Целое

  Целое говорит нашими устами. И там присутствует все - глубинные, незалеченные травмы и грандиозные достижения, черные страницы и светлый подвиг, неряшливая обыденность и космическое геройство.
  Всему есть место, даже "вечным нам" - вчерашним, позавчерашним, сегодняшним и завтрашним.
 
  Возникший как рядовая невеликая казачья крепость, усилиями железной дороги и потребностями третьего шелкового пути ставший крупным зерноторговым центром, в революцию и гражданскую Челябинск подвергся немыслимым передрягам.
  Промышленники, купцы, духовенство, кулаки, крестьяне и ремесленники попали под красное колесо по-полной.
 
  В девятнадцатом году здесь квартировал Чешский экпедиционный корпус, где служил Ярослав Гашек.
  Кто не знает, автор "Приключений бравого солдата Швейка" - книги, которую Рыба, дай ему бог здоровья, цитировал наизусть лет с четырнадцати наравне со "стульями" и "теленком".
  Даже мемориальная табличка имеется - небольшая, мраморно-серая с выпуклыми буквами - не Рыбе, Гашеку.
 
  В конце шестидесятых централизованно потащат газ, который прежде получали из местных газгольдеров - аккуратных, пузатых, больших, покрытых серебрянкой емкостей. Двор перережут траншеями, из которых валом полезут кости. Человеческие.
  И мы поймем, что живем на кладбище. Поговаривали, на чешском, но потом выяснится, на церковном. Сама церковь была снесена в двадцать девятом, а в тридцать седьмом построят кинотеатр Пушкина.
  Но пока мы-счастливые, прячась в траншеях, играем в войну ружьями, купленными на деньги, подтянутыми Гурей у родителей, а Калуга хвастается, что нашел нерасколотый череп Бедного Йорика.

  Кто такой челябинец - середины восемнадцатого, начала девятнадцатого, двадцатого и двадцать первого веков. Чем отличается от жителя хутора, деревни, малого города. Екатеринбуржца, тюменца, курганца, москвича или питерца. Южан и северян, европейцев или азиатов.
 
  Житель заводского поселка, расположенного в пределах городской черты, вассал промышленного барона, обладатель хатки, сарайки и небольшого огорода. Или незатейливой квартирешки в хрущобе, пуще, комнаты в общежитии.
  Человек, все житейские вопросы которого решались директором завода по представлению непосредственного начальника, но с согласия профсоюзника и партийного секретаря.
  Работа, зарплата, премия, всякие дополнения, прибавки - не всегда законные, но все-таки. Коммуналка и жилье, путевки и учеба. Друзья и собутыльники, начальники и бригады. Посадка картохи, похороны, детский сад и строительные материалы. Спорт и культура.
  Вся материальная жизнь - оттуда. Целиком. Даже вера - красная идея и бог Сталин, а город, то есть, центр, выступал как прекрасное далеко. Большая земля по праздникам.

  Дед Митя, на самом деле, Мордух, если на идише - Мордхэ, имя заставила сменить дочь, когда ненадолго вышла поучительствовать, в двадцать седьмом защитил инженерный диплом в Киевском теплотехническом.
  Спроектировал теплостанцию, которую уехал строить в Мариуполь, и на которой до войны прослужил главным энергетиком.
  Разумеется, с перерывом на тридцать седьмой, когда руководство стратегического объекта зачистили в одночасье. Всех, кроме нескольких человек.

  Уже в пятьдесят третьем, возвращаясь с каникул в Пермский университет, отец столкнется в поезде с майором госбезопасности, который за поллитрой поведает историю освобождения Мордхэ Наумовича.
  По новой московской разнарядке полагалось кого-то отпустить - мол не гребенка, а вдумчивое расследование, и начальник красным карандашом отчеркнет самый низ смертельного списка, куда по счастливой случайности попадет дед. Так, придуманная в революцию фамилия спасет ему жизнь.
 
  И с тех пор замолчит, посмурнеет, станет сверхосторожным - ни одного лишнего слова.
  Выдержка, педантизм, предельная скромность, железный профессионализм, скрупулезная, изматывающая, запредельная забота о близких и дикий, немой страх за детей. Потом за меня - внучека.
 
