Немыслимое

"Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви?" спрашивал Классик. Есть она, только не всегда так вознаграждается, как тот же самый классик потом описал. Да и, что есть любовь? Над этим вопросом бились и классики, и учёные, и философы, и проповедники, а ответа так и нет. И только простым людям остаётся выяснять это на собственном опыте, методом проб, ошибок, преодолений и лишений.

Родители Афинакиса, например, этим вопросом никогда не задавались. Счастливые люди! Ещё до их рождения два зажиточных крестьянина, играя в нарды в тени виноградника, решили, что раз у одного такие богатые стада овец, а у другого такие вкусные поля вокруг деревни, то грех их детям не пожениться. Всевышний благоволил их планам, поэтому вскоре у одного родился сын, а у другого дочь. Сын оказался прилежным, работящим и достойным наследником, а дочь оказалась первой красавицей в деревне. Даже в старости, несмотря на морщины, её лицо хранило то очарование и те формы, что сводили с ума всю деревню в пору её молодости. Они были идеальной парой: красивой, перспективной, образцовой. Стерпелись, слюбились, прониклись друг к другу уважением, нарожали детей и ни разу даже не допускали мысли о том, что что-то могло бы быть иначе. В глубине души Афинакис им завидовал.

Он был другим: ищущим, идеалистом. Он чувствовал, что отличается не только от родителей, но даже от своих более приземлённых братьев. Он мечтал об идеальной любви, как в книгах, которых его родители не особо в своей жизни читали; на Кипре вообще не принято читать - не зря занудными грамотеями, и это самое приличное из причитающихся им ругательств, зовут там материковых греков. Он мечтал о жизни душа в душу, о той, что будет понимать его с полуслова, о второй половинке, которую он приведёт в свой самолично выстроенный дом на горе слегка повыше родной деревни, с которой они смогут гулять по саду, любоваться видами, сидеть на террасе, пока он раскуривает свою трубку, с которой они смогут разделить старость. Увы, старость неотвратимо приближалась, а второй половинки всё не было. К его  тридцатилетию заволновалась мать, к сорокалетию - отец. К сорока пяти все обессиленно махнули руками, ставя, разве что, по воскресеньям украдкой свечи Богородице и Николаю Угоднику за то, чтобы у него в личной жизни всё наладилось.

Теперь Афинакис был уважаемым в деревне человеком. Он работал в Лимассоле, занимал не последний пост в министерстве. У него была довольно большая квартира, которую убирала выписанная из Филиппин девушка - так было тогда модно. Девушка бесстыдно строила ему глазки, но куда уж ей было до идеала, который он сам же себе нарисовал! Жизнь текла размеренно, как пробки на въезде в Лимассол, или как фраппе, которым остужали себя летом коллеги, медленно потягивая его через соломинку. Афинакис уже задумывался, а нужна ли ему вообще жена, вроде и так хорошо. И именно тогда, стоило ему смириться с мыслью об одиночестве, Всевышний с его неизменным чувством юмора послал ему Алину.

Алина больше всех ранее встреченных девушек напоминала ему ту самую вторую половинку, о которой он всю жизнь мечтал. Умная, красивая, самостоятельная, независимая, русская. Из тех, что знали, чего они хотят от жизни. Наличие у Алины дочки от первого брака его не сильно смущало, он и сам был не молод. Они ходили по ресторанам и бузуки, и Афинакис силился понять, та самая она, или всё же где-то есть подвох. Он искал подвох в её словах, её взглядах, её подходе, и, казалось, вот-вот, ещё чуть-чуть и что-то всплывёт.

Сюзи, филиппинская уборщица его дома разглядела опасность гораздо раньше. Её взгляд был готов Алину испепелить, а будь дело в какой любовной беллетристике, Алине бы не помешали запасы противоядия от экзотических филиппинских отрав. Слава богу, в жизни всё проще, и обошлось яростными взглядами и резкими движениями. Поразмыслив, он расценил её ярость как хороший знак. Сюзи - умная девочка, хоть и влюбленная в него, на абы кого злиться не будет. Значит, Алина и правда могла быть той самой.

Тогда Афинакис решился представить Алину своей семье. Он привёз её в свой дом на горе, где показал свой сад, свои земли и свой быт. Увы, Сюзи работала только в городе, а потому в доме было грязновато, но и это не испугало ни Алину, ни её дочку. Вскоре веранда была подметена, а пол вымыт. Настоящие русские, мысленно отметил Афинакис, заботливые и не строят из себя незнамо что.

