Фартовый

     Снова пришла зима. С севера задул холодный ветер. Он летел низко над землей и не хуже мохнатой метлы, такой как стояла на крылечке за дверью в старом, бабушкином доме, вылизывал дворы, поднимая вверх и гоня впереди себя старую, пожухшую листву. Суровое небо со свинцовыми, серыми тучами, спрятавшими мое любимое, оранжевое солнышко, наводили на мое сердце такую тоску, от которой хотелось плакать или завыть как соседский пес «Верный», высоко вверх задрав голову. Они с бешенной скоростью бежали и бежали по стылому, неприветливому небу, готовые вот-вот разрыдаться, низвергнув на землю потоки холодного дождя.

– Если к ночи стукнет мороз,  значит к утру будет снег, - произнесла вслух бабуля, задумчиво глядя в окно.
- Снег ? – переспросила я  и мое сердце бешено забилось внутри, ликуя от радости. Я люблю снег: белый, пушистый, совершенно невесомый, колючий, обжигающий холодом мои ладошки.

 - Баба, а если выпадет снег, мы пойдем с тобой лепить снежную бабу ?.
  - Бабу ? – удивленно переспросила бабушка.
  - Бабу ! Бабу ! Пойдем лепить Бабу ! –  хлопая в ладоши,  звонко кричала я. 
     - Ну, коли выпадет много снега, от чего ж не слепить ? – улыбаясь мне, отвечала бабуля.

     Удивительный человек моя бабушка. Строгая. Ее боялся и уважал весь хутор. Каждый шалопай-оторва при ее приближении, прекращал свои шалости и непременно с нею здоровался. Но для меня она была самой доброй.  Большая и теплая, от нее вкусно пахло сдобой. А еще она была хорошей рассказчицей, я обожала ее рассказы и сказки. В них удивительным образом оживали все персонажи: птицы и звери, деревья и цветы. В такие минуты я забиралась поближе к бабуле на ее старый, видавший наверное еще Царя-Гороха диван, клала голову ей на колени и закрывала глаза.

     - Бабуля, бабуля, расскажи чего-нибудь, - дергая ее за широкую, натруженную ладонь, клянчила я своим писклявым голосом.
     - Я же тебе уже все порассказала, что знала, - хитро щуря глаза и улыбаясь краями губ отвечала бабуля. Так хитро улыбаться могла только моя бабушка.
     - Даже не знаю о чем тебе рассказывать то.
     - О себе, расскажи о себе, - неизвестно от чего вдруг в мою голову влетела такая шальная мысль.
     - О себе ? – удивленно спросила бабуля, и ее брови, сложившись «домиком», медленно поползли вверх.
     - Да, да, - кричала я, радостно предвкушая услышать очередную историю от бабушки.
- Да ,обо мне, рассказывать  нечего, - смутившись не на шутку и, уходя на попятную, начала было бабуля.
     - Когда ты была маленькой, как я. Расскажи.

     Бабуля замолчала ненадолго, перебирая в уме, о чем можно мне,  сопливой малявке, поведать.
     - Так ведь, когда я маленькой была, как ты, война была.
     - Во – й – на ? - на распев переспросила я, не ведая, что это такое. И вдруг, отважившись, и посмотрев в бабушкины голубые, как июньское небо глаза, выпалила : » А, давай про войну» .

     Бабушкино лицо как-то неуловимым образом осунулось, все четче стали проступать морщинки на ее добром, и до боли, мною любимом лице. Ее глаза смотрели куда-то сквозь меня, сквозь саманную стену хаты-мазанки, сквозь время. Туда, где она была маленькой и любящей по-детски этот огромный мир. Я терпеливо ждала, когда бабуля снова разомкнет свои, напрягшие от волнения уста,   и из них польется ее замечательный рассказ. Время молчаливого ожидания затянулось, и неожиданно для нас обеих, тишину нарушил звон настенных часов «ходиков». Ку-ку; ку-ку; ку-ку; ку-ку… откуковав семь раз, деревянная кукушка спряталась в старых, дореволюционных часах. Как бы встряхивая с себя пелену воспоминаний, бабуля проговорила: «А хочешь, я расскажу тебе о нашем волке ». Ее вопрос был настолько неожиданным, что я растерялась.

