Прагмат

                ПРАГМАТ
Столик стоял в дальнем углу гостиничного ресторана. Наспех и невзыскательно сервированный на четыре персоны, покрытый отстиранной скатертью стол тем не менее являл из себя то самое притягательное зрелище эрзац-уюта, к которому так привержены командированные постояльцы провинциальных гостиниц. Словом, те, кому некуда в городишке податься кроме как сюда.
На столе стояли прозрачные рюмочки для водки, полупрозрачные, стаканной вместимости фужеры, отражавшие в своих гранях и сколах иголочки электрического освещения с потолка. Пёстрым пучком полуувядших астр, стоявших по центру  возле солонки и перечницы, сервировка стола завершалась.  Был ранний осенний вечер. В полупустом помещении пока не накурено и прохладно. Скучающие официанты и официантки развлекались кто чем в ожидании настоящей вечерней работы. Изредка в музыкальный автомат опускали монету, и тот с поспешной охотностью проигрывал единственную пластинку из своего репертуара. За угловым столиком между двумя посетителями шёл приблизительно такой разговор:
- Как вам, скажите вот мне, если кошка пахнет не кошкой, а с-собакой? – обратился к своему собеседнику помоложе человек в костюме и с галстуком лет сорока с небольшим.
- Никак, - спокойно ответил тот в свитере толстой домашней  вязки под самое горло.
- Что никак? – зычно переспросил старший с нотками, выдающими эгоизм и беспардонность подвыпившего.
- Никак не нравится, - сказал молодой человек, снова углубляясь в чтение захваченного с собой журнала.
На некоторое время установилось молчание. Молодой человек в свитере читал, а его собеседник предавался процессу внутреннего созерцания, шевеля желваками скул и упорно рассматривая то чистое светлоглазое лицо собеседника, то вникая в давешний суповой узор на скатерти. В этот момент заиграла музыка из игрового автомата, пущенного очередным взносом.
- Так вот! - воскликнул он, внезапно выходя их прострации и ударяя кулаком по столу. - Моя кошка пахнет не кошкой!
- Чем же она пахнет? -  с удивлением спросил молодой человек. – Кошки ничем не должны пахнуть, если они ловят мышей. Закон, как говорится, профессия.
- Я фиг-гурально сказал. Неужели не ясно?
- И что же вы под этим подразумеваете? – заинтересовался молодой человек, откладывая журнал и приготовившись слушать.
- Мою дочь, и только! - повторно приложился кулаком к столу его собеседник. – Нет, она не кошка, и не ловит мышей. Она - моя дочь пятнадцати с половиной лет! Но она не пахнет моей дочерью… Она моя дочь, а не кошка, конечно, и она пахнет не кошкой и не моей дочерью!
Молодой человек молча выслушал весь этот абсурд. В глазах его постепенно погасла струйка искреннего внимания. Он смотрел на своего собеседника трезво и сухо.
- Вы много выпили, - сказал он. – Вам нужно подняться в свой номер и отдохнуть.
- Я местный абор-риген!.. Местный я, я вам говорю.
- Тем более. Вам нужно пойти домой, к семье, к вашей дочери.
- Нет! Она пахнет не кошкой! Понимаешь, кошка пахнет не кошкой, а чёрт знает чем.
- Дочери не должны так пахнуть, - тихо сказал молодой собеседник, опять берясь за отодвинутый журнал. - Вы нехорошо говорите.
- Должны! Они должны так пахнуть! И она пахнет куревом и вином! Ваша дочь тоже так пахнет?
- У меня … нет дочери, - сказал молодой человек. – Вообще, нет детей.
- Ах да! Вы еще молод. Вашей дочери, ну, разумеется, если бы только… разве только под этот стол пешком? Не заводите себе дочерей!
- Почему?
- Не заводите себе дочерей, - выставив указательный палец, заговорил сотрапезник. - Не заводите себе никого! Кошек не заводите, которые псиной пахнут. Официант! - подозвал он пальцем проворного парнишку и указал на себя и своего собеседника.  Принеси нам по сто, угощаю!
