За науку. Предзащита. Плати сюда вдвойне

** Предзащита. «Плати сюда вдвойне»

Поэт жив приращением смысла. Всё прочее не суть важно: если текст вступает в диалог, значит, текст наделён смыслом, а существующий в понимании смысл есть именно та ипостась, которая жива и после человека. Поэт, собственно, тем и отличается, что создаёт тексты, способные вести диалог, пока жив язык. Все прочие обстоятельства жизни ему так же малоинтересны, как прогноз погоды на позавчера.
«Нужно быть до конца современным», –– так сформулировал это кредо Артюр Рембо.
«Современность» началась с юбилея С.С.Розовой.
Я уже объяснял, почему мне не известна дата её рождения, и с круглой датой её 75-летия я не успел даже её поздравить, как позвонили мне.
Был декабрь 2007-го.
С.С. тревожно осведомилась, почему я не приехал к ней на день рождения. На мои слабые возражения о завтрашнем числе она настояла на 17-м и ахнула что-то вроде «вот так ученичок», в трубке я слышал шум праздничного стола, на этом разговор был закончен. В декабре 2007-го завершался мой стаж пребывания в докторантуре и, поскольку диссертация с мая маялась где-то в архивах С.С., получалось, что выпускался я без выхода на защиту. Дюжину лет тому назад так же было и с аспирантурой, и мне по этому поводу переживать не приходилось.
Некоторое недоумение вызвало, что я не был приглашён на празднование дня рождения и ещё сам же остался виновен: «вот так ученичок». Но разве, рассудил я, самому не следовало поинтересоваться… О чём? С.С. никогда не приглашала меня на свои юбилеи, и я, считая её выше подобной суеты, полагал, что она никогда их не отмечала, а если и отмечала, то в узком семейном кругу. В общем, звонок с выговором за моё отсутствие выглядел действительно странным и выставлял меня «неблагодарным» в глазах тех, кто собрался за столом.
«Ученичок» на деле был неблагодарным: настолько не догадлив, что даже не оговорил размер благодарности за окончание докторантуры. И это надо было сделать ещё летом, а не кататься в Крым и на Алтай. И тогда бы подарок, или благодарность, или материальная помощь, а лучше то, и другое, и третье обеспечили бы выход на защиту как раз вровень с окончанием трёхлетнего докторантского стажа. За представленную в срок диссертационную работу вроде как полагалась даже какое-то денежное вознаграждение, которое “до кучи” могло послужить в деле глубокого благодарения научного консультанта.
Такие тонкие материи до ума моего не доходили.
А был ли ум?..
Я жил своей химерой, своим приращением смысла: в 2005-м вышла моя монография «Понимание и культура», в 2007-м «Понимание и мышление», –– и я всё более задумывался написать работу о связи финансовых рынков с технологиями социального управления, витая в облаках теоретической работы, а не практических нужд своего супервайзера. К моим изысканиям С.С. относилась достаточно равнодушно и оживить её интерес можно было только совместной публикацией под эгидой теории социальных эстафет. Эту удивительную теорию М.А.Розова пришлось сделать методологической основой диссертационной работы, и я был уверен, что этого вполне достаточно, чтобы теперь её «душенька» была довольна.
Ан нет!
В конце января 2008-го некоторое время у меня ушло на отдых в Египте, приключения которого описаны в «Високосной Репризе Зимы». По возвращению на электронной почте обнаружился ряд писем С.С. о моей диссертационной работе. Это было удивительно. Прежде С.С. не прибегала к подобному способу связи для решения теоретических и тем паче практических задач. Видимо, возникло желание запротоколировать каждый шаг. К чему? Я рассудил, что С.С. открыла для себя мир электронных писем, и был рад, что не надо по любому пустяку мотаться в академическую деревню.
Как-то вяло она согласилась с тем, чтобы я подал документы на защиту в недавно открытый диссертационный совет по философским наукам при техническом университете. По своему обыкновению О.А.Донских считал совет своим детищем, ведь тот был совместным: часть докторов из нархоза, часть от “электротехников”, остальные были приглашены из педа, меда, сельхоза и пр. Заслуг председателя совета Виктора Васильевича Крюкова О.А. в рассмотрение не принимал, но они всё-таки были.
–– Как мальчишке, пришлось простоять в дверях минут сорок, пока она говорила по телефону, –– грустно рассказывал В.В. историю регистрации совета в высоких кабинетах столицы. –– Но зато, когда наговорилась, убрала трубку и подписала все документы.
Аборигены рвутся в большую науку.
Отчего же было не подписать, когда предводитель смирен и место своё знает? Прибавится кормушка для него и ещё одна для министерской дамы.
В феврале 2008-го В.В., даже не имея на руках заключения кафедры философии НГУ о диссертационной работе (свидетельство того, что предзащита прошла успешно), широким жестом предложил мне лист чистой бумаги с тем, чтобы я подал заявление для защиты в его Учёном совете. В это же время ВАК рекомендовал для защиты докторской иметь не менее пяти публикаций в рецензируемых журналах. Требование это было новым, журналов таких тогда было немного, и у меня было всего три таких публикации, так что заявление в совет В.В. так и осталось лишь на бумаге.
Наверно, было бы довольно странно, если я, будучи доцентом нархоза, обратился в другой Учёный совет, тем более что детище двух учёных мужей В.В.Крюкова и О.А.Донских было мне памятно по оппонированию на защите кандидатской диссертации А.В.Петропавловского весной 2005 года.
Алексей Петропавловский директорствовал в погребальной конторе. Это был коренастый, раздутый на денежном довольствии похоронного агента молодой человек. Диссертации своей, написанной скудным языком научного руководителя Л.С.Сычёвой, он не знал и мало что в ней понимал. Тем не менее ежедневное созерцание людского горя пробудило в выпускнике педагогического вуза страсть к философии, и он-таки силился осмыслить немудрёные мои замечания, которые, конечно, относились не столько к нему, сколько к тому, кто подсунул ему сырую эту работу в уверенности, что сойдёт и так. 
–– Вы поймите, –– пытался я ему втолковать, –– мои вопросы не из-за придирок к тексту, а из-за очевидных слабых мест диссертационного исследования. И если я, как оппонент, не поставлю эти вопросы и не предупрежу их, вас спросят о том же члены Учёного совета уже на защите. Это всё очевидно, и отвечать придётся с ходу, не подготовленным, а выходить на защиту надо во всеоружии.