     - А у тебя был волк? Самый взаправдашний, как в сказке ?!.
     - Ну не совсем сказочный, а вот что не на есть самый настоящий, с глазищами, с зубищами и хвостищем.
     - Хочу! Хочу! – радостно хлопая в ладоши, закричала я и, схватив бабулю за руки, потащила ее к нашему дивану. Удобно усевшись на нем, я положила к бабушке на колени свою голову и приготовилась слушать ее замечательный рассказ.

     - Давно это было, - начала издалека бабушка, - ох как давно.
     Она ненадолго замолчала, подбирая нужное слово, а я, затаив дыхание, терпеливо ждала. Перебивать бабулю было нельзя, не положено.
     - Когда пришла война, - начала снова свой рассказ бабуля, - я была чуть постарше тебя, и потому все хорошо помню. Где-то за пол года до войны, наши хуторские станишники изловили за рекою несколько волков, повадившихся в наших местах пакостить, по хлевам да по амбарам промышлять. Все, что плохо лежит, что плохо закрыто, тащили прочь из ограды серые воришки. А намедне весь весенний приплод  колхозных баранов за одну ночь «порезали». Вот тогдашний председатель колхоза снарядил самых лихих казаков на их истребление.

 Долго казаки искали по степи волков и их логово, пока не наткнулись на глубокую нору в старом и сыром овраге. Волков на подступах  к оврагу всех положили из ружей, а волчица, охранявшая свой выводок, оказалась слишком живучей. У казаков уже все патроны позаканчивались, а она, раненая, обливаясь кровью, все клацкала и клацкала своими смертоносными зубищами, насмерть стояла за своих деток. В конце- концов казаки шашками зарубили и мать и трех кутят, туда же прикончили. А чего палку перегибать? В степи заяц и тушкан водятся. Бегай, лови, харчуйся, повезет , кабаном диким  наешься, коли охотник хороший. А в курень путь заказан. Нечего народ баламутить, да скотину изводить под корень.

Возвратились казаки в хутор со своими трофеями. Три волка, почитай каждый-то побольше любой дворовой собаки будет, да в придачу еще и волчица. Еже ли с них шкуры содрать, да вычинить, то такой тулуп знатный получится, сносу ему не будет.

А несколькими днями позже мимо того места, где казаки волков истребили, проезжал колхозный агроном Пронька. Мужик тихий и безобидный, потому как ученый был. В самом городе учился, щупловатый  да  угловастый, но слыл он в хуторе человеком мирным. Скандалы не учинял, в попойках не участвовал. И была у него молодая кобылка. Как звали ,сейчас вот так сразу и не вспомню, да и не суть дела. Норовистая и горячая была та кобылка. Ей бы хозяйскую руку  потверже , да по увесистей, ан досталась она Проньке. Вот и изматывала она его тщедушного как могла. То с бидаркой без него в степь сама сбежит, то за бок зубами его щелкнет, а то и просто копытом  бедалаге   на ногу наступит.

 Ну вот, едут они повыше той балки, где станичники волчью нору то нашли, а кобыла  раз, и встала как вкопанная. Уши к затылку прижала, глазища во , ногами на месте танцует. Уж и так  Пронька ее упрашивает, и  эдак, и кнутом страшит по хребтине её окаянной пройтись. А нет. Не сходит кобылка та со своего места. Ногами танцует, а вперёд никак. Заортачилась  молохольная и всё тут. Слез агроном с бидарки, может змея впереди где  шебуршит триклятая, их лошади страсть как боятся, за версту чуют. Бросил Пронька поводья на облучок  и  айда  смотреть, что там впереди могло лошадь напугать. Не пройдя и десяти шагов,  видит в кустах  ,что-то шевелится. Нагнулся, а там щенок. Неказистый да длинноногий, глаза, как луна, большие, да желтые, на боку рваная рана и кровь по краям той раны уже запеклась.

     - Эдак как тебя бедолагу то угораздило, в переплет то такой попасть? – сказал Пронька, протягивая к щенку свою узкую, с длинными пальцами, ладонь. Щенок оскалился и попытался  цапнуть  агронома за руку.
     - О, какой шустрый пострел! – отдергивая руку от щенка, проговорил Пронька.
 - А мамка твоя где? Чего ж одного то в степи бросила? – Сказал и осекся от собственной догадки. - Да ты не собака…, как есть не собака. Намедне , станишники говаривали, что всю волчью стаю порешили. Так ты из недобитых ,значит будешь?! Фортовый значит то. Ну что ж, - беря на руки совсем уже обессилевшего волчонка , продолжал  Пронька. - Коль выжил, добивать тебя не стану, не по-людски как-то. Кобыла с опаской покосилась на обоих, но с места не рванула.

