни силой, ни обманом. Наконец, вслед за письменным обязательством, в огонь полетел портрет Станислава, та самая миниатюра на слоновой кости. Некоторое время еще в пламени было видно отвратительное лицо с усмешкой на губах, в которой было что-то богохульное. Слегка прикрытые глаза, с иронией и уверенностью в себе смотрящие куда-то вдаль, глаза в которых было заметно какое-то безумие. Безумие, которое не остановилось бы ни перед чем, ни перед какой мерзостью. Затем от жара осыпалась краска, а миниатюрка обратилась в пепел и рассыпалась в ничто.

* * *

Шлопановский сидел на постели, выпрямившись, опершись о изголовье. Руки и ноги у него были крепко связаны и дополнительно прикреплены поясами к коробке кровати. Временами в его глазах была видна чистая ненависть и безумие, а временами всё же страх и мольба о помощи. Священники в белых стихарях, с фиолетовыми епитрахилями, висящими на шеях, встали по обе стороны постели. Отец Мейнхард в одной руке держал крест, а в другой «Rituale Romanum», из которого читал надлежащие молитвы. На лицах священников была заметна просто нечеловеческая усталость — экзорцизм длился уже много-много часов. Мейнхард, касаясь концом епитрахиля лба связанного, читал:

— Exorcizamus te, omnis immunde spiritus, omni satanica potestas, omnis incursio infernalis adversarii, omnis legio, omnis congregatio et secta diabolica, in nomini et virtute Domini nostri Jesu Christi... — Изгоняем тебя, всякий дух нечистый, всякая сила сатанинская, всякая атака адского противника, всякие легионы, всякие собрания, всякая дьявольская секта, во имя и силой Господа нашего Иисуса Христа...

Демон, кто бы ты ни был, назови нам свое имя! Во имя Господа нашего Иисуса Христа, во имя его пречистой Богородицы, во имя того, кто низверг тебя в ад, Святого Архангела Михаила. Откройся нам, кто ты!

Облик Стася начал меняться. Показывались в нем, как в калейдоскопе, различные лица, и каждое из них несло на себе печать Каина... Последним показалось прекрасное, хоть и искаженные каким-то абсолютным злом и ненавистью лицо существа, которому трудно было дать название. Это было лицо не то человека, не то змея с огромными горящими глазами багрового цвета, зеленоватыми отсвечивающими фосфорным блеском зрачками, расставленными немного шире, чем у людей, по обе стороны небольшого носа, немного вздернутого, с ноздрями чувственно раздутыми. В тот же самый миг в комнате стало страшно душно. С трудом, как рыбы, выкинутые на берег, экзорцисты хватали ртом воздух. Отец Мейнхард не отступал от экзорцируемого, но рукой дал знак, чтобы его товарищ открыл настежь окно. Экзорцист был уверен, что те злые сущности, что объявились раньше, а был их целый Легион, уже ушли, а в связанном остался только один нечистый дух.

— Как твое имя, назови нам свое имя! — он продолжал решительно повторять эти слова.

— А я должен? — сущность, говорящая устами Стася, явно слабела.

— Во имя Иисуса! Объявись, кто ты, и оставь это творение Божье, за которое Иисус Христос отдал свою жизнь и кровь святую пролил...

На парапете открытого окна, хлопая крыльями, присела сова. Она застыла без движения и смотрела круглыми, фосфорическими глазами на Шлопановского.

— Лилит... Я Лилит...

Стась ослаб и осел без чувств на кровати. Сова, хлопая крыльями, упорхнула в мрак. И хотя за окном было уже совсем темно, в комнате как-бы просветлело. Тяжелое, гнетущее присутствие отступило, смрад развеялся, и все, кто находился рядом, почувствовали облегчение. Пани Элиза подошла к сыну, взяла его за руки и расплакалась.

— Мама, мамочка, что случилось, откуда здесь священники? Розалька?

Отец Мейнхард дал рукой знак, чтобы все вышли из комнаты.

— Слушай, парень, время свернуть на узкую тропинку, ведущую в небо... Ту другую, широкую дорогу ты уже попробовал...

Стас понял и встал на колени перед монахом... Когда он признал все свои грехи и все провинности, отец Мейнхард, вознеся вверх распятие, начал последний ритуал:

— Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа. Аминь. Повторяй за мной:

Я исповедуюсь Богу Всемогущему, Пресвятой Деве Марии, Святому Архангелу Михаилу, Святому Иоанну Крестителю, святым апостолам Петру и Павлу, всем святым и тебе, отец, что очень много грешил мыслью, речью и деянием. Моя вина, моя вина, моя вина очень велика. Поэтому я молю Пресвятую Деву Марию, Святого Архангела Михаила, Святого Иоанна Крестителя, святых апостолов Петра и Павла, всех святых, и тебя, отец, молиться Господу Богу нашему.

Я, Станислав, молю Господа Бога единого в Святой Троице — Отца, и Сына, и Святаго Духа, и тебя отец, отпустить все грехи и прегрешения, совершенные волею или невольно мной или моими предками, а также отменить все невыполненные мной или моими предками обязательства, расторгнуть все договоры, заключенные с сатаной или его демонами мной или моими предками.


Kyrie, eleison
Christe, eleison
Kyrie, eleison5.

Господи, Иисус Христос, который сказал своим апостолам: «Кому простите грехи, тому простятся  на ком оставите, на том останутся», а также: «и что свяжешь на земле, то будет связано на небесах, и что разрешишь на земле, то будет разрешено на небесах».

Я, Мейнхард, недостойный Твой слуга и священник Твоей церкви, умоляю Тебя и прошу отпустить все грехи и прегрешения, совершенные волею или невольно Станиславом или его предками, а также снять все невыполненные Станиславом или его предками обязательства и расторгнуть все договоры, заключенные Станиславом или его предками с сатаной или его демонами.

Бог, Отец милосердия, который примирил мир с собой через смерть и воскресение Своего Сына и послал Дух Святой на отпущение грехов, пусть даст тебе прощение и покой посредством церкви. А я отпускаю тебе грехи во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа.

Пусть Господь Бог, единый в Святой Троице снимет с тебя проклятие, дарует тебе покой духа и удачу в земной жизни, а после смерти примет тебя в свои объятия. Пусть благословение Бога Всемогущего — Отца, и Сына, и Святаго Духа снизойдет на тебя и останется навсегда.
Да снизойдет на тебя покой. Аминь.

Когда священник произносил эти слова, Стасенька почувствовал, будто кто-то снял с его плеч огромное бремя, и наконец он ощутил покой и легкость...


пер. с польск. М.В.Ковальковой

_____________________________________

1 Свобода, Равенство, Братство или Смерть (франц.).
2 На лике Ченстоховской Божией Матери имеются шрамы от сабельных ударов, которые оставили в 1430 году напавшие на Ясногорский монастырь грабители-гуситы.
3 Епископ г. Сандомира (1883–1901).
4 Римский Ритуал — Римский Ритуал (в Восточной Церкви: Требник) — богослужебная книга, содержащая чинопоследования Таинств и других священнодействий, а также руководство для священников по совершению обряда экзорцизма (изгнания дьявола), приведена к единообразию для западного христианства по указанию папы Павла V в 1614 году, реформирована и модернизирована (в конечном счете — по части экзорцизмов) папой Иоанном Павлом II в 1999 году.
5 Господи, помилуй! Христос, помилуй!