Старые Глаговки глава 1. Ненаписанное письмо

     Первая  половина рабочего дня у Алексея -  бодрая, полнокровная, с ответственностью и репрезентативностью вcех дел дежурного  по станции, с  розыском, увязыванием, оформлением трудных случаев грузоперевозки.  А он – дежурный по станции.  Забываешься, кто ты и что у тебя на душе. Всем всё надо, и ты  прешь без остановки в таком  же раже и ключе, как и все остальные городские. Увещеваешь, требуешь, просишь, ставишь в известность. То есть ты -  такой же городской, как и они, ничем не отличаешься.

     Но вот пробил полдень. Весовщицы потянулись обедать в контору, доставать  свои  баночки, сверточки,  очередь к тебе редеет, и ты  в который раз понимаешь, что все они через  два-три часа пойдут в свои городские теплые квартиры с горячей водой, магазинами, семьями, налаженным отдыхом, а  ты им не товарищ. Тебе вместо отдыха придется пилить и пилить электричкой до деревни часа полтора,  рубить дрова, разжигать печку и проклинать свою одинокую жизнь. И чтобы выдержать это незаслуженное рассогласование с людьми  города,  ты  заходишь  в гастроном сбоку, где вино, берешь две на карман. Первую – в нижний и до дома. Вторую – в верхний и сейчас, в электричке. Но надо уметь донести прилично, как простой советский человек, чтобы не оттягивались карманы, чтобы пальто не перекашивалось. И найти тамбур не слишком загруженный, но без ротозеев, всегда алчущих помочь отхлебнуть.
     И  наконец, сделав первый глоток, вспомнить диалог с начальником комбината. Пусть электричка еще не поехала, люди входят и  выходят, главное - ты уже в обойме.

-  Я бы дал тебе квартиру, - как бы говорит начальник комбината.
– Ты и сам знаешь, что ты ее заработал. Но понимаешь -  по штату тебе уже положено быть  начальником площадки и семейным, а ты всё еще  в дежурных ходишь  и одинокий.
- Разведенный, - как бы  уточняет в том диалоге Алексей начальнику.
- Тем более, - настаивает на своей позиции начальник.
– Это только место в общаге. Ты и сам не пойдешь просить, ты понимаешь, что это всё как-то сомнительно. Социальный портрет твой  как-то не выписывается. Впрочем, будем с твоим непосредственным начальником советоваться, будем что-то решать.

     Смысл последних слов  Алексею известен. Всё останется  там же. И так же. Да, это первый удар  дороги. Второй – это когда  все  успешные вываливают, оставляя вагоны полупустыми, а  тебе дальше пилить и пилить  лесами еще минут сорок одному, хоть волком вой. Ну и  второй глоток из бутылки. Да. Теперь уж  редко-редко  где огонек просветит. На своей станции вообще один выйдешь, чего говорить. А потому, что все  свои социальные биографии  привели в соответствие   со своей производственной биографией, а ты - нет. И сиди теперь в деревне.

- Ну что? Явился - не запылился? Черт тебя подрал, пьянь такую, когда ты только  отопьешься и сдохнешь где-нибудь в канаве и перестанешь меня, несчастную  пожилую женщину,  мучить! – иезуитски, через зыбкую деревенскую выгородку  в избе, с приторной  готовностью скандалить, начинает мачеха, вторая отцова жена, его главный враг в избе.

Что я ей такого сделал, что она меня так честит? И за что так ненавидеть меня? Вот тебе крест – не помню. Ну да, отец не любил мою мать, всегда повторял, что его насильно на ней женили. Дед мой  пообещал кому-то, что сына своего женит  только на сестрах Чистовых, чья изба в середине деревни, и ни на ком  боле. Но я-то тут причем, что ты несчастлив был с моей матерью? Еще  и повторял, что  не люблю ее сына, потому что  он на мать похож и  характер от нее. Тихий, робкий, покладистый. А от его характера ничего  основополагающего нет. А на кого мне быть похожим-то? Ну, да, ты – буян, и что?

     Это был третий удар социума, который следовало  запить, и, следовательно, третий глоток. Мне положено. Черт бы  побрал этот топор и эти дрова, ночью их рубить. Нет у рода похорон. Род хоронит мать, а  отец ярмарку невест себе устроил. Теперь он хозяин. Все деды на холм предков ушли и  ему  не указ. Приходите, курочки мои, я выбирать буду. И это на старости лет!