Вряд ли Л.С. допускала, что у этих членов могут быть какие-то вопросы и следует иметь основательную теоретическую подготовку для того, чтобы хотя бы понимать, о чём идёт речь. Ни о каком другом “оружии” диссертанта, кроме водки и бутербродов с икрой, на крайний случай, коньяка с шоколадом, Алексей не подозревал и потому отнёсся к моим замечаниям с опаской. Когда же, почуяв слабину, налетели на него ворон за вороном члены совета, да принялись дербанить, несчастный диссертант краснел, пыхтел, мычал что-то в ответ и растерянно поглядывал в мою сторону.
–– Страшно было? –– спросил его после.
–– Угу! Особенно эта, –– кивнул он, –– со следами пальцев на горле…
–– Б.А.Жутина?
–– Ага! Баба Яга!
–– Жалмауыз кемпир? –– припомнилось мне тюркское прозвание ведьмы, но, видимо, Алексей не читал казахских сказок. –– Завкафедрой медицинского института.
Алексей был осведомлён больше.
–– У-у-у! Алкоголичка конченная, –– пробормотал он. –– Они на пару с Крюковым… –– и он сделал характерный жест.
–– Так ведь спирта хватает, –– пожал я плечами, и Алексей метнулся с коньяком к даме со следами пальцев на шее.
На этой его защите пришлось-таки вызывать огонь на себя: снова брать слово, отвечать на множащиеся со скоростью спама вопросы, объясняя, почему диссертант поступил так, а не иначе, и счёл нужным заниматься тем, а не этим.
В этой круговой обороне действенную помощь оказал другой оппонент, член совета Г.Э.Антипов, который в конце концов высказался в духе “Уважаемые, я с вас… Написал, защитит и уйдёт к себе в траурную мглу, вас не тронет. Чо вам надо?” Это был приобщённый к эстафетной палочке едва ли не самим М.А.Розовым, многоопытный в деле дискурсивного подчинения старикан. Пускай по возрасту ему было далеко до старческой убелённости, но по совокупности заслуг в эстафетах вымогательства и шантажа он был уже вполне состоявшийся “доктор”: лечил языком умеючи и буреподобно, а скальпелем пользовался только при вскрытии винных пробок. “Лучше быть головой мухи, чем жопой слона”, –– уверял некогда премьер Черномырдин, и Г.Э., по его заветам, готов был выполнить все пункты: от А до Б…
В результате А.В.Петропавловский вышел с заседания кандидатом наук, а Учёный совет тут же в одной из подсобок гуманитарного факультета казахстанским коньяком и шампанским обмыл появление на свет божий пунцового с пылу-жару новоиспечённого метафизика.
“Свобода есть моя независимость и определяемость моей личности изнутри, –– полагал Н.А.Бердяев, –– не выбор между поставленным передо мной добром и злом, а моё созидание добра и зла”.
“Ненавижу всяческую мертвечину, –– сказал поэт. –– Обожаю всяческую жизнь!”
Созидая, как можем, помаленьку, потихоньку, со временем мы вообще утратили способность отличать жизнь от мертвечины: людей талантливых от бесталанных, порядочных от мнящих себя таковыми, политиков от марионеток, соль земли от г...
И это беда.

Переписка с С.С. прервалась так же внезапно, как началась: то ли все вопросы, необходимость решения которых требовала электронного протокола, были сняты, то ли чересчур ясно проступило, кто кого консультировал в процессе этой работы. Судить можно по самой переписке, которая сохраняет и дух и букву отношений начала 2008-го.
Итогом этой работы стала развёрнутая научная статья, предназначенная для публикации в «Вопросах философии» и нашедшая положительный отзыв редакторов, но «зарубленная» М.А.Розовым с общим выводом:
–– Этого публиковать ни в коем случае нельзя.
Думается, даже С.С. не ведала причину этого радикального запрета, переданного со слов главного редактора журнала В.А.Лекторского.
…Опять же при условии, что С.С. не соврамши.
Это было в сентябре 2008-го и до следующего дня рождения никакой инициативы не допускалось.
Из приглашённых 17 декабря 2008-го я прибыл первым.
Дома были только приёмный сын Костик, к тому времени студент какого-то зарубежного вуза, и нянечка-медсестра Светлана, накрывающая праздничный стол и в то же время не забывающая о должном уходе за больным Яковом Моисеичем. Костика я знавал ещё робким смешливым ребёнком, прятавшимся за дверью. Теперь это был женатый долговязый парень с образованием геофизика. По окончанию НГУ С.С. женила его на одной из купеческих дочек Академгородка и была жутко не довольна, что брак не принёс ожидаемые финансовые потоки: вскоре после свадьбы родители девицы продали свои роскошные апартаменты и переселились подальше от новых родственников, оставив престарелую мать эстафетной философии на бобах.
–– Светочка, а как же хлеб? –– кинулась С.С. –– К столу нет свежего хлеба.
–– Пусть Костик сходит, –– вздохнула Светлана. –– Мне ещё Якову Моисеичу укол делать.
–– Пусть сходит Костик, –– согласилась С.С. –– Костя, –– позвала она его в гостиную, –– купи хлебушек. А где у нас деньги? Вот, –– полезла куда-то в стол, что-то достала. –– Сколько евро у тебя осталось?
–– Сто двадцать, –– припомнил Ксотик.
–– А здесь только семьдесят.
–– Не знаюю Всё отдал, –– озадачился Костик.
–– Надо поискать, –– и С.С. снова зашуршала в ящике стола. –– Никогда у нас деньги не пропадали.
–– Не пропадали, –– улыбаясь, повторил Костик.
–– И, будем надеяться, не пропадут.
–– Само собой не пропадут, –– почти дурачась подтвердил Костик.
Диалог производил впечатление хорошо сыгранной сцены.
–– Посмотрите хорошенько, –– посоветовала Светлана.
–– Надо пересчитать, –– согласилась С.С. и стала трясти какую-то мелочь. –– Десять, пятнадцать, семнадцать, сорок две, пятьдесят три, шестьдесят девять… Так вот же! Семьдесят пять, восемьдесят, сто, сто пять, все сто двадцать.
С.С. вздохнула и молвила, глядя на меня исподлобья:
–– Такого у нас ещё не было, чтобы деньги пропали…
Какой хлеб Костик собирался покупать на евро, мне было невдомёк. Сама сцена показалась тогда мне следствием глубоко запущенного Альцгеймера, но, возможно, у неё были другие причины.
Позвонил Фофанов, поздравил.
С.С. слушала молча, внимательно, наконец, на полном серьёзе заключила, что он храним Богом. Sic! Тридцать лет партийного стажа борьбы с опиумом для народа! Невольному слушателю, мне как-то даже стало за них неудобно…
Через некоторое время собрались гости.