- Мне не надо, спасибо, - вежливо отказался молодой человек, чем кажется, очень удивил соседа.
- Что значит, не надо? Я угощаю! Не может быть такого, что не надо!
Искреннее изумление угощавшего было неподдельным. Он некоторое время с любопытством смотрел на своего случайного напарника, ожидая от него, видно, каких-то таинственных пояснений, но их не последовало.
- Мне нельзя, -просто ответил тот.
- Что же это вам нельзя? Вы что спортсмен, хоккеист? Ха-ха! А у нас в городе спортсмены от этого далеко не в отказе!
_ Мне действительно нельзя. И потом я не хочу.
- Ну. Как хотите, махнул рукой отец таинственной дочери и сказал стоявшему в ожидании официанту. - А ты - принеси! Мне сто пятьдесят грамм.
Официант живо подхватил пустой графинчик и унёс.
На улице заметно стемнело. Включили генеральный свет в стеклянной ослепительной люстре под хрусталь, свисающей в центре потолка. На чуть возвышающейся эстраде появились развязные музыканты с электрогитарами. Зазвучали их пробные сухие аккорды, прошёлся по барабанам ударник, прильнул к микрофону певец с подростковым тенорком: «Раз, два, три!..» Опробована цветовая подсветка: красный, синий, зелёный. Всё в порядке, индустрия веселья налажена. А к этому времени стали активней подходить и посетители, по всей вероятности завсегдатаи ресторана, уверенно занимавшие заказанные заранее столы и запросто здороваясь с официантами, с рассаживающимися музыкантами: «Привет, Витёк!». «Серёжа, привет! Почему без Маринки?». «Надоела! Сегодня будет клёвая девочка! Так что музыкальное посвящение нашему столу. Не забудь, Саша зовут! В долгу не останусь!» «Лады, Серёжа, будет сделано».
В большинстве это были местные молодые люди с красивыми нарядно одетыми девушками, напоминавшими бабочек. Случались и чисто девичьи компании: четыре нарядные девушки, не столь, правда, эффектные - побледней, понекрасивей, попроще, фабричные, скорее всего. В городе располагалась ещё с ломоносовских времён мануфактурная фабрика. Эти девицы, настороженные и смущающиеся, с волнением ожидали своего боевого крещения. Здесь, судя по священнодействию  ресторанной обслуги, расставлявшей вина, фруктовую воду и кушанья, ждало их вожделенное таинство, интересные разговоры в застолье, между питьём и едой - танцы, а, может быть, и удача приятных знакомств по счастливому случаю.
Человек, сидевший за угловым столом в ожидании выпивки, как-то уж слишком недружелюбно и сумрачно рассматривал все эти компании, словно высматривая кого-то. Во взгляде его светилась явная неприязнь к собравшейся аудитории, даже некая как бы вражда и обида.
- Не заводите себе дочерей, милый молодой человек, - обратился он, наконец, к своему собеседнику. – Дружески вас предупреждаю!
- И на этом спасибо, - ответил тот, не отрываясь от чтения.
- Без иронии попрошу! Что, не верите старому семьянину? Восемнадцать лет в супружестве, в законном, стало быть, браке! Примерный, до некоторых пор образцовый отец! Нет, вы, я вижу, не верите?
- Почему же до некоторых?
- Вот именно, и весьма даже до некоторых!.. Эх, молодёжь золотая, будь ты проклята! Дочку мою, дочурку с-свели!.. – не договорив и, как бы, скрипнув зубами, он косо оглянулся на заполнявшееся весёлыми молодыми людьми помещение.
- Если вам собеседник понадобился, говорите, я выслушаю. Только покороче, пожалуйста, и повразумительней. Мне пора уходить.
