Мой Тургенев. 20. Душевный кризис

В конце октября 1856 года семья Виардо и Тургенев с дочерью переселяются из Куртавнеля в Париж. В начале нанимает Тургенев одну квартиру, но она оказалась очень холодной, приходится сменить ее на другую... Но тут случилась другая, крупная неприятность, о чем он рассказывает в письме В.П.Боткину: "Кроме этой маленькой неприятности, со мной случилась другая, большая -- вероятно для того чтобы доказать мне на деле, что полного счастья быть не может: вообрази, старая моя болезнь, невралгия в пузыре, после 6 летнего молчанья, вернулась на 4-й день моего переезда в Париж! - Хотя она не очень сильна, и хотя доктор уверяет меня, что это скоро пройдет - что эти невралгии имеют привычку просыпаться, когда человек попадает в тот воздух, где он их схватил - однако, признаюсь, это сильно меня сконфузило - воспоминания о том, как я мучился, мало представляют утешительного.- Однако я все-таки останусь здесь - что бы ни случилось.- Благодарю тебя за участие, которое ты принимаешь в моей жизни; - действительно, я был очень счастлив все это время --может быть потому, что "цветы последние милей роскошных первенцов полей".

Однако лучше ему не стало, странно, что эта, так называемая, "невралгия пузыря" возникала у Тургенева каждый раз в Париже после "близкого общения" с Полиной Виардо. Первый раз это случилось в 1849 году, и повторилось через шесть лет, в том же Париже в 1856 году!

Полина Виардо его навещает и, конечно, сочувствует, но состояние Тургенева не дает возможности для продолжения тесного общения между ними. Однако Полина не сильно расстраивается, ведь рядом с ней находится известный французский художник Ари Шеффер. Как вспоминают современники "об этой связи тогда судачил весь Париж". Однако, один из биографов писателя Юрий Лебедев предполагает, что любовником певицы был дирижер и композитор Юлиус Риц. Известно, что Юлиус Риц тоже был в числе фаворитов Виардо, однако скорее всего занял он это место позже, уже после смерти Шеффера. Хотя не исключено, что они одновременно боролись за пальму первенства. Зато Тургенев в отчаянии, он терзается и сильно переживает, позднее он опишет свое состояние в "Дворянском гнезде", рассказывая о муках Лаврецкого, узнавшего об измене жены. Руки у него опускаются, он не может творить, и чуть не каждый день посылает отчаянные письма друзьям в Россию. Так случилось, что эта тяжкая зима 1856-67 годов нашла отражение не в его произведениях, а в частых и длинных посланиях друзьям.

В ноябре, всего через два месяца после приезда во Францию, он начинает безумно тосковать о России и всем своим корреспондентам сообщает, что в мае месяце непременно вернется домой: "Что касается до меня, то пребывание во Франции произвело на меня обычное свое действие: всё, что я вижу и слышу - как-то теcнее и ближе прижимает меня к России, всё родное становится мне вдвойне дорого - и если б не особенные, от меня уж точно не зависящие обстоятельства - я бы теперь же вернулся домой (С. Аксакову, 1 ноября 1856 года).

"Здесь, на чужой земле, мне всё Русское еще более близко стало и дорого... Что мне сказать Вам о себе? Я не более двух недель как поселился в Париже.. Теперь я намерен приняться за работу; также хочется мне посмотреть поближе на здешнюю жизнь и на здешнюю литературу... Всё здесь измельчало и изломалось. Простоты и ясности и не ищи; всё здесь хитро и столь же бедно, нищенски бедно, сколь хитро.. Я непременно в мае месяце вернусь в Россию"(А.Н.Островскому, 7 ноября 1856))

"Французская фраза мне так же противна, как Вам - и никогда Париж не казался мне столь прозаически-плоским.. Я видел его в другие мгновенья - и он мне тогда больше нравился. Меня удерживает здесь старинная, неразрывная связь с одним семейством - и моя дочка, которая мне очень нравится: милая и умная девушка. Если б не это, я бы давно уехал в Рим, к Некрасову" (Л.Н.Толстому, 16 ноября 1856 года).

Он чувствует себя одиноким и никому здесь не нужным: "Часто думаю о всех вас и о наших сходках. Что ни говори, на чужбине точно вывихнутый. Никому не нужен и тебе никто не нужен. Надо приезжать сюда молодым, когда еще собираешься только жить - или уже старым - когда покончил жизнь" (А.В.Дружинину, 5 декабря 1856 года).