Были Л.С.Сычёва с супругом профессором Кулаковым, доцент Таратута, аспирантка Альбина Саблина, ботаник Василий Зуев, которому на днях предстояла защита докторской степени по философии своей науки в совете В.В.Целищева в Институте Философии СО РАН, и ещё пара-тройка друзей семьи.
–– Света сказала, что после семидесяти пяти каждый день рождения надо отмечать как юбилей, –– сообщила С.С., и гости приступили к провозглашению тостов.
Л.С. призналась, что все её хорошие знакомые разъехались из Академгородка и, кроме С.С., не осталось никого, с кем можно общаться; ботаник Зуев долго рассыпался в благодарностях и поклонах; аспирантка Саблина –– в поклонах и благодарностях; доцент Таратута сказал что-то оригинальное, что никто уже не припомнит.
Подошла и моя очередь, но тут вмешалась С.С.
Лучась от радости, она выразила свою признательность всем присутствующим, подобрав для каждого доброе слово. После давешней преамбулы с недостатком валюты мне всё-таки повезло ощутить неподдельную домашнюю атмосферу, и на душе потеплело. А зря… ведь с тем же счастливым выражением глаз речь зашла обо мне, но доброго слова для меня почему-то не находилось. За двадцать один год нашего знакомства и какого ни на есть сотрудничества и ни одного доброго слова! Лишь что-то о темпераменте, который взрывной, аки бочка с керосином низкооктанового числа, о характере, который дурной, аки медведь спросонья, о долготерпении, которое позволяет ей всё это выносить…
“Что это было?” –– гримаса боли расползлась у меня по лицу.
Прилюдная порка или наставление, но сделано это было на таком резком контрасте, что захватывало дыхание. Вот тебе и научный консультант! Услуги профессионала, как представить положение вещей в нужном свете и под требуемым углом освещения.
Как тут быть? Что поделать?
Как заметил один русский писатель, всегда останется насущным здравый философский вопрос:
–– Собака крутит хвостом или хвост крутит собакой?
В данной же ситуации нужно было ещё разобраться, кто сойдёт за хвост, а кто за собаку.
Как бы то ни было, манипуляция была несомненной, и я, озадаченный, взял слово.
–– Сейчас врежет! –– с некоторой долей растерянности констатировала С.С., но я не “врезал” и даже не собирался, и поначалу не понял, к чему это она.
Я сказал, как приятно быть в окружении друзей, которые не предадут, ведь они проверены временем, и пожелал С.С., чтобы круг этих друзей никогда не отстоял далеко.
Подняли бокалы, раздался звон и голос профессора физмат наук Кулакова:
–– Я не понял, за что пьём?
–– За друзей!
–– За учеников!
–– За нас и пьём! –– обрушились комментарии.
–– За нас или за учеников? –– уточнял профессор.
–– За Сталину пьём, чтобы не предали, –– нетерпеливо объяснила супруга.
–– Не предали? –– снова удивился профессор.
–– Да! Чтоб не предали, чтобы не вкрался Иуда, –– произнесла Л.С. не случайно возникшее имя.
–– Иуда?! –– ещё сильнее удивился добродушный профессор и осушил-таки бокал.
Под аккомпанемент библейских воспоминаний я остался в гордом одиночестве и, уже было приступил к трапезе, как целый ворох интерпретаций сказанного мной поглотил меня вместе с моим аппетитом.
Гости живо обсуждали Иуду, вознаграждение, сравнимое с научным грантом, и осину, на которой повесился стяжатель.
–– А ведь был любимым учеником!
–– Так ведь только любимые могут предать.
–– Ничего подобного. Это всё легенды, выдумка…
Конфликт интерпретаций был налицо.
Нужное направление придала ему сама именница.
(Именины: вряд ли можно так назвать день рождения человека с калькой псевдонима товарища Джугашвили, даже если не быть мелочно придирчивым. Однако условность именин Сталины тонет в потоке условности всего того, что ныне означается прежними именами, отчего вольность эта представляется вполне допустимой. Одним словом: именины сердца.)
Ничтоже сумняшеся, С.С. искала подтекст.
А подтекст был такой, что не забалуешь.
В моих словах ей послышались какие-то полунамёки, полуугрозы, полупредложения, за которые в известные времена после разоблачения изменника на партийно-комсомольском собрании откомандировала бы того прямиком в чистые руки тех своих друзей, кто никогда не отстоял далеко. В широте истолкования в одно и то же время я сходил с ума, интриговал, извращал теорию Розова, пропадал неизвестно где, отличался непомерным самомнением, мозолил глаза, ничего не публиковал, писал слишком много, доставал, не давая о себе знать. Но хуже всего то, что я так и не сумел объективно оценить, какой вклад внесли в отечественную философию супруги Розовы, и некорректно использовал их идеи… Всё это так или иначе проскальзывало в обсуждении, и мне приходилось лишь безмолвно удивляться богатству интерпретаций всей моей деятельности, а не одного только поздравления. Для полной картины не хватало свидетельств, что меня видели с кинжалом в чёрном плаще на лестничной клетке апартаментов С.С.Розовой, поджидающим известно кого-чего, и телефонными звонками разрушающим предутреннюю тишину философского уединения. Свидетельств не было, но могли появиться, стоило С.С. подать знак.
И вот тут до меня стало постепенно доходить, куда я попал.
Все события последних лет, недомолвки, подначивания, вопросики утратили безобидный флёр академического юмора и предстали совсем в ином свете. Человек искал подтекст, а значит, его поведение и слова никогда не были без подтекста. Ничего случайного не было ни в шутках, ни в жалобах, ни даже, казалось бы, в непосредственном обращении. Каждый жест, слово, эмоция были точно рассчитаны на своего потребителя.
Если на полке обложкой к гостям красовался Transitus, стихотворный сборник со стихами Ольги Рукавишниковой и Олега Кустова, выпущенный в 1991 году, значит, это был такой реверанс мне как поэту, после которого нельзя было не ощущать себя в долгу перед хозяйкой дома. Не исключено, что после моего визита сборник сразу ложился той же обложкою вниз и поднимался только к следующему посещению, ведь где-то же довелось ему пролежать шестнадцать лет, чтобы появиться вдруг ко времени расчётов в 2007-м.
