Чистота сердечных сокращений

      
     Он прошаркал до лифта, спустился, нашёл газетный киоск. Устал, и назад, в койку – газетой вчерашней пошуршать. На следующий день отважился и потихоньку, с передышечкой, обошёл территорию. Когда на "скорой везли", ничего ведь не видел, а тут, оказывается, целое хозяйство. У дальнего забора – одноэтажные строения. Одно, с трубой, похоже, котельная. Другое, за деревьями, без окон, не иначе – морг. За ним – длинное, стеклянное, и дорожка гравием – теплица.
     – Что выращиваете – огурчики, лучок? – спросил проходящую, в халате, смурную. Из любезности.
     – Ага! – окрысилась та, даже ход замедлила. – Лучок! Х...в пучок!
     – И это дело, – одобрил он миролюбиво. – У кого в чём дефицит...

     Болезнь крепко прижучила. Но помаленьку отпустила... Не сама, конечно, врачи помогли, чего уж там. И теперь ему всё вокруг занятно. Так бывает: болит – глаза не глядят ни на что, или после наркоза как чумной, а полегчает... Ну, сами знаете.
     В такой большой больнице он впервые.
     Корпус А. Семь этажей. Окна – евростандарт. Занавески богатые. У входа – длинные автомобили, видать, начальство. Под окнами сад с деревьями и подстриженными кустами. Отмостка у здания – плиткой. С другой стороны – ёлочки кремлёвские, голубоватые. По периметру – жёлтая акация. Пчёлки в цветах копошатся. Вдоль забора, до самых ворот, как в строю – остроголовое дерево туй.
     В корпусе Б, где он помещается – вот, напротив – тоже всё хорошо. Палаты светлые, на четверых. Над кроватью кнопки, лампочки – сигнал давать, если что. Лекарства – прямо на тумбочку, в пузырьке с фамилией. И врачи – вежливо:
     - Ну, скоро на танцы! Молодцом!
     Уколы ходячим – извольте в процедурную, не опаздывать.
     – Георгий Иванович! – зовут из окна. – На перевязку.

     В отделении много женщин, есть и молодые, лет по пятьдесят. Их палаты на солнечной  стороне. В кроватях, видать, жарко – двери раскрыты, вентилятор жужжит. Одеяло прочь, рубахи задерут докуда не жалко и спят... По виду и не сказать, что сильно хворые.
    
     Нынче ночью был переполох, трёхзвон: бабке Нюре, из пятой, плохо стало. Пришла неспешно Тамара:
     – Давай, бабуль, повяртывай, продырявлю... Во! Нынче не помрёшь! Не охай, старая.
     Соседки добавили снотворного, поговорили ещё, поглядывая на Нюру – как она? – и заснули. У мужиков, что в палате напротив, сон – как рукой. Потянулись курить. Травить кто про что. Получалось, в основном, про бывшую работу. Редко, кто загнёт байку греховодную. А так – всё одно, на колу мочало...

     Благополучно прошла ещё неделя.
     Катится, дребезжит по коридору тележка с ужином. Кусок варёной рыбы с картофельным пюре. Пюре, правда, серое и кладут много. Но можно не доедать – не ругают. Ещё и кисельку с печеньицем. Кисель больно хорош – густой, с крахмальными бомбошками, сизоватый на цвет. Напоминает армейский, из концентрата "Чёрная смородина".
     Лежачим – опять уваженье – принесут на тумбочку. А есть, пить – сам решай. Народ хоть и болеет, но едят все исправно. И казённое, и своего, из холодильника, добавят. У кого, прости господи, запор, употребляют слабительное. Микстура "Ураган" ускоренного действия. Говорят, китайского производства. Огромной разрушительной силы...
     Но это – для живости разговору, так сказать.

     В холле по стенкам диваны, телевизор неисправно стоит.
     После ужина посиделки – бабки, бабульки, гражданки... Как различать? Просто. Что на голове. Платочек чистенький или гребешком за уши прибрано – бабулька. Сельская, среди городских небойкая: стеснение. Бабки, те стрижены. В волосах – проплешины. Во рту – льготное железо. Многие, которые фронтовички. По отделению ходят в спортивных штанах и футболках. Языкастые – права качать. А гражданки – в причёсках, химия с заколками... Капризные. Всё у них плохо. "Лучше уж сразу... врачи неграмотные..." Продавщицы. Ходят парами, халаты до пят, блестят как ёлочный шар. На посиделках, среди простоты они вроде как нечаянно... мимо прогуливались.
     Георгий Иванович уж, на что со всеми любезен: доброе утречко, как почивали, а к эти без симпатии. Вообще-то, расположен к дамскому полу – и разговор поддержит, и внимание окажет, уважительный такой. Сами-то друг дружку слушать – терпения нет. Вот и приладились ему жалиться... А иная, посмелей, заглянув в палату, попросит по-свойски:
     - Иваныч, разотри плечо. Ноет, будь оно неладно. Погода, что ль...
     Мужики переглядываются, ухмыляются... Не иначе – завидуют.