"Я в этом чужом воздухе - разлагаюсь, как мерзлая рыба при оттепели. Я уже слишком стар, чтобы не иметь гнезда, чтобы не сидеть дома. Весной я непременно вернусь в Россию, хотя вместе с отъездом отсюда - я должен буду проститься с последней мечтой о так называемом счастье - или, говоря яснее - с мечтой о веселости, происходящей от чувства удовлетворения в жизненном устройстве. Это "яснее" вышло очень длинно и, может быть, не совсем ясно,- но оно так. Что ж тут прикажете делать!"(Л. Н. Толстому, 8 декабря 1856 года).

По-видимому, грустит он отчаянно о несбывшихся надеждах, которые он связывал с Полиной Виардо. Об этом он рассказывает в письме Марии Толстой: "То, что Вы говорите о двойном человеке во мне - весьма справедливо,- только Вы, может быть, не знаете причины этой двойственности. Я буду с Вами тоже откровенен. Видите ли, мне было горько стареться, не изведав полного счастья - и не свив себе покойного гнезда... Когда Вы меня знали, я еще мечтал о счастье, не хотел расстаться с надеждой; теперь я окончательно махнул на всё это рукой. Всё затихло, неровности исчезли - внутренние упреки умолкли - к чему вздувать пепел? Огня все-таки не добудешь.. Когда Вы меня увидите, Вы удивитесь моей galit d'humeur (уравновешенности, франц. П.Р.). Какая там под ней горечь застыла - к чему до этого докапываться - ни в одном человеке не нужно докапываться до дна.. "(25 декабря 1856 года). Понятны упреки Марии Толстой в "двойственности", ведь в России встречался Тургенев ежедневно с ней, а в душе мечтал о счастье с Полиной Виардо, к которой он в конце концов уехал. Но хотя "счастье было так возможно, так близко", но оно не состоялось, и Тургенев, как Лаврецкий, смиряется и живет теперь на потухшем пепелище.

А 27 декабря 1856 года убежденный западник Тургенев пишет убежденному славянофилу Аксакову удивительное письмо, прямо-таки полное ненависти к Франции: "Общий уровень нравственности понижается с каждым днем - и жажда золота томит всех и каждого - вот Вам Франция! Если я живу здесь, то вовсе не для нее и не для Парижа - а в силу обстоятельств, не зависящих от моей воли. Но весна придет - и я полечу на Родину - где еще жизнь молода и богата надеждами. О, с какой радостью увижу я наши полустепные места! А в мае я буду у Вас в Абрамцеве, непременно".

***
Физические страдания в виде периодических нестерпимых болей внизу живота становились все чаще и сильнее. Он приписывал свои страдания почечно-каменной болезни, которую, по-видимому, унаследовал от отца, да еще влиянию гнилого парижского климата. Доктора рекомендовали смену климата, а также прижигания и питье минеральных вод, это были модные методы лечения в те времена.

Но что же это за особенные, от писателя не зависящие обстоятельства, которые не позволяли ему, несмотря на сильное желание, вернуться в Россию? Это было трудно понять его соотечественникам и поэтому в России стали распространяться слухи,  будто Виардо овдовела и Тургенев занял место ее мужа. На что Тургенев отвечал в письме Л.Н.Толстому: "Кстати, что за нелепые слухи распространяются у вас! Муж ее здоров как нельзя лучше, и я столь же далек от свадьбы - сколь, напр.,- Вы. Но я люблю ее больше, чем когда-либо, и больше, чем кого-нибудь на свете. Это верно" (3 января 1957 года). Напрашивается вывод о полной закабаленности Тургенева: любимая женщина неверна и принадлежит другому (или другим), я не могу обладать ей в силу мучительной болезни, «но я люблю ее больше, чем когда-либо». 

Полина, в свою очередь, дорожила Тургеневым в силу тысячи разных причин. Он, по ее мнению, был обаятелен, безупречно одет, постоянен; он прекрасный собеседник, у него верный музыкальный слух, его знаки внимания тактичны. Ей льстило то, что этот большой писатель был настолько покорен ею, что не мог долго находиться вдали от нее. Теперь, когда их отношения ограничивались нежностью, она еще лучше понимала цену его привязанности.

