Жива

   Зависть храбро шушукалась за его спиной и плевала ему вослед. Иногда, то ли выпив лишнего, то ли получив нервный срыв от его успеха, язвила в лицо открыто, но чаще прятала себя за сладкими речами, с исполненными потаённой злобы глазами никак не коррелирующими.
   В периоды особо глубоко проникшей в неё депрессии она была готова на всё, лишь бы раз и навсегда уничтожить его, сжечь в пепел, а пепел развеять по ветру.
   А он её не замечал. Нет, конечно, он много читал и знал о её существовании. И понимал, что вполне может быть объектом приложения её рвущейся наружу разрушительной энергии. Но… Дело обстояло как-то так, что мысль о ней никогда не покидала пределов периферии сознания и о себе почти не напоминала. Разве что в умозрительных беседах на… абстрактные, что ли, темы.
   В нём никогда не возникало желания не то, что противостоять ей, а хотя бы разглядеть её за дымовой завесой неискренности. Ему было не интересно этим заниматься, уделять ей внимание, выводить на чистую воду. Больше нравилось считать, что, раз он её не видит – значит, её нет. И, разумеется, он не был готов отражать её тайные или явные выпады.
   И был за своё к ней пренебрежение жестоко и подло ею наказан. Зависть вообще ничего не прощала – она не умела прощать. Призвав на помощь всю свою подлость, она исподтишка убила его морально – наветами и клеветой. А уж физически вскорости он умер и сам, без какого бы то ни было вмешательства с её стороны.
   Если кто-то думал, что Зависть умрёт вслед за ним, поскольку теперь ей, по логике, не на ком было паразитировать, то он глубоко ошибся: у неё с рождения неимоверно развито чутьё на новые объекты – голодной не осталась, жива.