Рассказы о войне 3

                ГУ-ГА

                Повесть
                Автор Морис Симашко.

  Морис Давидович Симашко (1924-2000), советский писатель, народный писатель Казахстана, прозаик, автор произведений на темы среднеазиатской и русской истории, переводчик казахской литературы на русский язык. За повесть «ГУ-ГА» журнал «Дружба народов» премировал автора в феврале 1988 года, по итогам за 1987 год.


Продолжение 2 повести.
Продолжение 1 http://www.proza.ru/2020/01/10/276

  «Из эскадрильи приходят наконец ещё двое сопровождающих: Мучник и Мансуров. С ними Мишка Каргаполов с моими вещами. Мы все теперь идём дальше через сквер, к речке, садимся на камнях напротив базарчика, смотрим документы, выданные Вальке Титову. На нас троих – конверт с сургучом. Сверху лишь номерной знак части.
– Тут бритвой сургуч только приподнять, – говорит Мансуров. – Всё останется, как было.
– Зачем? – лениво отзывается Кудрявцев. – А то не знаешь, что там написано.
– Командир отдельной части имеет право на месяц штрафной без суда, – веско поясняет Мучник. – Больше только трибунал может.
На него смотрят с презрением – умник.

  Я перебираю свои вещи: канадскую куртку, ещё весной обменённую у инструктора из третьей эскадрильи, брюки-бриджи, хромовые сапоги. Всё это своё, не казённое. Что же, пожалуй, сапоги можно будет новые достать, когда вернусь… Когда вернусь… Иначе ведь никак не может быть. Сапоги я отставляю в сторону. Тем более что они мне жмут в подъёме и я по полчаса снимаю их, когда возвращаюсь с танцев. Остальные вещи завязываю в вещмешок.
– Отдашь Золотарёву, – говорю я Мишке Каргаполову. – Пусть у себя положит.
Тот кивает головой. Ванька Золотарёв, хозяйственный парень и мой друг, отвечает по совместительству за отрядную каптёрку. Она у него в самолётном ящике,где хранятся учебные парашюты. Там же лежат и личные вещи курсантов.
– Это тебе, Кульбас!
Даю Мишке Каргаполову нож с наборной ручкой из цветного плексигласа. Такие делает только механик Кочетков из второй эскадрильи. А у меня есть другой, иранский нож ещё от прежней моей службы.

  Базарчик тут небольшой: пол-десятка стариков сидят с поставленными на землю мешочками с кишмишем, русский дед продаёт зеленый чилим  стаканами, женщины с мацони и лепёшками. Тут же крутятся люди, большей частью известные нам. Возле меня сразу появляется Сенька Кривоглазый с дурными зубами.
– Эй, курсант, сапоги твои?
Он начинает мять кожу, щелкает ногтем по подметке, заглядывает в голенища. Наши ждут в стороне, у часовой мастерской.
– Полкуска даю!
Я забираю сапоги, поворачиваюсь к нему спиной. В полторы тысячи мне самому они обошлись. Сапоги почти не ношенные. А он третью часть за них предлагает.
– Эй, триста пятьдесят бери. Видишь, туфта на подошве, картон!
Маленький человек на костыле с нашивкой за ранение теребит мои сапоги. На подошву я отдал крышку от полевой командирской сумки ещё довоенного образца. Там кожа такая, что пуля не берёт.

  Подходит ещё третий, в тюбетейке:
– Ну, бери четыреста, больше не дадут!
Это нам знакомо. Барыги все заодно. Они теперь на Сеньку Кривоглазого работают. Больше никто не даст. Чуют, что мне безразлично, как продать сапоги. Однако не за такую же дешёвку. Пусть за дурака меня не считают.
– Пошли в старый город! – говорю, подходя к своим.
Валька нерешительно смотрит на солнце.
– Пошли, чего там. Времени – весь день до вечера! – замечает Кудрявцев.
Мы уходим с базарчика. И тут опять появляется Кривоглазый.
– Эй, Тираспольский, шестьсот даю. Цена настоящая. По дружбе только. – Он простодушно смотрит здоровым глазом. – Я всех вас знаю, ребята. И тебя, Титов, и Ваньку Золотарёва, что с вами ходит. Старшина ваш Рашпиль – друг мне хороший.
Ах ты, сука… Это он даёт понять, что сапоги толкаем, наверно, левые, с казённого склада или снятые с кого-то. На неприятности намекает.
– Оборвись! – говорю ему.

  Он смотрит в лицо мне, Вальке, оглядывает всех, втягивает голову и делает шаг назад.
– Я же ничего. По дружбе, ребята…
С нами опасно связываться, это он знает. И понимает теперь, что зарвался.
– Иди, – очень тихо говорит Валька. – Ну, слышишь…
Барыга пятится и пропадает в толпе.
По камушкам мы переходим речку. Сейчас осень, воды в ней немного, и арбы переезжают по дну, не замочив колес. Потом идем садами, через большое поле. Женщины, закутанные платками, в цветастых платьях, что-то делают в пожухлом хлопке. Их немного в рядах. И ещё дети.

  Дома тут стоят далеко друг от друга, и на плоских крышах видны жёлтые и красные прямоугольники. Это сушится курага, персики. Во дворах на натянутых между столбами нитях висят нарезанные пластами дыни. В воздухе стоит горячий и сладкий запах гниения. Проходим мельницу на большом арыке. Мутная вода спокойно вытекает из-под широкого дувала. Лишь один раз, проходя здесь, видел я, как она работала, и вода тогда бурно кружилась, подмывая берега. Сразу за мельницей я чуть заметно поворачиваю голову. По ту сторону арыка площадка и растут два больших старых тутовника. Плодов уже не видно среди листьев. Они были здесь в начале лета, и деревья стояли, усыпанные чёрными жирными ягодами».

   Продолжение повести в следующей публикации.