Облом Записина

Володька Записин, был юбочник ещё тот. Знали об этом все наши сокурсницы по университету и не одна студенточка с других факультетов. Но он умудрялся волочится и, как он называл, «за всем женским фондом». Почему «фондом»? Дело в том, что он работал в то время в краеведческом музее, где всё считалось «фондом музея». Володькина деятельность была ответственна – распространять марки. Шастая по предприятиям, он, по его же выражению, «доил» с партийно-профсоюзных организаций деньги в «фонд» на востановление памятников истории и культуры, что требовало мастерства словоблудия, чего у него было с избытком. Доставая из своего портфеля, и красноречиво «вешая лапшу на уши»  деятелям этих «органов», он выдавал им марки, а те ему наличные деньги из кассы поголовных партийно-профсоюзных взносов. Он ложил их в свой портфель и шёл с «чистой совестью»  за проделанную работу в музей. По пути, переполовинив сбор, сдавал в кассу музея. Замечу, что марок в «фонде» было несчётное количесто, как и исторических  памятников в бывшей Области Войска Донского.
  Куда и каким образом деньжата из «фонда» девались я не знаю, но предполагаю. Иначе бы деньги, собранные в «фонд» для реконструкции исторического памятника – столицы донского казачества Черкасска (ныне станица  Старочеркасская) под открытым небом не растворились бы в «историческом настоящем» и памятник был бы в задуманном ранее варианте, а его и до сих пор нет.
  А заиленный, загаженный некогда родниковый Темерник, как и Святой ручей в Безбалке, до сих пор в ужасающем состоянии. Не верите?  Посмотрите на многочисленные фото в интернете. Реку Темерник, где стоял флот Петра I перед штурмом турецкого Азова, расчистили бы. И водичку бы пили из Святого источника, если бы деньги не имели свойства расползаться по карманам всмогущих чиновников. Но ни денег, ни «фонда», ни прежнего государства нет, как и нет одного из «агентов» по сбору денег в  «фонд» Володьки Записина, который покуролесив, на своём недолгом веку, повесился, будучи молодым, но пьяным.
    До петли он, начитавшись книжек,  и сотворив блуда не мало, утверждал: «Если ты настоящий мужчина, а не подобие его, то  женщину тебе хочется «любить» всегда и везде, а «любовь» - это хорошая чарка водки, сладострастные «ахи-охи и стоны жуткие, как перед концом света», для чего деньжата нужны.» Что он имел ввиду под словом «любовь», думаю, что все понимают. Во всяком случае, мы, кто с ним был в приятельских отношениях, понимали однозначно.

  Таков был он, мой товарищ по похождениям молодости нашей. Ему  и места в раю небесном не предоставилось, как удавленнику. Так и блукает он «по небеси»  вокруг рая, где нимфы хороводят, о которых он при жизни говорил: «Грешнице, которая "милостыню грешным телом подавала, простится много за то, что она много возлюбила" , как говорил Святой Лука.»


  Как-то было дело, выпить захотлось и я с Володькой, прихватив две поллитровки водочки «Перцовка» в магазине «Огурчик», рванули в совхоз «Разливочный», где жила моя сестра с мужем и двумя сыновьями в семейном доме-общаге. Жили они по соседству с семьёй Персиановых, где «хранительницей семейного очага» была Анна, родом из Нижней Кундрючки, и две её дочки-красавицы лет пяти-семи. Жил с ними и муж-отец с явными данными алкаша, говоривший по пьяни, что он «правая рука Кондрашки Булавина», родом из станицы Рыковская. Жила и мать-старуха, у которой излюбленным местом обитания была русская печь в кухоньке во дворе.

