Ты, Моцарт, недостоин сам себя...

(глава из документально-фантастического произведения "Прииди и вселися в ны")
Визитер, как он сам себя обожал называть в своих скрупулезных и рассчитанных стихах, был гостем редким, но всегда являлся некстати, прерывая занятия По неожиданным до сердцебиения и нехорошего волнения – стуком в дверь. Если он наносил визит в ее отсутствие, об этом частенько свидетельствовал всунутый в дверную ручку потрепанный цветок.
Надо заметить, что цветок, очухавшись в банке, через день-другой угрожающе трансформировался в какого-то дракона с хищно раскрытым алым зевом и устрашающими жалами тычинок. Этот подкидыш разве что не шипел на По, следя за ее перемещениями по комнате недобрым взглядом.
У этих визитов был жесткий сценарий, почти не варьирующийся из раза в раз.
Он являлся в не по-здешнему тощем пальтеце и в каком-то венце из плюшевых терний с ушами вместо шапки, и, прежде чем опустить сумку у порога, спрашивал, раздвинув губы в нарочитой улыбке – Как поживаете? Потом, каким бы ни был ответ, визитер мгновенно менял улыбку на гримасу, и принимался совершать нарочито неизменный гостевой ритуал. Он пристраивал пальтецо на вешалку, как дорогого сердцу висельника, осторожно разматывал шарф и, опустившись на одно колено, принимался расшнуровать ботинки. “Рыцарь Грааля с вечным поэтическим лоренгитом” - усмехалась По. Затем он заглядывал в настенное зеркало и начинал лицедействовать, отрабатывая какие-то мимические тонкости для будущих сцен и стихов. Напоследок он обязательно закатывал рукава по локоть, чтобы зритель мог упиваться великолепной пластикой его рук, а также поправлял подаренный любовницей шейный платок. Низкорослый лысеющий блондин, он имел слабость к какому-то нищенскому шику. С определенного момента, Ипполит заявлялся к По строго в состоянии подпития. И от степени этого подпития зависел его душевный настрой. В состоянии легкого опьянения поэт был настроен весьма благодушно, весь в предвкушении недельных скитаний по углам, отправной точкой которых являлся визит к По.

Покончив с раздеванием, он вторгался в жилое пространство, и, покружась, как стервятник над полем, на площади в одиннадцать метров, пощурясь на сводящий скулы пейзаж в окне, усаживался боком к столу. Какое-то время он сидел, словно прислушиваясь, как внутри него вращаются в пустоте миллиарды атомов. От выпитого, он начинал впадать в забытье, сонно мигая нижними веками. Чтобы взбодриться, поэт традиционно требовал кофе. Он насыпал в чашку пять ложек хозяйского кофе, и долго помешивал его, достигая однородной нефтяной консистенции. По присаживалась боком к столу, и, не зная чем себя занять в присутствии Ипполита, начинала складывать из крошек, которых всегда на столе водилось много, вследствие хозяйской нерасторопности, треугольники и трапеции, пока ее не приводила в чувство впившаяся в локоть сахаринка. Поэт сидел, как-будто пропитываясь временем, светом настольной лампы, тиканьем часов, присутствием По, улыбаясь – ангельски, а По начинало колотить мучительной крупной дрожью, которую невозможно было унять.
- Мерзнете? – инквизиторски вопрошал Ипполит, по-птичьи посверкивая глазом.
Беседы им не давались. Ипполит говорил неохотно, а иной раз начинал заикаться. По готова была поспорить, что заикание – это тоже часть лицедейства, часть поэтического имиджа, если бы не наблюдение, что заикание настигало его при попытках высказаться спонтанно. Гладко ему давались домашние заготовки, выстуканные на старенькой печатной машинке, да высказывания, уже бывшие в употреблении в иных беседах. Темой их бесед становилось то, чем он был увлечен в данный момент – кабала, хазарский каганат, Молот Ведьм, суфийская практика, учение ОШО и т. д. Ненавистник систематического образования, он дорожил только добытыми личными усилиями дилетантскими крупицами. Иногда он выхватывал с полки Бродского и, с тщательностью китайца, пережевывающего горстку риса, принимался разбирать каждую строчку. По ходу беседы настроение у Ипполита портилось бесповоротно. Иногда он замолкал посреди фразы и прислушивался к чему-то как злоумышленник.
Их беседы время от времени обрывались перекурами. Перекуры представляли собой
все тот же лицедейский перфоманс визитера. Они были гораздо важнее для него всех этих невнятных бесед. Курил он манерно – наблюдая как плавится сигаретка, и как пепельный цилиндрик, его словцо, геометрическое, вычисленное, обкатанное – обламывается и падает в пепельницу, сохраняя целостность, которую он бычком уже разбивал из своего темперамента разрушителя.
Когда молчание за столом достигало невыносимого напряжения – он рывком снимался с места и решительно шел к двери. Последние минуты он проводил у зеркала, застегиваясь на все пуговицы, оглаживая пальтецо, натягивая плюшевый венец терновый в самый отчаянный момент перед зеркалом, чтобы затем, глянув напоследок на нее, скорчить гримасу античной маски трагедии, и сказать бесцветным шепотом – прощайте – и рывком - дверь на себя – и, увы!
Сразу после его ухода по комнате распространялись метастазы пустоты. Биение в ушах и пылающие щеки, бешенная ненависть, заставлявшая ее кружить по комнате, лишь довершая начатое им – превращение дома в зияющее отсутствие долгожданного заветного, дорогого, как заклятый враг, гостя.
Чтобы залатать проделанные им лакуны в ее домашнем пространстве - уходили недели и месяцы. И стоило восстановиться целостности ее бытия, стоило немного даже зацвести как стоячему пруду, как снова раздавался стук в дверь, всегда, всегда, всегда, застававший ее врасплох.