Если на одной из промежуточных аттестаций аспиранта говорилось, что это “сложный случай”, так это могло означать только то, насколько сложно приходится научному руководителю научно руководить “бедовой головой”. А не что-то иное: тогда после высоких оценок тет-а-тет эту речь С.С. я воспринял, как некоторый стандарт кафедры Фофанова, –– не надо высовываться, а то заклюют. Может быть, оно так принято говорить о своих аспирантах “сложный случай”? А скажи по другому, не поймут. В личном общении С.С. никогда не упускала возможности продемонстрировать, как не просто приходится пролагать собственный курс, сопротивление среды угнетает. И в этом смысле я прекрасно её понимал. Но речь о “сложном случае” предназначалась для ушей И.С.Ладенко, с которым у нас были дружественные отношения и который в 1996-м нашёл для меня место у себя в лаборатории. Институт Философии располагался тогда на первом этаже здания Президиума СО РАН на Терешковой. Шёл снег, и улица была густо устлана белым покровом, почему-то запомнился её вид. Иоасаф Семёнович показал кабинет с высоченным потолком и множеством первоисточников. Я поблагодарил и остался верен социальным эстафетам “сложных случаев” и “бедовых голов”.
Если после продолжительного периода молчания, меня вызывали к С.С. на улицу Полевую, это совсем не означало, что настало время обсудить результаты исследовательской работы. Это означало, что у С.С. есть для меня работёнка… на общественных началах… 
И вдруг простой, как день, и ясный, как пень, следовал вывод.
Если на университетском семинаре, ведомом С.С., из года в год перетирались одни и те же набившие оскомину определения социальных эстафет и мчащихся вдоль и поперёк куматоидов, так это не от того, что слушатели не понимают, это от пустоты самого теоретизирования –– дальше-то нет ничего, чтобы сказать, применить, сделать. Выходит, прав был профессор Никифоров, заявляя, что теория Розова бесплодна и кроме обещаний от неё проку мало. Ну, хорошо, пускай там, на “теневой стороне” 1970-х гг., было не до практического применения, а в конце 1980-х С.С. озадачила всех, кого только могла, научным приложением, и мне повезло участвовать в этом предприятии сплочённых членов её кружка. Так отчего же дальше кандидатского моего исследования и понадёрганных из него ботанических и антропологических следствий для нужд кружковцев ничто не сдвинулось с мёртвой точки? Да просто потому, что изначально это и было ничто. Пытаться откопать нечто в её определениях, всё равно что копаться в высохшей луже, куда некогда упали свежие капли языковых игр Витгенштейна, а потом переводная литература кончилась. Вся теория такой же пшик, как это выражение счастья для дорогих гостей –– спадёт сразу, как только закроются двери, и, пожалуйте вам, новый министр культурки:
“Выяснила неожиданно для себя, что я ни хрена не культурный человек. Ну, вот если быть честной перед самой собой, то я просто не переношу:
— ходить на выставки
— в музеи
— оперу
— балет
— классическую музыку
— для меня сущий ад вечера памяти распрекрасных и давно ушедших людей
— меня тошнит от коллективных писем гнева
— я не смогу принять участие в митинге и шествии
— юбилеи и торжественные мероприятия за столом буквой Т или П
— я пойду на спектакль в драматический театр, только при условии, что его похвалили ряд уважаемых мной людей
— Я НЕ ПОЙДУ НА ЛЬВА ДОДИНА НИКОГДА
— я была в Париже, но не была в Лувре
— я была в Барселоне, но не поднималась на Сограду фамилию, потому что боюсь высоты и не люблю толпу;
— я не хочу увидеть своими глазами Мону Лизу & co
— я не плавала по каналам в Венеции на гондоле
— я была в Бритиш мюзим, Нэшнл галлери и ещё в паре десятков европейских и российских музеев и считаю, что потеряла там время
— в любом музее, как в церкве рефлекторно ищу святыню, чтоб приложиться и побыстрее свалить
— я проехала насквозь государство Бельгия и даже не захотела остановиться
— я не хочу в Швейцарию вообще (только, если пластику захочу сделать качественную)
— я не знаю либретто ни одной оперы
— я не могу смотреть подавляющее большинство документальных фильмов
— мне симпатичен Гришковец
— я ни хрена не понимаю в артхаусном кино
— я никогда бы не купила б ни одной антикварной вещи
— я плохо знаю мировой кинематограф
— И Я ПРОСТО НЕНАВИЖУ ЭКСКУРСИИ!!!”
(Ольга Любимова, министр культуры РФ с 22 января 2020 г. Орфография и пунктуация сохранены. Много, честно, недвусмысленно!
Как повезло Гришковцу! Наверно, одной конторы питомцы.  Всё может быть. Это страна великих возможностей и архаичной действительности.
И как не повезло экскурсоводам! А ещё Льву Додину –– смотреть на его голых мужиков Любимова, авторка туевой хучи фильмов на православный сюжет, не пойдёт никогда!
Страшно представить, но ведь и доктора философии местного разлива, если сказать честно:
–– Витгенштейна не читали,
–– Деррида не переносят уже из-за одной только фамилии,
–– разоблачают рикёрщину и делёзщину, не найдя горстки понятных фраз в предисловии переводчика,
–– клеймят Хайдеггера за “Бытие и время”, а Бибихина за “Время и бытие”,
–– ниспровергают Патнема, демонстрируя “мозги в бочке”,
–– плевать хотели на всё, что не скреплено круговой порукой,
–– брешут, как Троцкий,
–– милостивятся, как Джугашивили,
–– на концерты не ходят,
–– на выставках не бывают,
–– оперу не слушают, разве что пишут,
–– балет проклинают за мужеложество и рахитичных танцовщиц, хотя осведомлены кто с кем у одних и родами у других,
–– живо интересуются мировой политикой и знают, почём фунт лиха,
–– петиции не подписывают, а если подписывают, так только исключительно с требованием углубить и поощрить,
–– регулярно подают заявку на один и тот же грант,
–– ни хрена не понимают большую часть литературы по специальности,
–– языками не владеют,
–– чистоплотности не обучены,
–– с начала веков борются с терроризмом, экстремизмом, онанизмом за реконструкцию, реставрацию, реновацию,
–– гордятся Отечеством и его рулевым, но больше собою,
–– восходят на зияющие высоты,
–– в отсутствии слушателей пользуются мегафоном,
–– в отсутствии теории довольствуются любым перепевом,
–– поют плохо, танцевать не умеют, зато обладают навыком вольтижировки на Учёном совете,
–– обожают юбилеи и торжественные мероприятия за столом любой буквы и формы, особенно под спиртное,
–– всё время кого-то догоняют и опережают,
–– если б могли, запретили всё, что шевелится и подаёт признаки жизни,
–– прибегают к помощи ближних плеч и голов, дабы рассмотреть отдалённые перспективы,
–– не чураются мелких фальсификаций и готовы к крупным подлогам,
–– никогда не перепрут бургундскую полечку на родной язык, но ни за что не откажутся, если можно чего цап-царапнуть,
–– на симпозиумах и конференциях рефлекторно ищут “святыню, чтоб приложиться и побыстрее свалить”,
–– непременно находят друзей на свою голову и врагов на свою ж…,
–– считают симпатичным если не Дугина, то самих себя,
–– и просто ненавидят всё творческое и живое.