О каких-то важных причинах, удерживающих его несмотря ни на что в Париже, он пишет Дружинину: "Вы, вероятно, спросите меня: если мне так скверно в Париже, зачем я остаюсь здесь? На это есть причины очень важные - но я думаю отсюда непременно через 2 месяца выехать. Куда? - не знаю - может быть, в Лондон. Здешний климат мне решительно вреден... Вы не можете себе представить, какое иногда во мне поднимается нетерпеливое желанье быть с Вами, в Петербурге...! Клянусь, что с будущей зимы - все зимы своей жизни я провожу в Петербурге! Баста!"(13 декабря 1856).

А ларчик просто открывался: после счастливого совместного пребывания в Куртавнеле, мадам Виардо была снова в интересном положении, и Тургенев вполне мог быть отцом ее будущего ребенка. Хотя с той же вероятностью им мог быть художник Шеффер. Почему-то никто из биографов не считает отцом будущего ребенка законного мужа Луи Виардо! Тургенев терзался и страдал, но любил ее "больше, чем когда-либо". Но мало ли женщин Тургенев оставлял в таком же положении раньше? Спокойно покинул он и беременную Полинькой Авдотью, и беременную Иваном Феоктисту! Конечно, это были простые женщины, но ведь они обе носили под сердцем его детей! С другой стороны, мало ли прекрасных женщин оставлял Тургенев, за которым даже закрепилась репутация ловеласа? И Татьяну Бакунину, и Ольгу Тургеневу, и Марию Толстую... Нет, лишь одно обстоятельство могло быть решающим: столкнулся он на этот раз с женщиной блестящей, талантливой, умной и обаятельной, воля которой пересилила его собственную волю, и рядом с ней он был не властен делать то, что ему хотелось! Он превратился в послушного, но несчастного и мятущегося раба этой умеющей повелевать женщины.

Даже его болезнь, эту мучительную невралгию пузыря, некоторые его друзья считали надуманной и зависящей от богатого воображения писателя. Но Тургенев отвечал: "Отчего Вы хандрите? - спросите Вы. На это один ответ: болезнь, проклятая болезнь.., в которую Вы не верите, но которая, к сожаленью, слишком действительна, потому что лишает меня всякой бодрости, всякой охоты жить, - это я говорю без преувеличения. Жду не дождусь конца моего пребывания в Париже, климат которого мне решительно зловреден. Эта же болезнь причиною тому, что я ничего не сделал и не сделаю - где тут работать - или, говоря выспренним слогом, "творить" - когда каждое утро приходит в мысли гётевский стих из "Фауста": "Nur mit Entsetzen wach' ich Morgens auf"(только с ужасом я просыпаюсь по утрам, нем. П.Р.)... Впрочем, довольно об этом; раненый зверь забивается в чащу леса, чтобы его не видели; больной человек должен лежать и не надоедать жалобами" (Анненкову, 28 января 1857).

Настроение Тургенева в эту зиму настолько отвратительное, что он приходит даже к отрицанию своего творчества и, как Гоголь, уничтожает все свои последние работы. В этом он признается В.П.Боткину 17 февраля 1857 г.: "Милый Боткин, без преувеличения могу сказать, что десять раз принимался писать тебе - но ни разу более полустраницы написать не мог; авось на этот раз буду счастливее. - О себе тебе говорить не стану: обанкротился человек - и полно; толковать нечего. Я постоянно чувствую себя сором, который забыли вымести - вот тебе моя Stimmung.. Третьего дня я не сжег (потому что боялся впасть в подражание Гоголю), но изорвал и бросил в watercloset все мои начинания, планы и т. д. Всё это вздор. Таланта с особенной физиономией и целостностью - у меня нет, были поэтические струнки - да они прозвучали и отзвучали,- повторяться не хочется - в отставку!.. Я удаляюсь; - как писателя с тенденциями заменит меня г. Щедрин (публике теперь нужны вещи пряные и грубые) - а поэтические и полные натуры, вроде Толстого, докончат и представят ясно и полно то, на что я только намекал... Ты, вероятно, подумаешь, что это всё преувеличение - и ты мне не поверишь. Ты увидишь, я надеюсь, что я никогда не говорил серьезнее и искреннее".