     Вот и нынче, расселись по диванчикам, он – в серёдке. Склонил голову во внимании, поглядывает. В некоторых – волнение: изуродованные подагрой и работой пальцы беспокойно перебирают петельки, теребят пояски. Что они знали всю жизнь, эти женщины? Сносить нужду, гнуть горб, – хоть в деревне, хоть на производстве – растить детей, одолевать мужнину пьянку... Им полежать в больнице барыней, да если не особо болит, да навещают из дому, со вниманием – редкая радость.
Хочется поговорить, поделиться своим. Будет ли ещё возможность, бог весть...

     – Ждёшь, бывало, в окне. А он где-то пьяной упал... Волокёшь... как на фронте...
     Это тётка Груня вспоминает, как начиналась её семейная жизнь. Она войну прошла санитаркой... огни и воды. Вернулась, цела-здорова.
     – Баньку топила, в постелю ждала... а он сапоги снять не может... – голос дрожит, будто вчерашняя обида. – Утром – одна злость. Сидит на лавке, мотается... Я у печи... Хлоп по заднице, похмеляй, мол, жана... да... того самого... Ну, я его и похмелила. Поленом, да не раз. Крута была... Больше не выходила, ну их... Мужики-то были, как не быть. Были. Хаживали... Жаловали. Один полюбовник и по сей день жив. Всегда спросит: "Как, Груня? Может, дровец? Крыша, не худа ли?" И дети. Трое... разных отцами. Такая вот жизнь...

     Заговорили, перебивая друг друга. Некоторые с осуждением поглядывали на Груню: пьянка-то у всех, а коль жена – надо терпеть.
     Георгий Иванович не знает, на чьей стороне правда, вздыхает. Придумали ведь – "бог терпел и нам велел". Терпели – и что? Пьянка и озлобление, зачатые по нужде дети, растущие зверятами от нелюбви...
     – Не-е-ет, девки! Вы уж как знаете, а я за своё скажу, – вдруг вступает в разговор плотненькая бабулька. – Ране-то всё недосуг: трах-бах и побежал. Теперь я хитрей... Будь добёр, прежде погладь святое место, приласкай, небось, не к спеху. Сама я на ласку, ох как, отзывчива. Чую, зафыркал, запыхтел, лось старый... Ну, думаю, и тебе на пользу. Так и приучила на старости. Теперь день-деньской крошки сдуват да оглаживат всяко, рук не покладая. Вот так-то, девки! Так-то, подруги мои, не гляди, что шестьдесят. Живая ишо!..
     – Ой-ой-ой! Уж вот этого не надо – нежности телячьи! – всплескивает полные руки гражданка, бигуди под косынкой. – Я как вышла на пенсию – всё, сказала своему, хорош! Закрыто на заслуженный отдых. И живу на своё удовольствие – профилакторий, в Ессентуки – здоровье промывать, к сестре съездить на месяцок. Благодать!
     – А он? Твой-то? К девкам на трассу, или имеет кого?
     – Его дело! Лишь бы не лез – всю жизнь не обязана...
     – Так и спите поврозь? Какая ты... томная, а, бабы? Глянь-ко!
     – Второй год как помер, - гражданка крестится. – Пельмени доедал, вторую пачку, торопился, видать... Обнадёжила в день рождения... Поперхнулся, и...
     – Сгубила мужика! Так и вдовствуешь, молодуха?
     – Ходит один... по предварительной договорённости. Телевизор починять... Одна морока!

     Георгий Иванович улыбается, переводит взгляд с одной на другую: кто жеманится, привирает, кто до старых лет радости не знал, у кого-то моглось да не случилось...
     – Эх, девчата, что сказать вам, мои хорошие...

     Подошло время вечерних уколов.
     Со вздохами, разом превратившись в хворых и болезных, поднимаются они с насиженных мест и деловито, одна за другой, тянутся к процедурной.



     09.04.2010 г.