     - Ну, это ты, молохольная,- прикрикнул Пронька на кобылу,- ты прыть то свою поубавь, не на войну чай едем. Не пристало человеку грамотному, гарцевать по полям, как осой ужаленному, – и, усевшись поудобнее  в бидарку ,  Пронька  положил в ноги волчонка. Беря в руки вожжи, зычно крикнул, погоняя кобылу: «Но, пошла милая». Лошадь рванула с места в рысь, только пыль за бидаркой и видели.

     Вечером уже весь хутор знал про Фартового. Старики требовали его добить  - Где это видано, чтобы зверя в одной ограде со скотиной держали?
     Мальчишки из любопытства толпились возле пронькиного тына, заглядывая сквозь редкие прутья и высматривая волчонка в чужом дворе. К вечеру с фермы пришла пронькина жена. Баба она была – огонь, не в пример Проньке. Настоящая донская казачка: кровь с молоком, чернявая, краснощекая, с длиннющей черной косою, красиво уложенной каралькой на голове. При ее появлении Пронька как-то сник, и без того тихий и мягкий, рядом с ней он чувствовал себя мальчишкой.

     - Уже бабы разнесли, - раздосадовано, видя как Агафья, идет напрямки  к хлеву, произнес  Пронька  вслух, и засеменил за женою следом. Открыв тяжелую дверь в хлев, Агафья спросила: «И где?».
     - Кто где? – не сразу поняв о чем вопрос, переспросил Пронька.
     - Ты мне комедии не ломай то, волчонок твой не добитый, где говорю?! – Агафья быстрым шагом шла по хлеву, заглядывая в поисках падранка в каждый угол.
 – Где спрятал, говорю?! – уже в конец теряя терпение, подступилась она к мужу, - Где же это видано, чтобы зверь, рядом с коровами хлев делил ? Не бывать этому! Либо сам его пореши, либо я это за тебя сделаю. А об детях ты ирод подумал? Ан как вырастет, как зубяками щелкать начнет? По хлевам чужим кур да гусей таскать, телят, да баранов «стричь»?
Проньке  жаль было несчастного бедалагу, лежавшего под рогожей,  рядом с мешком размола, в самом дальнем углу хлева.

     - Ты скажешь, где ты его прячешь, ирод? - не унималась Агафья. Пронька, стараясь опередить супругу, метнулся в дальний угол хлева, но тут волчонок издал слабый писк, который может вырваться только у бедного, беззащитного младенца, оставленного в этом огромном, страшном мире без попечительства взрослых. Агафья вздрогнула от неожиданности и остановилась, шаря глазами в поисках пискнувшего  волчонка. Следом раздался более сильный писк, и он выпал из-под рогожи.

Маленький, худенький головастик, с несуразно большими, длинными лапами –ходульками . Взъерошенная, тусклая, черная шерстка,( как щетина у старой обувной щетки чистильщика сапог), ежиком торчала в разные стороны. Тонкий, крысиный хвост, подобранный между лап под голое брюшко, трясся в мелких судорогах, а непомерно большие, желтые, как репа глаза, со страхом и надеждой смотрели на людей. Агафья молча осмотрела спасёныша,  и  ее гнев медленно улетучился, уступая место откуда-то  навалившейся жалости.

     - Худющий  какой, - разглядывая  волчонка , произнесла Агафья. – Небось кушать хочется, гляди как пузо под хребтину подобралось.
Пронька стоял рядом, боясь пошевелиться. Оно- то конечно правильно  баба  его смыслит. Волку место в лесу,   а ли на воле в степи бегать, но не возле овна бока отлеживать. Но как такого заморыша одного в степь выбросить? Как можно то?!

     - Чего ирод молчишь? – стукнув мужа локтем ,проговорила Агафья. – Чай не видишь, голодный он, налей ему молока из крынки , что ли.  Пронька опрометью метнулся в хату. Схватив со стола крынку с утренним молоком, и оторвав краюху хлеба, вернулся в хлев. Волчонок с большим недоверием обнюхал предложенную ему тюрю. Осторожно, раз другой лизнул угощение и отошел в угол.