Тургенев переживает тяжелый душевный кризис, ему уже 38 лет, он мечтает о нормальной семье, а с Полиной Виардо они отходят друг от друга, и он продолжает свою цыганскую жизнь, понимая, что время безвозвратно уходит. П. Анненкову, апреле 1857 года: "О себе много говорить нечего: я переживаю - или, может быть, доживаю нравственный и физический кризис, из которого выйду либо разбитый вдребезги, либо... обновленный! Нет, куда нам до обновленья - а подпертый, вот как подпирается бревнами завалившийся сарай. Бывают примеры, что такие подпертые сараи стоят весьма долго и даже годятся на разные употребления".

***
В эти трудные времена Тургенева спасало и поддерживало общение с русскими друзьями. А. В. Дружинин писал ему из Петербурга: "Милейший и дорогой наш патриарх, целую Вас тысячекратно и благодарю Вас за все милые сведения и добрые слова, находящиеся в письме Вашем... Вы только приблизительно знаете о том, как Вы нам дороги, оно всегда сказывается в отсутствии лучше, чем в присутствии. Последнее Ваше письмо имело какой-то грустный оттенок... Хандрите ли Вы, пузырь ли у Вас болит, или, что вернее, бродячая жизнь с ее треволнениями Вам уже не по сердцу? В таком случае приезжайте скорее. Трудно рассказать, как здесь будете Вы полезны и сколько отличной деятельности себе найдете. Несмотря на некоторую цензурную реакцию, общее сочувствие к литературе принимает огромные размеры, поминутно в наш круг набиваются разные сильные и преполезные лица, а мы, по занятиям и крутости нрава, большей частию от них отворачиваемся. Возьмем, например, дело о Литературном фонде, которое должно связать весь наш артистический круг, дать ему целостное значение и соприкосновение со всеми сторонами света - теперь оно спит, по моей суровости и тугости на знакомства. Как бы Вы могли популяризировать и отлично повести это важное предприятие! Со всех сторон много ласковости, готовности, сочувствия, но нет у нас отличного по добродушию, всеми любимого и немного праздношатающегося литератора, который бы двинул его своими хлопотами и своим любезным словом".

Друзья писателя, один за другим едут в Европу, чтобы поддержать Тургенева. Осень и зиму 1856 года Некрасов провел в Риме вместе с А. Я. Панаевой в надежде поправить свое расстроенное здоровье. С Тургеневым он поддерживал постоянную дружескую переписку. Из Рима Некрасов прислал Тургеневу на суд отрывки из поэмы "Несчастные", над которой упорно работал, вдохновляясь одобрительными отзывами друга. В феврале 1857 года Некрасов сам приехал в Париж и остановился у Тургенева. Иван Сергеевич как мог, пытался развлечь Некрасова, показывал ему город, водил "по гульбищам и ресторанам". "Я теперь живу с Некрасовым, - сообщал Тургенев в Россию. - Здоровье его, кажется, поправилось - хотя он хандрит и киснет сильно. Он кое-что сделал, но слухи, до него дошедшие об участи его стихотворений, несколько приостановили его деятельность. Впрочем, он успокаивается понемногу".

Некрасов отлично понимал "безумную" связь Тургенева с Полиной Виардо и советовал воспользоваться размолвкой, чтобы расстаться. Но Тургенев отвечал с грустной улыбкой: "Я и теперь, через 15 лет, так люблю эту женщину, что готов по её приказанию плясать на крыше, нагишом, выкрашенный желтой краской!" Прощаясь с Тургеневым в Берлине, Некрасов очень просил друга возвращаться в Россию как можно скорее и взять в свои руки журнал "Современник". Тургенев отвечал на это, как всегда, уклончиво: "Не знаю, право, насколько мне удастся помочь Вам. Выдохся я или еще не выдохся - но очень туго закупорился - что на одно и то же сбивается".

Лев Толстой навестил Тургенева в Париже в феврале 1857 года и застал его вдвоем с Некрасовым: "Оба они блуждают в каком-то мраке, грустят и жалуются на жизнь". На другой день Некрасов внезапно уехал в Рим к А. Я. Панаевой, а Тургенев, по обычаю, как парижский старожил, водил Толстого по улицам и площадям города, ходил с ним в прославленные на весь мир музеи и с удовлетворением замечал, как его строптивый приятель глядит на всё, "помалчивая и расширяя глаза". "Я радуюсь, глядя на него, - сообщал Тургенев друзьям, - это, говоря по совести, единственная надежда нашей литературы". Вместе с Толстым он совершил небольшую поездку в Дижон, чтобы переменить воздух; парижский воздух по предположению врачей был вреден для его невралгии.. Стояли холода, в промерзлой гостинице они сидели у камина. Толстой работал над повестью "Альберт", исписывая одну за другой чистые страницы, а Тургенев радовался, глядя на его вдохновенное лицо. Он сам из Дижона писал Анненкову: "Я здесь намерен пробыть неделю, там опять на три недели в это место пытки, называемое Парижем,- а там в Лондон - и домой".