Обед планировался с семьёй. Семья была проинструктирована не сильно пугать "ксени", иностранку, своим южным напором, но скрыть любопытство они тоже не могли. Кто она, та, что наконец растопила его одинокое сердце? И вновь Алина не подвела. Сориентировавшись в традициях, Алина тут же отослала дочку на кухню помогать другим женщинам накрывать на стол, а сама незаметно курсировала между кухней и верандой, стараясь и помочь, и уделить ему внимание, пока мужчины на веранде обсуждали дела: политику, урожай, нападут ли турки и защитит ли Кипр Евросоюз, если Кипр в него вступит. Правительство всячески рекламировало это вступление, и братья Афинакиса искренне верили, что вступив, они получат обратно треть острова, оккупированную турками четверть века назад. Сам он в это не верил, поражаясь тому, насколько наивными могут быть люди.

Наконец все собрались за столом. При женщинах о политике уже не говорили. Теперь главной темой стала Алина. Если женщины с ней пообщаться уже успели, и теперь сидели за столом с видом сытых довольных и едва ли не злорадствующих кошек - окольцевали, наконец, непутёвого, то мужчины только могли приступить к расспросам. Как они и обещали, они сдерживали напор, стараясь вести себя прилично, не как какая-то там деревенщина. Без эксцессов не вышло. Дядя восхищённо назвал Алину кобылой - откуда ему знать, что в России такое сравнение скорее обидное, чем отражающее восхищение идеальной внешностью. Брат заметил, как хорошо, что у Алины высокий рост - черешню собирать удобно будет. Афинакис покраснел, но Алина умудрилась рассмеяться.

После ужина мать позвала Афинакиса в сторонку и с доселе невиданной настойчивостью потребовала:
- Женись!
- Ма, а вдруг это не та самая...
- Что значит, не та самая?! - изумилась мать, - а, то что ребенок у неё? Да у кого в её возрасте нет детей! Женись!
- Я не знаю, достаточно ли я её люблю.
- Ох, остолоп же ты! Упустишь! - расстроилась мать. Как в воду глядела.

Есть у женщин такая особенность: если ты слишком долго думаешь, они принимают решение за тебя. Вот и Алина решила, что, не иначе, не любит, а потому сделала ручкой, взяла дочку под мышку и улетела с острова. В нормальной ситуации Афинакис бы заключил, что Алина сама дура и вернулся бы к привычной жизни. Но ситуация нормальной не была: он наконец понял, что любит Алину. И вся привычная рутина стала ему вдруг не мила. Он вспоминал и то чувство полноты, когда они вместе что-то делали, и радость от предвкушения встреч, то ощущение, что рядом с ней мир словно наполнялся красками, жизнью, смыслом. И на фоне этого, стоило ему остановиться, встать в пробке, откинуться на спинку стула в своём кабинете или просто на секунду замереть вне привычной рутины, как перед мысленным взором появлялись сначала Алинины огромные, пронзительные глаза, а потом мама с её пророчеством: "упустишь!". Он, конечно, мог и дальше прожить без неё, внешне ничего бы не изменилось, но с ней было настолько лучше, что Афинакис стал предпринимать решительные шаги и совершать немыслимое.

Если раньше родители возмущались и сетовали, что он всё никак не женится, то теперь и они, и прочая семья испытывали священный ужас: по министерским каналам черес пару-тройку кумбарасов, хороших друзей при должностях, готовых помочь, Афинакис в рекордно короткие сроки перевелся из министерства в посольство, посольство Кипра, в далёком, чужом, холодном и диком городе Петербурге. Алина была оттуда родом. Если его жизнь в крупном городе казалась его семье чем-то удивительным, сами то они разве что по соседним деревням ездили, то Петербург...

- Послушай, если там так хорошо, почему все русские бегут оттуда к нам на остров?! - размахивал руками брат.

- Там медведи по улицам ходят и снег даже летом лежит! - ворчал другой брат.

- Это как же ты вот так всё бросишь? У тебя же хозяйство... - взывал к рассудку отец, и только мать печально смотрела на него любящими глазами.

- Ты, главное, чем бы не закончилось, вернись, сынок. И помни, что мы тебя ждём в нашей маленькой но родной деревне.