Восстановилась пауза. Этим временем официант принёс водку в том же графинчике, однако заказавший пить её сразу не стал и даже отодвинул сосуд. Было видно, что он, вообще-то, не горький пьянчужка и напивается чуть ли не впервые, ну, может быть, во второй раз, или в третий – лицо его было не спитым, свежим ещё той свежестью сорокалетнего мужчины, который привык к осознанному труду и размеренной жизни в семейном лоне, в кругу ответственности и забот. Однако, теперь в нём засела какая-то неясная, тревожащая его мысль – нет, не общая. Не цитатная, на темы всеобщей нравственности, а сугубо внутренняя, своя, и с каким-то надсадным оттенком, - и теперь в
расслабляющих алкогольных парах  расплеталась внутри, просилась наружу, желая обрести ясность в общении с кем-нибудь посторонним, другим. Отодвинув принесённый графин ещё дальше и тяжело навалившись грудью на стол, он уставился на сидевшего напротив человека, выбранного им наугад для своей невразумительной исповеди.
- Да, ты прав, вразумительность… Извини, брат, что на «ты». Не по-джентельменски, знаю.
-  Вы давно говорите мне «ты»,
- Извини-те! Вот и скажете, похоже, что спился потомственный интеллигент Сорокин, нет, не спился, и не произойдёт этого никогда! Однако же, порядочно оскотинел в последнее время. Это верно. Невооруженным глазом, что называется… Каждую неделю по два раза вот так вот вынужден про-свещаться! А причина сугубая! Ибо не дочь мне больше моя дочь, абсолютно! Третий день ни дома её, ни в школе. Мне сказали, что она здесь сегодня появится, в этом притоне. Вот и жду!.. Дочурку свою единственную, здесь? Нет, ни за что не прощу им, свели на панель мою девочку!..
Он полупьяно и как-то зигзагообразно дёрнулся в сторону танцующих и смеящихся в зале и чуть было не упал со стула. Стало ясно, что выпито им изрядно, и что человек в опасности и может быть опасен для окружающих.  Невидимая черта вот-вот могла быть нарушена. Молодой человек тем не менее не испугался, не стал суетиться. Он спокойно смотрел на своего собеседника, чуть покосившись на толстый набалдашник трости, прислонённой к соседнему, пока ещё не занятому стулу.  Скорее, это была не трость, а массивная инвалидная палка, выточенная из монолитного куска древесины с мощной рукоятью в виде хищного мефистофельского лица с острой бородкой. Такие портреты обычно вырезают на курительных трубках. Сосед, обернувшись к столу, сидел чуть покачиваясь и поставил на него оба локтя. Глаза его были устремлены вовне, сквозь струи табачного пространства, на стену, выложенную из добротного кирпича местной выделки. Предместья городка издавна славились отличными глинами и имели два кирпичных завода, сооруженных полтора столетия назад  и работавших по старинной технологии по сей день.
Если верить рассказам патриотически настроенных аборигенов, то местный кирпич, обожженный по дедовской рецептуре, отправляется на реставрационные нужды в столицу и даже вывозился на экспорт. И было чем гордиться! Славянская особая кладка и доселе местами обносила старую торговую слободу кирпичной стеной, сохранившей совершенно нетронутые временем фрагменты былого великолепия и монолитности. Остальные её части были взорваны и разобраны на местные нужды в годы лихолетья и разрухи, когда оба кирпичных завода лежали в руинах.
Несколько фундаментальных построек украшали городок и теперь: некоторые цеха и правление мануфактурной фабрики, районные прокуратура и суд, водоразборные колонки в виде вычурных шахматных ладей, девичий монастырь, переоборудованный в Дом малютки, две церквушки, драматический театр, здание педагогического училища и ещё несколько менее значительных сооружений, в корне отличных от плоскостной типовой застройки наших дней. Местные отцы города, к их чести и разуму, весьма даже решительно пресекали покушения всевозможных выскочек от архитектуры на городской исторический фон – он как бы являлся остовом нравственности.