Позднее опять признается Анненкову 4 марта 1857: "Да, любезнейший П<авел> В<асильевич> - тяжелую я провел зиму, такую тяжелую, что, кажется, в мои лета уж и не след бы. Ну - к черту хныканье! Мне подарила Mme Viardot бронзового медведя, который, лежа на спине, чешет себе брюхо. Мне этот медведь вдвойне дорог - во-первых, потому что он подарен мне единственной женщиной, которую я любил и вечно любить буду,- а во-вторых потому что он, по странной игре случая, как две капли воды похож на Вас".

А в апреле 1857 года, уезжая из Парижа, Толстой зашел к Тургеневу проститься и записал в своем дневнике: "Заехал к Тургеневу... Прощаясь с ним я, уйдя от него, плакал о чем-то. Я его очень люблю. Он делает из меня другого человека". "Несчастная его связь с госпожой Виардо и его дочь задерживают его в Париже. Климат здешний ему вреден, и он жалок ужасно. Никогда не думал, что он способен так сильно любить", - сокрушался о судьбе друга Толстой.

Однако, если один день Толстой жалел Тургенева, то назавтра – жестоко осуждал его. Он, по давней привычке, тщательно записывал эти перепады в настроении в своем личном дневнике: «Обедал с Тургеневым и было легко… он просто тщеславен и мелок». (17 февраля 1857 года.) «Сидел с Тургеневым часа три приятно». (20 февраля 1857 года.) «И опять вечер славно провел у Тургенева за бутылкой вина и камином». (21 февраля 1857 года.) «Тургенев ни во что не верит, вот его беда, не любит, а любит любить». (25 февраля 1857 года.) «За обедом сказал ему, чего он не думал, что я считаю его выше себя». (26 февраля 1857 года.) «Тургенев скучен. Увы! Он никого никогда не любил». (1 марта 1857 года.) «Зашел к Тургеневу. Он дурной человек, по холодности и бесполезности, но очень художественно-умный и никому не вредящий». (4 марта 1857 года.) «Зашел к Тургеневу. Нет, я бегаю от него. Довольно я отдал дань его заслугам и забегал со всех сторон, чтобы сойтись с ним, но это невозможно». (5 марта 1857 года.) «В 5 зашел Тургенев, как будто виноватый; что делать, я уважаю, ценю, даже, пожалуй, люблю его, но симпатии к нему нету, и это взаимно». (7 марта 1857 года.) «Пошел к Тургеневу. Он уже не говорит, а болтает; не верит в ум, в людей, ни во что». (25 марта 1857 года.) И подводя итог всему: «Тургенев плавает и барахтается в своем несчастии». (18 февраля 1857 года).

Иван Аксаков навестил Тургенева в Париже в апреле 1857 года, и описал эту встречу своему "отесеньке" (отцу): "Тургенев хандрит, совсем размяк, тоскует". Тургенев живет в постоянной тоске по Родине и в сознании фальшивости своего положения. Своему приятелю М.Н.Логинову в ответ на признание того, что он "поживает как нельзя лучше, и счастлив с женой и дочерью", Тургенев с горечью замечает: "Сердечно сочувствую твоему счастью и радуюсь ему. Как мне ни хорошо душевно, признаюсь, вне родного круга, вне постоянных, правильных отношений нет прочного счастья. А тут еще болезнь примешалась, которая, по словам докторов, тоже происходит от влияния парижского климата. - Я, может быть, вернусь в Россию скорее, чем предполагал".
 
На свадьбе Фета с сестрой В. П. Боткина в Париже Тургенев был шафером. Он искренне радовался счастью своего приятеля, был весел, искрометен, шутлив. Но к концу свадебного торжества с грустной улыбкой заявил: "Я сейчас сяду на пол и буду плакать".