     - Боится, - раздосадовано проговорила Агафья, - Надо уйтить, не привык с людьми рядом быть.
     На дворе уже стояли станичники и в  пол голоса, обсуждали последнюю новость. Захар – местный председатель  колхоза, человек уважаемый и пользующийся не прерикаимым авторитетом, вышел вперед из толпы.

     - Ты это,  Пронь,  погодь,  не спеши в хату уходить. Мы тут проведали, что ты домой  волчонка – подранка притащил. Из не добитых  стало быть. Вот сход казаки собрали, чтоб так сказать, его судьбу порешить.  Убил бы ты его, за Христа ради. И тебе спокойно, и нам не хлопотно.  Пронька , притулившись спиной к  воротине, молча оглядел сабравшихся.
     - Мужик ты правильный, грамотный, - продолжал Захар, - но не нашенский, пришлый, значит, и закона нашего не знаешь, и с укладом нашим знаком плохо.
     - Да что вы там с ним лясы точите, - раздался из толпы голос Федьки  Кривули, - порешить щенка и делу конец.
     - Не дам! – не зная, как у него вырвалось, выдавил из себя  Пронька.
     - Эн  то  как не дашь? – удивился Захар.
     - Да так и не дам . – в первые в жизни Пронька  пошел против всех и против собственного страха в первую очередь.
     - Агафья. Ты то  чего молчишь?! – выпалил  было Захар, - Или тебе тоже ветер в степи голову  надул , и все мозги на бикрень , поукладывал?
     - А чего орем то?  Чай не глухая  ,-крикнула в ответ Агафья, -Казак сказал – так тому и быть. Я не стану мужу перечить и поперек его воли не попру.   Пронька  впервые в жизни сделал то, за что  ему не было стыдно.  Внутри его проснулось  до сели незнакомое чувство, от которого петь хотелось  дурниной  на всю округу.
     - Всё, станичники, своего решения не сменю, - выдавил  Пронька  и облизал пересохшие губы.

     Хутор ещё долго судачил, и о  Проньке с Агафьей,  и об их волке. Но время шло и о «Фортовом» стали забывать. А он рос смешной, неуклюжий и удивительно смышленый.

 Наши хаты стояли рядом, не широкая межа разделяла два участка: их и наш. Если в гости сходить, или по делу какому, так перешагнул через ту межу и ты уже у  Проньки.  В то время у нас своя собака жила, большая, кудрявая, как овечка. Злющая , как сто чертей.  Бывало, если ,сорвется с привези, ох и чудила  по округе, ребятню с бабами по оградам разгонит, кто на тын заскочит, а кто пошустрее, на дерево, заберется от ее зубов. Пробежится вдоль по улице, ферму с боку оставит, лошадей  да  коров сильно пужалась  бестия, и прямиком к речке. Бабы, что на мостках белье полощат, издали её завидев, такой ор поднимут, что на другом конце хутора собаки в лай подымались.  И бежит мой брательник,  энту стервь , на речке ловить, да на привязь потом во дворе садить. А в последнее время Кудря - так звали нашу собаку за шерсть длинную, сповадилась  к пронькиному  волчонку захаживать. Митька, по речке беглянку ищет, а она в соседях ,лежит, подле Фартового, да кость сахарную, у него забранную, грызет, зубы свои белые об нее чешет.

     А война летом,  в самую ,что не на есть страду то и пришла. Зерно с полей ещё не все по убирали  и обмолотили, а вот и она проклятая у ворот стоит. Всех мужиков на фронт забрали. И батьку нашего, и двух старших братьев – Митьку и Ваньку. Остались на хуторе старики да бабы с дитятками малыми. Захара и Проньку  на фронт не взяли. Уж как они и  просили, и заявления в сельсовет не  носили, им отвечали: «Ваш фронт тут. Стране зерно надо, молоко, да мясо. Одними снарядами и танками войну не выиграть». Вот и остались они колхозом руководить. С бабами зерно с полей до убирали,  просушив, на подводы сгрузили и повезли они зерно на узловую станцию. Часть картошки в бурты зарыли, на посев весенний схоронили, остатки между хуторянками поделили.  Зерно посевное в затон свезли, с глаз долой. Там старые склады стояли. Авось до весны долежит,  будет ,что в землю бросить. Стога сена тоже в затон свезли, от греха подальше.  Каждый день с волнением возле клуба слушали сводки с фронта.  Наши один за другим  города сдавали.  Пал  Брест,  Минск,  Павловск.  Немцы рвались к  Москве. И тем тревожнее становилось на хуторе. А как в хутор придут, куда тикать то с малышней голопузой ?