- Вразумительность, говорите? – возобновил разговор назвавший себя Сорокиным. - Всё с самого начала было вразумительно. Всё! И долгое время, лет пятнадцать!... Помнится, эдакий конверт с магазинную куклу в роддоме вручили. Он попискивает, посапывает, спит, ест. Слюнявчики с пеленками, сами понимаете, купание, стирка. В доме свет, единодушие, счастье! Хотя и супруга -дипломница педагогического, я - заочник в архитектурном, и довольствие, сами понимаете, мизерное. Мой оклад строительного мастера да стипендия её, вот и всё. Словом, все силы - на самое важное, содержательное! Ибо, как говаривал, помните, Александр Сергеевич? Зависимость в семейственной жизни делает человека более нравственным, да! И теперь полностью единодушен со светочем национальности нашей, ибо он гений души и жизни в веках!
Похмелье в Сорокине отступило. Без следа бравады и подозрительности, со сверкавшим лирически взглядом он предался воспоминаниям ещё недавней гармонии, так ярко осветившим счастливым содержанием его родительскую судьбу. Молодой человек с явным интересом и вниманием слушал его. В ресторане разгоралось веселье, Сорокин даже перестал оборачиваться и хмуриться.
- И потом, всё как положено было – детский садик, воспитание, школа. Глядишь, и эдакий оленёнок с длинными стройным ножками вырос. С глазками ангельской кротости. Затем – лучшая ученица школы, а я – образцовый родитель! Каково? Все ко мне, поделитесь, дескать, Георгий Сергеевич, как это вам дочь такую удаётся воспитывать? Ну, это похвально, разумеется, льстит. Иду на родительские собрания, на педагогический совет, с лекциями форменным образом. Что поделать, делюсь? И стал, случилось даже такое, в позу, в менторский тон ударился! Родителей нерадивых – в поддых, в упор, разрывными, картечью!.. Дескать, растуды вашу порочную методику, вашу неумелость и тупость в педагогическом процессе! Графики стал вычерчивать, циклы, всяческие параболы, эпюры, синусоиды во всяческих перекрестиях. Словом, на научную основу поставил. Этакий Ушинский собственного разлива!.. Мне один родитель, ну, мужик простой, так и сказал: отольётся тебе наука твоя, дурак… А системой моей к этому времени в районном отделе заинтересовались, в областном. Дескать, как это вам удается? А чему удивляться? Всё, говорю, в ребёнке заложено от родителей, от дальних предков по генетическому коду, только и того! А всё остальное – направить задатки, развить, гуманно усугубить направленность – всё это наше с вами, педагогами, святое родительское дело, человечка - то оформить! Вразумительно?
- Да, мне понятно.
- Вот и прекрасно! Теперь, пожалуй, и выпью… Вот так! Вы меня успокаиваете. В вас какая-то вдумчивость, несмотря на то, что и атлет. Это редкость в наше время. Громаднейшая! Ценю… Так вот, дочь моя лучшая ученица. В гуманитарном направлении пошла. Первейшая в литературно-исторических конкурсах, олимпиадах. Всюду чествуют, выбирают. Шефскую помощь организовали в воинской части. Вижу, гордится, глазки светятся, головка светлая, голосок, как у птички. Любила просвещение. Гуманитарные науки уважала и всё чего-то напитывалась, всё знала по истории. Где угодно – в Древней Греции, Вавилоне, в Европе или в нашем государстве российском! Вот  вы, человек образованный, кто такой был Авгий?
- Царь элидский, сын Гелиоса. Имел несколько тысяч голов скота. Тридцать лет не чистил конюшни. Гераклу хватило на это один день.
- Верно, это седьмой подвиг Геракла. Ну а в каком году князь Игорь торговый договор с греками заключил?
- В девятьсот сорок пятом.
- Тоже верно, хотя и наобум. Сидела в вас эта дата с четвёртого класса. А вот посложней. Первый Вселенский Собор Московского государства?
- Одна тысяча шестьсот тринадцатый.
- Опять верно! Ну а письмо Патриарха Никона царю Алексею о Монастырском приказе?