“Ни хрена не культурный человек” в должности министерки культурки объявляет врагами музыкальную группу Андрея Макаревича –– тех, у кого есть голос и совесть; ни хрена не учёный человек голосует в учёненьком советице и само собой делает всё, чтобы в науки не “засели враги” –– те, у кого хотя бы есть разум. Этих не культурных и не учёных пугает даже само слово человек; они говорят: человечек. Какие бы должности не занимали и сколько бы не публиковали статей в научных журналах, эти “дети кукурузы” никогда не станут людьми, но лишь человечками, букашками гнилых страстей и фальшивых эмоций.
“Стоит ли удивляться? –– вопрошал всё тот же русский писатель. –– В истории немало примеров, когда посредственность венчается лаврами, ибо – на фоне всеобщего безголосья –– воробьи всегда с успехом заменяют соловьёв”.
По всей видимости, С.С., О.А. и иже с ними ботаники и студенты не сразу дошли до жизни такой. Потребовался известный период времени, чтобы, поняв свою ограниченность, “дети кукурузы” начали искать, где сытнее и глубже. Человеческая природа одно, а природа человечков –– другое. И, как правило, одной природе с другой совсем не по пути. Там –– Кант, Сократ, Ницше, Кьеркегор и Артюр Рембо –– ладьи и корабли большого плавания; здесь, помимо С.С., М.А., О.А., А.А., –– тип-антип с мужем министерки культурки, Академгородок как объект историко-культурного достояния, мирные люди с бронепоездом на запасном пути и рабы на галерах.
Так что же мнилось найти в теории М.А.Розова и сумеречного его окружения? Того, что отродясь в тех краях не бывало? А что бывало? Выхолощенный текст –– ибо цап-царапнули, как могли; утраченный контекст –– иначе будут видны заимствования и перекосы; табу на сопоставления и “неполнота выделения системы”. В подобной “системе” не возможны ни совесть, ни свобода мышления. И всё это культурненько оправдано на скрепном пути блуждания от опричнины Ивана Кровавого и ленинских концлагерей до выборов с волшебником Чуровым и Эллочкой-людоедкой. Что не так? На этой богоспасаемой части суши винодельческое хозяйство РПЦ с благословения патриарха регистрирует товарные знаки для открытия гостиниц и казино. А чего вы пытаетесь добиться?
«Вот я и хотела абсолютно серьёзно и без под**бки спросить, –– под бутылочку пиваса пописывает “ни хрена не культурный человек”: –– а чего вы пытаетесь добиться? Верите ли вы, что вас услышат? Что над вами не ржут в голос на Старой площади? Я-то просто давно пользуюсь советом психолога. Живу в городе Москва, стране России по принципу, завещанному жертвам насильника: я легла на спину, раздвинула ноги, глубоко дышу и даже стараюсь получить удовольствие» (Ольга Любимова. https://theins.ru/news/197677).
Добрый психолог дал добрый совет девушке: раздвинь ноги и получай удовольствие. Одно не понятно: почему именно эта с раздвинутыми ногами должна быть министром культуры? Ведь были и у нас Киевская Русь и Великий Новгород. Так что с того? Были давно –– живём сегодня, но вчерашним днём и не тем, что с вечевым колоколом, а, по правде, этим, что с отрезанной пёсьей головой у седла, отрицательной селекцией и лишней хромосомой у профессора из института международных отношений.
–– Каждая кухарка должна научиться управлять государством, –– излагал ленинскую точку зрения Л.Д.Троцкий.
–– Когда процесс дебилизации заходит слишком далеко, часто не остаётся критического меньшинства, способного спасти страну, –– исследует отрицательную селекцию математик:
“Результат кооптации «кухаркиных детей» в номенклатуру и силовые структуры налицо: статистически всё население СССР жило ниже американской черты бедности. Пособие по безработице в ФРГ было на 60% больше средней зарплаты советского рабочего, а туалетную бумагу приходилось возить из Москвы”. (Игорь Гарин. Противоестественный отбор. Как россиян учат тупеть. “Кухаркиных детей” кооптировали в номенклатуру и силовые структуры, а что же гуманитарные науки, которые семьдесят лет обслуживали эту номенклатуру и её силовиков? Невообразимо, если бы среди всеобщего развала и деградации какие-то науки сохранили научность и настоящий исследовательский коллектив.
Усилиями “генетиков” от идеологии и имитаторов птичьего языка специально для гуманитарной области знания была взращена своя разновидность бобовых –– жадных до славы и обжорливых до пуза “детей кукурузы”. Но ведь у академической науки должен быть свой иммунитет, не позволяющий допустить повальное засилие наихудших и бесталанных, аморальных и циничных “детей кукурузы” на высших должностных этажах. Иначе какая же это наука? Не это ли имел в виду Лев Ландау, когда говорил о делении наук на естественные, неестественные и противоестественные? Естествознание окружает себя плотным кольцом математики: это естественная защита от дутых степеней и незаслуженных званий. Но в стране победно шествующего симулякра никакие математические препоны и экзамены на чин не в состоянии предотвратить инфильтрацию семени “детей кукурузы” по различным областям знания.
Да, гуманитарной науке досталось по первое число. Наука, вынужденная служить пропаганде, собственно, как и вся остальная культурка, деградировала в имитацию таковой. Бессильные взять ответственность на себя, эти “гуманитарии” все грехи мира перекладывают на постмодернизм или кого-то ещё. Но что хуже всего, это не то, что они таковы, а то, что всех остальных полагают такими же, как они сами: эстафеты всеядны.