- Да, вижу, ты недурна! – шли   разговорчики  в горнице, в первой светлой  половине  избы до русской печи. -  А скинь-ко кофточку с груди. На  грудь твою посмотрю!
- Ну что ты, Иван Игнатьич, мы ведь в годах уже, шестой десяток пошел.
- А скрывать тут нечего! А как же мне выбирать-то? В юности кошку  в мешке подсунули –  вот и страдал всю жизнь.
- Да наслышана, наслышана, Иван Игнатьич, скину, ты только отвернись!
- А вот этого не будет!

Она снимает.
-Ладно, ладно, вижу, что подходишь, одевайся! А по хозяйству всё умеешь?
Кивает.
- А к любви желание есть или так, для проформы пришла? Я  ведь замуж тебя беру, а не как-нибудь! И давай, чтоб  без обману. Чтоб потом не брать палку и не выгонять голой на смех людям на улицу. Я этого не люблю. Я ведь районным ответработником был.
- Да, я слыхала.
- А потому я и  себя помню и других не хочу затыкать. Так как? Согласна или нет?
-Экий вы скорый, экий вы баловник!
- Ну то-то. Ох, как печка ты!
- Как печка, Иван Игнатьич!
- Прямо даже не знаю, что с тобой делать. Только до тебя дотронешься -  опять весь вспыхнешь. А  это я оттого, что  в  мужиках натерпелся.
- Что ж так?
- А богомолка она была. Ей бы только в церковь ходить.

     Потом   уж,  видя, что  Алексея  не вышибить из избы,  придумали отец с  мачехой  и вообще завирально, не знаю, что  бы врачи сказали, может ли человек на старости  лет  такие положения выдумывать  или нет, а  мне так  кажется это странным. Придумали, что он вовсе  не сын их и занял-то эту половину незаконно. Тогда  суд подтвердил законность его  нахождения здесь. Алексей  -  сын,  подтвердил суд. А они опять – нет, он неизвестно откуда взялся и вот занял половину избы и не выезжает.  А куда выедешь? У него промежуточное положение: в Москве  отработал,  а здесь живи. Эх, брата нету, он  бы  посоветовал  или внушил что!

     Да, одно средство – гнать  его  каждый день, чтоб ему самому тошно было, чтоб он сам съехал. У  отца Алексея, когда  тот жив был,  самодурство  тоже  было, но спорадически. Сначала он  мог  здраво рассуждать, хотя и однобоко. Пытался влезть в дела  алексеевой  семьи. Но тот   всегда говорил ему: это мое дело - моя семья. И он, осердясь, начинал нести  околесицу, сначала один, а потом  вдвоем с мачехой, а   после смерти отца   она на два  голоса пела со своим сыном от первого брака.

     Теперь надо печку разжигать. Наслушавшись отборной ругани - образчики  в печенках сидят – и никакой ты не сын, мать-перемать, и никогда  сыном не был, у меня один только сын, а ты – проходимец! - надо выпить. Хорошо, что   две взял. Надо вторую начать - первая пуста.
 
     Вообще-то печку всегда топила мать. А  Алексей,  как кончил техникум, так пошел дежурным на станцию. И  хоть   деревенский мужик, а печку не приучен и не любил  топить, но теперь приходится.

- Да чертей на тебя наслать, да чтоб плетьми тебя по преисподней гоняли да побегал босыми ногами…
Если бы не красное – ни за что бы не выдержал.
- Здесь один честный и благородный сын – это мой сын. И изба моя по наследству, и всё   ему достанется! А ты – нет никто и проваливай отсюда!

     Она умела злословить и наговаривать на людей, то есть держать оборону. Алексей  до смерти отца никакого сына мачехи не видел, а теперь он откуда-то взялся, зачастил к ней в избу, сидят и  громко так, чтоб  слышно было, обсуждают: «Когда этот черт провалится в тартарары?»

     Сейчас, прилаживая подушку на ухо и пытаясь заснуть, как всегда именно в это время ужасного  опьянения и ужасного  оскорбления, у него вдруг пошло  продолжение   письма, которое  никогда не было им написано, это он знал, и которое он никогда не отправит. Это он тоже знал. Он всегда будет писать этот ответ на  несуществующее это письмо.