- Одна тысяча шестьсот сорок девятый.
- Всё верно. Вы что, историк?
- Я строитель, как и вы.
- В командировке у нас?
- В командировке.
- И откуда, позвольте узнать?
- Из Томска
- О, знаю, знаю! Там отличный домостроительный комбинат. Есть чему у вас поучиться.
- И у вас тоже.
- Конечно, уж если приехали. Ну, выпью, пожалуй. Ещё стопку. За ваше здоровье!.. У-ух! Да вы, я вижу, и без того здоровы, как… человек с торсом Геракла. Сразу видно, хороший спортсмен! Только откуда такие познания? Теперь это редкость. Предпочитаем жить облегчённо, не утруждать своей памяти. Скудеем душой. Электронная эра, всеобщая компьютеризация!.. Вместо человеческой памяти в электронную всё загрузить? Полностью освободить человеческий мозг, а вот во имя чего?
- Во имя души.
- Что-то я не понял?
- Думаю, что компьютеры помогут систематизировать знания, отделить истинное от ложного, отсеять ненужное, усовершенствовать доступ к знаниям и дальнейшее их развитие.
- О, да тут вы чистый прагмат! А душа человеческая? Всё отнять у неё?
- Нет, не говорите. Душе откроется полный простор. Душа избирательна, и ей для самораскрытия избыток информации не нужен. Нужен оптимум, добротная среда обитания. Вот, скажем, как ваша воспитательная методика! Естественность, ясность и никакого насилия…
И тут Сорокина словно кнутом ударили по лицу. Глаза его воспалённо сверкнули, кулаки судорожно сжались и разжались. На покрасневшем лице выступила испарина. С трудом сдерживая волнение, он схватился за горло, распустил узел галстука и, оглянувшись зачем-то в сторону гремящей музыки, взволнованно заговорил:
- Не заводите детей!.. Дочерей, то есть… от того, что вы на это способны, ну, если имеете наследственную предрасположенность, - воздержитесь от этого! Не искушайтесь инстинктом, воздержитесь, и вы будете счастливейший человек!
Молодой человек с удивлением и сочувствием посмотрел на него:
- Неужели вы несчастны? Ведь у вас такая хорошая дочь?
- Ненавижу их всех! – воспалённо воскликнул Сорокин, гневно озираясь на танцевавших между столами посетителей, три четверти из которых были совсем ещё юными. – Я их порой ненавижу за то, что живут они не по тем принципам, по которым жили мы. Человечность, любовь, уважение – вот ещё недавние наши принципы. А у них только один принцип – сытость! Всё, всё, всё у них есть: деньги, вещи, досуг, половая любовь в искалеченном виде, и всё это для них - потолок. Полнейший, абсолютнейший смысл! И ничего дальше нет!
- Вы чересчур категоричны.
- Да. Может быть, чересчур! На нас они смотрят, как на питательный слой, свысока и презрительно. Истинные паразиты с возвышенной и пустой идеологией! Всё сосут и высасывают из родительского слоя, и всё мало, и дошло до того, что пинают ногами, отвергают и топчут! Что же, от этого лучше, думаете, их популяция в целом? Выше нас в эволюционной системе? Нет, ска-жи-те!
Выдавленный из груди его воздух кончился у него в самый кульминационный момент его речи. Он откинулся на спинку стула, откашлялся и, налив себе рюмку водки, выпил её одним махом без закусывания. Через несколько мгновений речь его не менее возбуждённо продолжалась:
- Выше, я вас спрашиваю? Эти люди… У них все стремления к удовлетворению животных инстинктов, к удовольствию! Только удовольствие и досуг, и больше ничего!.. И когда в пятнадцать с половиной лет, простите, на улице у всех на глазах ваша дочь обнимается и целуется!.. Да откуда это у них? И как остановить, предотвратить это животное торжество в человеке? Животное, я повторяю!
- Мне кажется вы сильно преувеличиваете, - мягко возразил собеседник.