В цехах мастер готовил ученика: не удивительно, что ради хлеба насущного молодой человек шёл к нему в услужение. Для того чтобы занять место органиста при Томаскирхе или другом немецком храме, музыканту, как правило, приходилось жениться на дочери органиста. А в самих лютеранских университетах процветал пеннализм –– старшие студенты «обдирали» и «обделывали» новичков, обходясь с ними прескверным образом. Позднее кое-что изменилось: к началу XVIII века после осуждения пеннализма ректорами университетов и исключения забияк эта практика потерялась в преданьях старины суровой. Потерялась… изменилось… но не везде. Этот дошедший до гуманитарной науки почти средневековый обычай, хоть и не предвещал ничего хорошего, но на отечественной раболепной почве не мог не обернуться против социального института науки в целом. К началу нового тысячелетия в одной маленькой психиатрической больнице, где довелось трудиться большинству скрепного населения, распределение в гинекологию или на стоматологический факультет, как некогда поступление в вуз, а после аспирантуру, как всегда, было дело затратным.
–– Так что же нас лечат так плохо?
–– А чего вы пытались добиться?
…После застолья расходились.
У порога в глаза хозяйки закрались недоверие и тревога.

Обращение к О.А.Донских в январе 2009 г. по поводу вымогательства С.С. не преследовало цели разоблачения и наказания виновных. Я пытался разъяснить свой отказ выходить на защиту. Как можно представлять работу, если услуги супервайзера без оплаты?
“Я гонюсь не за богатством, а за своей судьбой”, –– признавалась Айседора Дункан, и это было истинно философское утверждение, ибо рок идёт по пятам обречённых, настоящий же герой выступает навстречу судьбе, и лишь поэт множит вымыслом формы, но лишь те, что хотели сказаться в его творчестве и которые он сумел ухватить.
Всяческим формам мой супервайзер предпочитала наличное содержание.
С кем беседовал О.А. по этому поводу, я не знаю. Быть может, с В.М.Фигуровской, потому как В.М. толкала меня в эту воду с упрямством мельничного жернова, но может быть, что и с С.С. В этом случае решение, скорее всего, было вынесено с уверенностью, что сдохнет либо осёл, то есть “бедовая голова” перестанет противиться, либо падишах, то есть вопрос о защите снимется сам собой:
“Вот что, кажется мне, должно происходить у него в голове, а что происходит на самом деле, и происходит ли вообще что-нибудь, мы никогда не узнаем, потому что он нам об этом никогда не расскажет” (Ф.А.Искандер).
Как-то сразу было заверено написанное мной год тому назад заключение кафедры В.П.Фофанова, и поскольку академических публикаций к февралю 2009-го было достаточно, В.В.Крюков повторно принял от меня заявление, и в конце мая Учёный совет назначил дату защиты на 6 ноября.
–– А где вы успели нажить себе так много врагов? –– могли бы задать этот литературный вопрос мои оппоненты. И ответ на него тоже был бы вполне литературным:
–– Для этого не надо быть гением. Делай своё дело, говори правду, не подхалимствуй, –– и этого вполне достаточно, чтобы любая шавка облаяла тебя из-под каждого забора. (В.Пикуль. “Честь имею”).
Оппонентов из тех, кого, как обнаружилось впоследствии, было не жалко, предложил О.А. Это были председатель Учёного совета по философским наукам из Омского госуниверситета с громким именем-отчеством Владимир Ильич и авторитетной фамилией Разумов и едва ли не первый аспирант М.А., а к тому времени профессор Академии госуправления Виктор Александрович Колеватов. Последнего недолюбливала С.С., хотя внешне поддерживала приличествующие отношения. Наверняка, это она его и порекомендовала как дотошного и въедливого специалиста, чтобы “они там на пару друг другу потрепали нервы”. А методолога В.И.Разумова, по всей видимости, по тем же критериям отобрал сам О.А.
Возражать не приходилось.
Третьим оппонентом стал мой хороший знакомый по Саратовскому университету профессор Сергей Фёдорович Мартынович. Я и не представлял, в какую топкую слизь новосибирской философии я втянул умного и обходительного старика. 
Впереди всем нам был уготован самый настоящий зверинец.
В роли ведущей организации повезло выступить Томскому университету.
Светопреставление началось в сентябре сразу после V-го Философского Конгресса в Академгородке, организацию которого блистательно осуществил выдающийся южно-сибирский учёный и философ, декан Философского факультета НГУ, большой инициатор и великий любодей Российского Философского общества Владимир Серафимович Диев.
“Был у майора Диева товарищ майор Петров…” –– прозвучало когда-то в героической поэме Константина Симонова. Майор посылает сына погибшего своего товарища майора Петрова в тыл к немецким захватчикам и благословляет его вызвать огонь на себя: “Держись, мой мальчик: на свете / Два раза не умирать”. Пока лейтенант Петров карабкается по скалам в пункт назначения, тяжёлый командирский и отцовский долг, возложенный на Диева, заставляет его всю ночь шагать, как маятник, по землянке: “В сто раз ему было б легче, / Если бы шёл он сам”. Поэт возвышает героя до образа вождя и отца народов, посылающего своих детей на зияющую, то есть сверкающую под луной высоту на линии фронта: “Никто нас в жизни не может / Вышибить из седла! –– / Такая уж поговорка / У майора была”.
Воистину, вышибить Диева из седла декана Философского факультета, его стараниями преобразованного в Институт Философии и Права НГУ, не могло ничто и никто: ни выкинутый из созданного с нуля Юридического факультета прежний декан, ни новый ректор, товарищ и брат по химии героического В.С., ни Учёный совет НГУ, по достоинству и сообразно с собственными достижениями дорожащий его заслугами. “Летели земля и скалы, / Столбом поднимался дым”, и только декан Диев всегда выходил невредим. Это опыт! Не совсем тот опыт, что из “Песен Невинности и Опыта” Уильяма Блейка, но опыт секретаря комсомольской организации, кем по незрелости лет подвизался В.С. на Механико-математическом факультете. Такой опыт не пропьёшь! И встреча и размещение гостей Философского конгресса были на высоте, “на самом переднем участке фронта”, где впоследствии С.С., в окопах у блиндажа, обнаружила соратника В.С. по делам сабельной молодости О.А.Донских. Оба они когда-то комиссарили, собирая комсомольские взносы, только О.А. на неестественном Гуманитарном факультете, а В.С., естественно, на Математическом. Оба стали философами и видными в своей области специалистами: О.А. в философии языка, а В.С., замечательно превосходящий его в красноречии, в философских вопросах управления и манипулирования числовыми комбинациями, вертя которыми В.С. способен объяснить, почему младенец, утопленный в стиральной машине мамашей с Урала, это специфический случай из выборки подопытных такс.
С утра в день открытия конгресса на домашний телефон позвонил О.А., выразив неподдельное удивление моим небрежением к событию всероссийского размаха и настояв на присутствии во второй половине дня.