  В те теперь уже далёкие времена организовать «сабантуйчик» было проще паренной репы. Всё без кошерных излишеств на столе. Но всеми любимые хлеб, отварная картошечка, солёные огурчики, помидорчики, сальцо, мясцо, рыба жаренная, вяленная с пивцом и водочкой были роскошной «поляной».  И соседи не чуждались друг друга, жили в тесноте, но не в обиде. Так и моя сестра, Валентина, с соседкой, Анной.  По случаю выходного дня и приезду гостей, меня и Володьки, «гайгуйчик» был организован без проблем и скоренько. Соседки суетились, накрывая стол. Я с мужем сестры, Виктором, вышли покурить, а Володьку сразу повалокло крутится возле соблазнительных задниц молодых и гостеприимных хозяек, Валентины и Анны.  Он сразу же вызвался делать луковый салат, (а делал он его классно, за эту классность салат и наименование получил «Записинский») и всё «лапшу вешал» на уши смазливых хозяек, расточая зыркающие взгляды по их формам, как бы прицениваясь. Не увидеть сего мог только слепой. Вот и Виктор то узрел и говорит мне:

  - А твой Записин, видать, не промах по бабам. Как бы он по морде от меня не схлопотал. Ишь как обхаживает! Сразу на двоих мылится! Ты его предупреди, а то он нам весь гай-гуйчик в мордобойчик превратит.

  И тут меня черти дёрнули, потехи ради, Володке «свинью подсунуть»! - Витёк, - говорю я,- а мы сейчас вместо мордобойчика хохму из него сделаем.

  - А как? Он же твой дружбан.

  - Витёк, а я ему по-дружески кое-что шепну, и  у него вся охота на Вальку и Аньку отпадёт, а мы ухохочемся. Ты мне только подыгрывай. Нахваливай его как настоящего поэта. Ты же видишь, как он западает, когда Валька с Анькой ему дифирамбы поют за стихи любовные Есенина. А остальное я беру на себя.
  Перекурив, мы зашли в комнату, где Володька, пожирая молодых женщин маслянными глазами блудливого котяры, дикламировал: -

  Мне бы только глядеть на тебя

  В глаз твоих златокарий омут,

  И чтоб прошлого не тая,

  Ты уйти не могла к другому.   


  «Гай-гуйчик» был в разгаре. Уж было спето много песен. Начиналось пенье с «По Дону гулят казак молодой». Песня довольно грустная, но у всех «гай-гуйщиков» припев песни вызывал сначала улыбки, а потом откровенный смех. Почему?  Дело в том, что Володька очень любил эту песню, но при всей его эрудиции и способности запоминать целые стихотворные поэмы Есенина и рассказывать их наизусть с большим эмоциональным выражением, не мог запомнить слова этой песни!  А почему так, моему уму непостижимо. Он запомнил только наименование этой песни, и когда поющие переходили на другой куплет песни, какой бы он не был по содержанию, Володька, тряхнув чубатой головой с низу в верх, вступал в пенье припева. Ну как не смеяться, когда все поют: «Цыг-а-анка гада-а-ала-а, цыг-а-а-анка гадала, цыг-а-а-а-анка гадала за-а ручку брала-а-а», а он дурным голосом орал: «Э-э-эх! Па-а-а  До-о-ону гуляи-и-ить  каза-а-а-к ма-а-ла-а-а-дой»?! И замолкал до следующего припева, склонив по-бычьи голову к столу. А дождавшись когда поющие с жалостью в глазах и лицах пели: «Па-а-аедишь венча-а-аться, па-е-едидишь венч-а-аться, па-а-а-а-едишь венч-а-аться и в рЕке  втанё-ё-ошь», а Володька своё: «Э-э-эх! Па-а-а  До-о-ону гуляи-и-ить  каза-а-а-к ма-а-ла-а-а-дой»?! И замолкал до следующего припева, склонив чубатую голову к столу. И так до конца любой песни со своим любимым припевом!

  Я, подморгнув и кивком головы позвал Анну выйти на минуточку. Вышел. Она через пару минут, разгорячённая вином и любовным вниманием Володьки, выпорхнула в коридор, где я спросил:

  - Анка, а где баба Луша?

  - Да где же, раком в огороде с утра до вечера карячится, а потом на своей печке в кухне спит.

  - А почему не в комнате?