- Это я-то? Я преувеличиваю?  - он саркастически, как в театре, рассмеялся. – Я, у которого именно такая дочь. Именно в этом возрасте… полгода назад… забеременела. На всю школу - позор! На весь город! Городишко на сто двадцать тысяч – это вам даже не ваш Томск! Это ужас что… Ну, ладно,  устроили кое-как. Мотивация, спрашиваю, какая? Ну скажи мне, Сашенька, хорошая моя? И она говорит: «Показную игрушку из меня сделал. Нашпигованную отличницу, как компьютер. В школе меня застыдили. И мне самой неинтересно стало, какая-то кукла!..» И с тех пор отвернуло её от дома. Всё уходит куда-то, всё причины какие-то. Вот полгода как курит, пьёт вино и не ночует по нескольку дней. И сам, как видите, Бахусу стал привержен.
Следующая рюмка тоже пошла у него одним махом. Лицо его стало белое, как платок. Собеседовать с ним становилось небезопасно, для его же здоровья. Нервное возбуждение делало его агрессивным.
- Вам нельзя больше пить, - сказал молодой человек. – Вам совсем пить не следует.
- Поживите с моё, наставник! – резко и с видом на явное преимущество в трактовке вопроса ответил Сорокин. – Да вы, я вижу, прагмат! Почему это вы не пьёте, русский человек?
- Я ведь сказал, что я не хочу.
- Вы прагмат! Тут какой-то расчёт? Быть чистеньким, незапачканным, ну, а? Не пить – это система хитрая! С таким-то торсом, как у вас, и не пригубить, когда угощают? Голый расчёт!
- Я… не совсем понимаю.
- Ничего, поймёте! Придёт время, и вы всё поймёте, прагмат. Прожили-то совсем ничто. Эх, куда вам? Вам бы с наше перестрадать, с моё!.. Молодой, да из ранних!
Наступила пауза, неотвратимо, как в таких случаях и бывает, разводящая совсем недавно ещё понимавших и даже уважавших друг друга собеседников навсегда. Последнее слово оставалось за молодым человеком.
- Чем же она, ваша популяция лучше, воспитав такое мышление как ваше? – тихо произнёс он.
- Что, что такое? – спохватился захмелевший сосед. – Это вы о чем? Повторите, я не совсем понял!
- Подумайте. До свидания.
Молодой человек позвал официанта и рассчитался. С правой стороны от него была прислонена к стулу массивная палка с мефистофельским набалдашником. Слева, у подоконника, стоял на полу обыкновенный инвалидский костыль, спрятанный в листве густо разросшегося экзотического цветка  в кадушке. Собрав эти орудия своего передвижения, и взвесив своё тело с помощью рук, он поднялся на них, как на котурны, и, вкось и волнообразно выкидывая ноги вперёд, двинулся к выходу.
Это столь несвойственное нормальному человеку передвижение вдруг чем-то притянуло усыплённое внимание оставшегося за столом Сорокина. Он, вмиг отрезвлённый, машинально и долго смотрел вслед медленно уходящему собеседнику. В глазах его установилось чувство вины и утраты. Да, торс его недавнего собеседника мог действительно принадлежать атлету, но ноги принадлежали не ему. Это был по всей видимости паралич, изнурительный и давний. Он вёл эти ноги с помощью своих нехитрых приспособлений, упорно тащил их за собой, понадёжней упираясь костылями в потёртый ресторанный паркет. Танцевавшие молча расступались, сочувственно и понимающе глядя на двигавшегося к своей цели человека.
Но жизнь не стояла на месте, она продолжалась. Голос ведущего на эстраде сладко и трогательно обращался к только что  появившейся в зале симпатичной, худенькой девушке лет шестнадцати с печальными, широко распахнутыми глазами:
- Дорогие наши гости! Мы рады приветствовать, послать наше музыкальное посвящение – нашу песню, очаровательной девушке Сашеньке, сидящей в этом зале. Пусть этот вечер для  неё будет незабываемым и прекрасным!