Чувствуя себя если не младенцем, то подопытной таксой, которую хотят научить дышать под водой и, если не сдохнет, выбросить на орбиту, я приехал на встречу с коллегами и успел заслушать пленарные доклады Б.Г.Юдина и В.А.Лекторского.
С.С. посетила мероприятие в час его открытия и звонила на номер сотового уже из дома.
–– Как твои дела? –– коротко осведомилась она.
Не могу сказать, что её звонок меня обрадовал или огорчил, но я был вынужден ответить довольно индифферентно:
–– Спасибо, хорошо...
Минут за пятнадцать до этого мне пришлось сбросить зуммер с её дозвоном, поскольку уже был наведён прицел на открытый зев писсуара, и было бы не просто обидно, но до странности символично обмочиться именно в этот самый момент.
–– Хорошо? –– возмущённо переспросила С.С.
–– Да, –– всё ещё размышляя об иррациональности совпадений, отвечал я.
Мы не говорили уже более полугода с памятного звонка 28 февраля, когда прежде моих ответов реплики подавал телевизор: по “Культуре” шла пьеса Виктора Розова “Шумный день”.
Медленно соображал я, что слышу голос нездорового человека… “Простыла, наверное”, –– мелькнуло где-то далеко-далеко.
–– Хорошо? –– зловеще повторила она. –– И тебе больше нечего мне сказать?
–– Что ещё? –– недопонял я.
Меня обескуражила злая насмешка в голосе.
Чего она от меня ждёт?
К чему ведёт разговор?
И на что вообще может решиться С.С. во власти змеиного настроения?
–– Ну-у, хорошо! –– раздражённо запрыгали короткие гудки.
Встреча “министров” на яхте не состоялась, но последствия этой невстречи мгновенно дали о себе знать.
–– Мы поедем, а петушок пойдёт пешком, –– трескуче просипел Г.Э.Антипов, усаживая жену Амину в новый хэтчбек. Амина служила ему водителем-перевозчиком, секретарём-референтом, пенсионным фондом и гарантом возмещения затраченной наличности.
Пленарное заседание в Доме учёных завершилось, и публика вяло потянулась в университет.
Два доцента в недоумении переглянулись, как бы спрашивая один другого, кого имеет в виду этот седобородый хулитель.
Г.Э. развернулся к доценту РГГУ Константину Игоревичу Алексееву, с которым, что ни лето, мы немало путешествовали по черноморским городам и посёлкам, и как бы давая знать, кто тут “петушок”, просипел фразу по новой с ударением и кивком в мою сторону. Ухмыляясь не по-детски, Г.Э. смаковал каждый слог прагматичного своего выражения.
Оглядев этого куриного с ног до головы, я решил его не клевать.
Как говорила Джуди Гарленд, голливудское куриное поголовье до сих пор не восстановилось.
Пешочком добрался до НГУ.
Там меня, растерянно бродяшего по этажу Философского факультета, приметил В.В.Целищев и под ручку сопроводил в секцию под председательством В.П.Горана…
“А вверху, над горами, / Всё так же плыла луна, / Близко грохали взрывы, / Продолжалась война” (К.Симонов. “Сын артиллериста”).
В тех же пенатах на следующий день профессор Томского университета Петрова холодно вручила мне заверенный отзыв ведущей организации.

Ещё одной иррациональной величиной в процедуре защиты докторской фигурировала кандидат физмат наук Фурманова, имя-отчество которой потеряны для истории. Это была сухонькая, несколько стервозная по должностному положению женщина. Впрочем, её должностное положение истории тоже не известно. Секретарём Учёного совета у В.В.Крюкова был юноша с лесным немецким псевдонимом Вальдман, а Фурманова накладывала длань смотрящей от ректора на все учёные советы технического университета, включая новейший –– философский. Длань была грубой, мозолистой в рубцах шрамов от непосильной партийной работы. В эти же руки Фурманова силилась получить заслуженное вознаграждение. Маленький чиновник в теплице огромного кабинета требовала воздаяния, будто жрец при Ковчеге Завета: уважение, почитание, по возможности коленопреклонение и материальный стимул в виде премии, может быть, даже что от ректората…
–– От вашего Виктора Васильевича разве дождёшься благодарности? –– доверительно поделилась она при знакомстве.
–– Отчего же?
–– Оттого что редко бывает трезв.
Эта дочь отца всех, в том числе высланных в Сибирь и Казахстан, народов разъясняла мне общие установки партии и правительства, а лесной человек Вальдман валил кучу неотложных дел и следил за исполнением возложенных на меня конкретных поручений. Последних было столько, что впору было бросить всё и заниматься исключительно ими.
Большое дело –– большие затраты. Лесной человек с блаженной улыбкой сообщил, что услуги совета должны быть оплачены.
–– Кем?
–– Без разницы, –– столь же прекраснодушно улыбался Вальдман.
–– Это как? –– мне уже было ведомо, к чему это “без разницы”. –– Есть разница между наличным или безналичным платежом.
–– Можно оплатить в кассу или перевести по безналу, если нархоз согласится оплатить.
–– Процедуру защиты оплатить? Я так понимаю?
–– Рабочие часы членов диссертационного совета.
–– Хорошо. Значит, нужно переговорить с проректором по науке.
–– Не надо, он  в курсе.
–– Золотаренко в курсе?
–– Кто? –– лесник странно округлил глаза.
–– Проректор по науке.
–– У нас другой проректор, и он в курсе.
–– Я о нархозе говорю.
–– А-а, о нархозе…
–– А кто это может сделать ещё?
–– Есть варианты? –– Вальдман едва не рассмеялся.
–– Если это договор на оказание услуг, можно найти юрлицо, которое оплатит эти услуги.
–– Хм! У нас такого не было, спрошу у Фурмановой.
–– Что-то всегда бывает в первый раз, –– посочувствовал я и направился прямиком к проректору Золотаренко, крепко сбитому пятидесятилетнему мастеру спорта по греко-римской борьбе.
–– Что? –– удивился тот. –– Какие ещё платежи? Сколько хотят?
–– Шестьдесят тысяч рублей за одно заседание.
–– А что потом?
–– Вопрос открытый. Потом, может, ещё захотят. Я так понял, шестьдесят тысяч для технического вуза –– сущий пустяк.
Проректор коротко взглянул на меня из-под нахмуренных бровей, как бы говоря: защищаетесь вы, а платить должен я.
–– Это же наши преподаватели, –– заключил он…
–– Четверо из семнадцати: Донских, Фигуровская, Смирнов и Ивонин.