     Осенью немцы пришли в хутор. Как сейчас помню, рано было, с реки первым морозом потянуло. Туман белый, как молоко, над речкой растекся. Плотный .Не зги не видно. Солнце еще только краюшек из-за горизонта показало,  и вдруг в вязкой тишине раздался шум машин и приближающихся мотоциклетов. Нашу то технику всю, почитай кроме тракторов, на фронт отправили, и подводы, что по новее, с лошадьми туда же определили. А тут такой шум. Собаки , остервенело с цепей рвутся, лают,  над хутором отродясь такого ора  слыхом не слыхивали. Моя мать, проснувшись, босая к окну метнулась, а там фрицы. Вот она сестру мою старшую разбудила, да во двор обе опрометью и кинулись. А там, энта шельма ,Кудря,  с пеной у рта,  дурниной орет, из-за овна выглядывает, цепь рвет. Мать с Мотькой из хлева козу с козленком, курей да гусака с гусынями в дом и определили во второй погреб, где соленья, да варенье всякое хранилось. Туда же муку и пшеницу яровую  спустили.  Крышку закрыли у подполья, сверху домотканую дорожку бросили. Мы не спим, на печи русской лежим, не живы - не мертвы,  немцев дожидаемся. У матери в хлеву корова «Чернушка» с телком стояла, да пяток поросят. Всех в избу не возьмешь, не спрячешь от чужих глаз. Как расцвело, немец всех хуторян к клубу, как  скот, со дворов  посгонял:  и стариков и баб и детишек.

     - Баба, а страшно было ? – тихо спросила я бабулю, с трудом от страха переведя дух.
     - Страшно. Время было тогда страшное. За себя , да за близких  и за страну. А ну как фриц  до Москвы дойдет.  Мы  то  малые были. Нам салочки,  да казака-разбойника подавай, но уши то имелись. Хошь- не хошь,  а слышали, об чем бабы возле изгороди судачили. Да и немец не дурак. Он свое гнёт: власть поменяем, коммунистов да комсомольцев всех к стене поставить грозит, а нам приказано на Великую Германию работать. Тьфу !!!
     Бабуля в сердцах сплюнула и давай себя крестным знаменем освещать.
     - Прости за Христа ради рабу твою непутевую.
     - А дальше то, что было? – заерзала я на диване.
     - А что дальше?  Фриц по хатам пошел, по амбарам, да по сараям скрести. В тот день всех наших поросят со двора и позабирали. Мать причитала, офицера немецкого Христом Богом просила, чтобы хоть супоростную  свинку на расплод оставили. Всех ироды забрали. А вот коровку с теленком не тронули. Видно нас, детей пожалел. Нас, считай, шестеро у мамки на руках осталось. Мал мала  меньше. У Проньки с Агафьей трое ребятишек было, так у них хлев полностью от животинки по вычистили.  Ни куренка,  ни цыпленка, ничего не оставили. А тут вечером в хату постучали. Это наша учительница пришла. О чем они уж с мамкой моей говорили ,не ведаю, слишком тихо, шепотом говорили. А на утро моя мамка,  Пронька  и учительница Мария Семеновна ушли в город к узловой станции. Мы, детвора, на хозяйстве остались. Птицу покормить, козу да корову нашу подоить, на стол чего собрать. Пронькин  волк, как они ушли, выть начал. Повыл, повыл, да с цепи и сорвался. Агафья звала его, звала, а он стервец, за околицу, там его только и видели. Даже не оглянулся на прощанье. Через три дня мать домой вернулась, уже вечерело. Кудря  залаяла, значит,мамка к хате подходит. Чуяла она ее за версту. Мы к дверям, мамку встречать, а она не одна, рядом с нею трое мальцов. Грязные, оборванные, худющие, плечики острые, руки тонюсенькие.  Одни  глазяки.  Накормили их всех с дороги: два мальца и дивчина совсем маленькая,  годика два отроду, не больше. После ужина покупали  их,  мать велела посреди ночи печку растопить,  в топке одежонку то их и спалила. Тиф по соседним хуторам ходил, людей, как траву на покосе косил, целыми избами, да хуторами. Никого не щадил. У Проньки  в тот же вечер две новых девчушек появилось. Это они с мамкой на узловую  ходили, там фриц  эшелоны  с раненными нашими по бомбил. А рядом, в товарных теплушках, завод эвакуировали. Оборудование вывезли еще намедни, а вот персонал вечером отправить должны были, вместе с семьями, вглубь  страны. Вот их - то вместе с солдатиками и положили на той станции. Кто жив  остался, в город подались, кому было куда идти, а тех, кому некуда ,  всех в деревню и привели. Почитай двенадцать  мальцов и двух взрослых женщин. Кто сколько смог, взяли их к себе по хатам. А Фартовый их всех возле станции  догнал. Так всю дорогу и сопровождал,  аж  до самого хутора.