  - Так она же из ума выжила. И, как что, как тигра лютая бросаетс на всех. Нехватало чтоб она глаза нам повыдрала. Пусть на печке лучше живёт. Я ей туда и еду ношу. Прости меня, боже, что приходится о матери своей так говорить. А ты, Миша, почему о ней спрашиваешь?

  - Да есть у меня задумка одна. Ты, Анка, иди в свою комнату, а я Валентине и Витьке скажу, что ты по своим делам отлучилась минут на десять-пятнадцать. А я в это время проверну одно дельце.

  - Михаил, я тебя знаю не первый день. Какую-нибудь хохму решил отмочить?
  - Решил, решил, - улыбаясь, говорю я. И Анна ушла в свою комнату. Я зашёл в комнату, где «гай-гуйчик» чуть притих, подсел к Володьке и говорю:

  - Володян, на тебя Анька глаз положила. Вон как запахла! Чую носом - хочет полимониться. Говорит мне: «Мишель, друг у тебя очаровашка. Жаль только что женщин боится.»

Он сразу воспрянул: - Я, я боюсь?! Где она?! Я ей щас покажу где раки зимуют!

  – Видел я, что она в кухоньку пошла, так что не зевай. Ты давай там всё побыстрому, чтоб Витька с Валькой ничего не заподозрили, - подливаю я ему масла в огонь. Он встал и пьяно говорит:

  - Что-то меня в пампасы потянуло. Пройдусь я малость.

  И вышел. С порога Володька закурил и, как-то воровато озираяст подслеповатыми глазами, пошё к кухне, где, как я ему подсказал, его ждала Анна. Затянувшись дымком любимых сигарет «Прима», отбросил окурок и потихонечку открыл входную дверь. Вошёл. Я постучал в дверь комнаты Анны и вчетвером уселись за стол, где всего для продолжения «гай-гуйчика» было предостаточно.  Анна спросила:

  - А куда подевался Володянчик? Хотелось чтобы он ещё что-либо траванул. Ишь как он стихоплётно подкатывается после водочки с пива:

  - Теперь бы с красивой солдаткою

  Иметь бы неплохо роман...

 - Не до солдатки ли он пошёл? Есть тут у нас одна скороспелка. Толька муженька в армию забрили, а она уже солдаткою загуляла.

  - Володька ж впервые приехал в вашу «Резливайку» и о солдатке ни сном ни духом. Да никуда Володян не денется, - говою я. - Скоро объявится.

И тут же мы услышали душераздирающий ор во дворе:
 
  - Ах ты кобель бестыжий! На вот тебе!

  Мы выскочили из комнаты и видим – дверь кухни распахнулась, будто её тараном шибануло, и оттуда вылетел полуголый Володян, прикрывая лицо своими штанами. А вслед, догоняя его, выскочила баба Луша с железным совком в руках, и орущая:

  - Ах, ты ж паскудник! На старуху его потянуло кобелину! Забью паршивца!

  Записин ломанул от бабы Луши на улицу, но увидя, что из соседних дворов стали на крик бабы Луши выскакивать и стар и мал, рванул на Пчеловодную, реку, повидавшую на своём веку и не такое.

  Витька, я и Валентина с Анькой хохотали, ломясь в поясе.

  Когда зрители, насмеявшись, ушли по своим дворам, а мы в комнату продолжать «гай-гуйчик», через минут сорок заявился Записин в штанах, но с подратой харей.
Он подошёл к столу, налил себе стакан горькой, хлабыснул не отрываясь, и говорит:

  - С тобой, Мишка, будет особый разговор.

  - Володька, чего тебя черти в кухню понесли? Я ж тебе сказал, что там баба Луша, а Анна в своей комнате. Ты чё, с пьяну оглухел?

  - Ладно, замнём для ясности. Вот только она, зараза старая, мой портрет подпортила. Что я дома говорить буду?

  - Скажешь, что сиамская кошка хотела скальп с тебя снять, - посоветовал Виктор. И мы продолжили застолье.