–– И что? Им тоже платить.
–– Всем.
Мы пришли к обоюдному соглашению, что нархоз ничего платить не будет, и я его очень хорошо понимал.
–– Как это не будет? –– взмылилась Фурманова, когда метропоезд вернул меня на левый обской берег в её просторный сталинский кабинет.
–– Проректор не будет оплачивать услуги совета.
–– Тогда придётся оплатить вам, –– рубанула она.
–– На каком основании?
–– Что на каком основании?
–– На каком основании я буду оплачивать услуги совета?
–– Вы хотите защититься? –– смотрящая поставила вопрос ребром.
–– Я много чего хочу. Но как вы себе представляете эту оплату? Я пойду в кассу университета и внесу деньги наличными?
–– Хотя бы и так.
–– Но на каком основании? На любой платёж должен быть договор, это вам в бухгалтерии скажут. Что напишет бухгалтерия в приходном ордере? Смотрящая изменилась в лице. Её тонкие губы исказило недовольство девочки из песочницы, у которой отбирают любимую формочку для песка.
“Да, с финансовыми директорами комиссарше сталкиваться не приходилось, –– подумалось мне: –– берёт на испуг, кичится знанием документооборота, но бухучёт для неё тёмный лес”.
–– Со своей бухгалтерией мы решим все вопросы, –– выходя из леса, констатировала Фурманова.
–– Это было бы здорово! –– издевательски расцвёл я. –– Потому как потом и договор, и квиток об оплате с актом приёма-передачи оказанных услуг мне придётся представить в налоговую.
Фурманова позеленела.
–– Думаете, получить налоговый вычет?
Упоминание о налоговой, наверняка, было воспринято как угроза.
–– А почему бы нет?
–– Посмотрим, –– процедила она.
Вопрос об оплате услуг совета имени Донских––Крюкова больше не поднимался. Зато были подняты все другие –– такие, чтобы окончательно доконать умника по мелочам.
–– Чем больше вы представите положительных отзывов, тем лучше, –– советовал добрый лесник.
–– У меня пока только два.
–– Чьи?
–– Доцента Алексеева из РГГУ…
При упоминании учёного звания “доцент” глаза учёного секретаря приняли неопределённое выражение.
–– И Владимира Александровича Миндолина…
Имя Миндолина ему было знакомо.
Блаженная улыбка вновь озарила его лицо, и с невинностью дитя он поведал:
–– У него нет никакой силы.
“Да пребудет с тобой сила!” –– хотелось ответствовать тоном джедая.
В силу ли своего прекраснодушия, или по причинам научной и преподавательской занятости, доцент Вальдман устранился от общения с диссертантом, ограничившись редкими звонками по телефону и препоручив меня целиком в руки смотрящей.
Под свою опеку Фурманова взяла даже такие простые вопросы, как рассылка авторефератов, памяток и приглашений оппонентам:
“Просим учесть, что отзыв о диссертации представляется оппонентом в диссертационный совет в срок, достаточный для того, чтобы копия отзыва была вручена соискателю не позднее чем за 10 дней до защиты диссертации”.
Электронные копии автореферата с “рыбой” отзывов рассылал я сам, а бумажные его экземпляры, по наущению Фурмановой, сдал в канцелярию НГТУ, присовокупив тысячу рублей на расходы.
––  Это правильно, –– кивнула головой смотрящая. –– А где отзыв научного консультанта?
–– Розова не согласится…
–– Почему?
–– Почему, я вам объяснил при первой встрече.
–– И всё-таки?
–– Она занята другими вещами. Ей не до того.
–– Ничего не изменилось?
–– Ровным счётом. Всё находится на тех же местах. Я не иду на переговоры в известных обстоятельствах.
–– Зря, –– протянула она… –– Надо уметь договариваться. Посмотрите на себя со стороны.
Договариваться я умел.
Количество сделок, заключённых за бытность мою в банке и разного рода финансовых институтах и коммерческих предприятиях, позволяло мне существовать, не жалуясь на горькую стезю доцента экономического университета. Конечно, не все сделки приносили доход, какие-то были убыточны, однако это были сделки, а не взятки или компенсации за хлопоты. В большинстве своём это были честные рыночные сделки “лихих 90-х”. На моей памяти два-три “банкира” требовали откаты, с которыми им “вышел облом”, но, в конце концов, это был бизнес –– люди гибли за металл и не вызывало сомнения, кто правил бал в тех местах.
С.С. вымогала: вымогала расчётливо, с прицелом, по всем правилам дискурсивного подчинения и репутационного шантажа, щедро вкладывая силы души, чтобы сломить противоборство “бедоголового”. Сначала надо было заставить его изъясняться языком теории эстафет; затем, как мэтру, дать свою оценку суждениям, приписав всё рациональное себе. В финале на блюдечке с голубой каёмочкой репутация мэтра должна была монетизироваться во что-то более существенное, чем турецкая закладка для книги или тортик с шампанским. Её бы энергию да в созидательных целях! Но, похоже, что созидание оплачивается не столь быстро и щедро, сколько можно сорвать на одной только процедуре.
Увы, если бизнес и делается худо-бедно со взятками и откатами, то для науки это приговор, ведь содержательная научная работа требует подлинного сосредоточения мысли, а не ботанического безразличия преподнесённых с почтительной мздою букетов. Науке, какая осталась, жизненно необходимо взглянуть на себя незамутнённым взором, однако не так, как это делала Фурманова: со стороны ей удавалось посмотреть на себя лишь как хамелеону, для того только чтобы окраситься в нужный цвет. Взглянуть, чтобы понять, что случилось. Да и всем нам, пожалуй, необходимо так же посмотреть на себя со стороны, чтобы понять, что с нами стало, раз дошли до жизни такой. Что за кроссворд, что за Эндурия по вертикали?
— Что случилось с русскими, — разводят руками убелённые дети гор, — какая порча на них нашла, что они своих матерей выставляют сторожить магазины?
— Да они всегда такими были, — попадается какой-нибудь скептик на глаза абхазскому летописцу:
— Нет, — качает головой самый старший, — мы их помним совсем другими. Кто-то под них подкапывается…
— Уж не эндурцы ли?
— Нет, эндурцы, пока нас не изведут, за других не возьмутся…
Эндурцы изведут всех.
А помним ли мы другими сами себя?
–– Олег Борисович, –– говорил успокоительно В.В.Крюков, –– не подзуживайте мелких чиновников…
–– А если требуют такое, с чем примириться нельзя? –– мрачнел я, зная, о ком и о чём речь.
–– Примиритесь…