     К зиме голодно стало. Немцы все дворы  вторично  по обчистили,  у кого лошаденку, у кого поросенку, а нашу Чернушку опять не тронули, даже телка оставили. Мать утром молока  с козы надоит, яйца соберет, вот и завтрак с хлебцем румяным. А Чернушкино  молоко, почитай  все по соседям раздавали, у кого детки малые. Мы с сестрой только пару крынок от Чернушки домой заносили. Фартовый  выть начал сильно, особенно по ночам. Так жутко.  Пронька,  чтобы не навлечь на свою семью беду, отцепил его с цепи. Уйдет в степь, значит так и надо. С этого дня волк поселился у нас за овином.  Шибко ему наша Кудря , по нраву пришлась. Днем в кустах заснеженных отлеживается, а в ночь прыг,  через тын,  и нет его. В Войну в степи зайца, да лис много стало. Голодно им в степи голой, вот они к людям по ближе и шли .  Заяц где стожок сена подщиплет, где кору у яблони подгрызет. Стал наш волк вместе с Кудрей на этих зайцев охотиться. Через день, да каждый день. И знаешь, что интересно, такой добытчик он был, ни разу без трофея с охоты не возвращался. Каждый день по паре зайчишек на нашем крыльце мамку дожидалось.

 Агафья шкуры заячьи  вычиняла,  мамка моя рукавицы да шапки – ушанки с них шила. Позже в город на базар их с Пронькой снесет, на соль да керосин обменяет, а повезет, так и сахара кускового, или мыла брусок добудут. Так и кормил нас Фартовый,  почитай две семьи, цельных два года, пока немцы на хуторе стояли. Благодаря ему,  да Кудре  ,живы все и остались.
     - Баба, а что потом с волком сталось ? – спросила я бабушку, уж больно понравился мне этот волк.
     - Да когда наши в наступление пошли, бой в аккурат по границе той балки, где логово волчье  находилось, проходил. Там его бедного и настигла шальная пуля. С тех пор ту балку волчьей называют. А  хуторские, к волкам мнение изменили. Если завидят , серого в степи, больше за ружье не хватались. Зверь то он разный бывает.


 А Кудря , через месяц,  после того, как волка убили,  ощенилась шестью щенками. Один прям вылитый  Фартовый оказался. Точь в точь, как отец. Его Агафья сама забрала,  в место старшего значит. Всех щенков по хутору разобрали. Ох и охотники же они были знатные, на зависть любому соседу.
     В тот вечер я долго не могла уснуть. Так жалко было волка, не добежавшего до дома. Ночью мне приснился черный волк, с горящими, как у кошки, желтыми глазами и пронзительно- мудрым  взглядом . Он стоял на краю волчьей балки и пристально вглядывался в синюю даль. Мягкий ковыль льнул от ветра к его лапам. А чуть поодаль  от него виднелись еще волки. В воздухе пахло прелой травой  и первым снегом. Так и ушли они вдоль по той балке в сторону реки, беззвучно, по кошачьи,  ступая на мерзлую землю.  Впереди шел Фартовый, а чуть погодя, след в след, шла его стая. Хотелось крикнуть ему: «Спасибо тебе, Фартовый, что не дал моей бабушке в войну от голода умереть», да не успела, потому, как проснулась.
      За окном шел первый, в эту зиму, снег. Его огромные, белые хлопья,  долго кружили в морозном воздухе, а потом тихо ложились на стылую землю. В эту ночь к нам пришла настоящая, снежная зима.