Как это и водится в деревнях, весть об его отъезде разлетелась быстрее лесного пожара. Каждый сосед считал своим долгом сказать Афинакису, что он об этом думает. Немыслимое, табу, сумасшествие, болезнь... Но Афинакис был непреклонен. Односельчане пытались его отговорить, споить узо или рачой, отправить к психотерапевту, запугать и даже женить на ком подомашнее, а потом только стояли, глядя ему вслед и почесывали затылки, обсуждая, чем же так его околдовала эта русская: вроде и в Лимассоле у нее репутация хорошая, и шлейфа из одурманенных мужиков за ней не водится, и городские и знакомые о ней только хорошее рассказывают, а у Афинакиса мозги куда-то растворились. Неужто и правда бывает такая любовь, не в сериалах из южной Америки, не в диснеевских мультфильмах, а в жизни? Удивительно!

Тем временем Афинакис обживался в странном огромном городе с множеством автомобилей, рек, каналов, красивых зданий, обшарпанных зданий, поездами, гремящими под землёй, эскалаторами, уходящими в никуда, яркими и богатыми вывесками, бедными людьми, непривычной едой и невероятно красивыми женщинами. Он посещал музеи, ужинал в ресторанах, слушал от коллег страшные истории о петербургских бандитах, поражался тому, как небрежно люди относятся к воде - на Кипре это тоже было немыслимо, и, главное, ждал Алину. Он выискивал её глазами в супермаркетах и музеях, на улицах и в редких скверах, он представлял, как однажды она придет в посольство за визой, и он предложит ей выйти за него замуж. Но годы шли, а Алины всё не было видно.

Так бывает, когда раз в жизни ты совершаешь геройский, романтический поступок, что-то немыслимое, великое, на века, а в итоге оно оказывается совершенно никому не нужным. В прах рассыпаются иллюзии, сгорают ожидания, развеиваются мечты и судьба скалится на тебя своей неприглядной, суровой улыбкой с кривыми зубами и зияющей пустотой за ними. Чего он, собственно, ожидал? Это на Кипре любого человека можно найти, шепнув любой из родственниц её имя и пару примет. Население одного лишь Петербурга было едва ли не в два раза больше, чем всего Кипра. Это население было необщительным, редко улыбалось, занималось выживанием и суетой большого города, которую на Кипре то и представить себе невозможно. Это население вливалось в вагоны метро, в ржавые троллейбусы, тащило тяжеленные сумки с едой в свои неприглядные обшарпанные квартиры, считало последние гроши от зарплаты и ему совершенно не было дела до смешного иностранца-идеалиста, сорвавшегося в другую страну только за мечтой о девушке, о которой он кроме города её рождения мало чего знал.

На третий год он отчаялся. Это было то оглушительное, сокрушающее все опоры и основы отчаяние, которое никогда и ни с кем не доведётся разделить. Ни в родной деревне, ни в Лимассоле никто уже про Алину не спрашивал. Все неловко отводили глаза, прикусывали языки, чтобы не ляпнуть безжалостное "я же говорил", или что-то подобное. И только его бывшая домработница Сюзи, которая теперь в его отсутствие присматривала за его квартирой, продолжала смотреть на него всё такими же влюблёнными глазами.

А, может, в этом и есть счастье? В тихой, ничем не выдающейся жизни, в рутине, в покое. Кипр веками этим жил, и только он единственный вздумал против этого бунтовать, нафантазировал себе невесть что, вообразил себя героем едва ли не голливудского фильма... И получил за это сполна по голове. На четвертый год он не стал продлевать контракт в Петербурге. Сюзи родила ему дочку, родители сказали не дурить и через кумбарасов выхлопотали ему место в департаменте миграции. Жизнь вернулась в свою колею, так хорошо сглаживая неровности и шлифуя осколки разбитого сердца, что никто и не замечал, что это всего лишь осколки. Он нашел искреннюю радость в дочке, посвящая ей всё свободное время.

Когда дочке было пять, он столкнулся с Алиной нос к носу в магазине. Она вернулась на Кипр, но уже с мужем и малышами. Они поговорили. Оказывается, он ждал её не в том городе. Она уехала не в родной Петербург, а в Москву. Осколки разбитого сердца дрожали, вибрировали и подпрыгивали, но жизнь их так качественно отшлифовала и округлила, что восстановлению и воссоединению они больше не подлежали. Жена, до сих пор вздрагивавшая от имени "Алина", заметила, что он был несколько дней необычайно задумчив, но так и не поняла, в чем дело.

АП, 01/2020