  Мужественный, добрый и очень ответственный человек. Гиперответсвенный. Помогал крупно, по-полной, по первому свистку, страшно переживал, если у кого-то потекло носом, впрягался молча и не предъявлял счетов. Никогда и никому.
  Трепетно ухаживал за бабой Полей, терпеливо стоял сразу в двух очередях за творогом - себе и нам, натирал паркет по воскресеньям, внимательно читал журнал Здоровье и мемуары Пабло Казальса.
  Следил за политикой, вечерами по-тихому слушал секретные голоса, играл с папой в шахматы и наматывал километры пешком.
  В сорок первом эвакуация.

- Что вы, немцы - культурные люди, это все пропаганда, - уговаривали еврейские соседи и сослуживцы, - хуже не будет.

  Хвала господу, не послушались и, собрав скромные пожитки, отбыли. Сами понимаете, от любимых соседей осталась только память, царствие им небесное.
  Заселились в барак на Симстрое - на всю войну. Угловая комната - считай, свезло, поскольку два окна, соответственно, пара малюсеньких участков под картошку.
  Детей в школу, баба Поля - учительницей русского языка, Лиля поступит в мед, а сам к Зальцману на танковый завод, где всю войну проживет на раскладушке.
 
  В сорок шестом завод выделит двушку в Комиссионке, в доме рядом с фонтаном-аистом, построенном на месте взорванного в тридцатом католического собора, где они до пятьдесят первого будут жить вшестером - Мордхэ, баба Поля, мой папа и Ева, которая закончив пед упорхнет в Ленинград, устроится в Спутник, и в семьдесят втором, выйдя замуж за итальянского профессора, переедет в Милан на пмж, а в семьдесят пятом, усилиями всей семьи, ляжет под электрошок в нашу родную психушку.

  Еще прабабушка - еврейская аристократка, у которой до революции был собственный выезд, десять тысяч на булавки и две китайские вазы, полученные в подарок от императрицы.

  И младшая сестра бабы Поли.
  Лиля - та самая медичка-отличница, диагност от бога.   
  В конце сороковых встретит своего человека. И тогда же, накануне свадьбы, человек покончит собой - ему настоятельно предложат выступить с осуждением врачей-убийц, и он не найдет другого выхода, после чего Лиля уедет в Сороковку - страшно закрытую лабораторию крови.
  А потом Миша - дядь Миша, молодой морской офицер, влюбившись с первой секунды на всю оставшуюся жизнь, дойдет до Берии Лаврентия Палыча, который выслушав, покрутя пальцем у виска и хмыкнув, отпустит любимую из запретки.
  Они поженятся и, в конце концов, забрав прабабушку, осядут в Феодосии в махонькой двухкомнатной хрущевке, куда мы с дедом будем ездить каждое лето на два месяца.
 
  Традиционно элита заселяла центр.
  Директора заводов, секретари райкомов, чины советской власти, высшие производственники, охранители, работники идеологического фронта.
  Жрецы, войны и феодальные верхушки, существовавшие под приглядом обкома и министерским контролем, а главное, полном, беспрекословном подчинении идеологии и адептам новой веры-страны-деспотии.
 
  Сталин был всем. Богом-отцом, богом-сыном и святым духом. Императором и наивысшим жрецом. Ученым и предсказателем, палачом и дарителем, войном и врачевателем. Создателем и героем нового эпоса, наиновейшего завета, строителем царства разума и прогресса, главным цензором и первым читателем.
  Но после двадцатого съезда вера придет в упадок. В течение одной ночи вождя снимут с пьедесталов, уберут упоминание о нем из газет, журналов, призывов, плакатов и лозунгов.
  Партия гневно осудит культ личности и под долгие, продолжительные аплодисменты вернется к ленинским нормам, а на свободное место проникнет всеочищающий, лицемерный нигилизм.
 
  Эвакуация изменила все. От дореволюционного Челябинска ничего не осталось - несколько зданий, пара церквей с обрезанными куполами, заколоченная мечеть, синагога, которую отдали под завод медицинского оборудования, оставив евреям полторы комнаты.
  Город засыпало заводами, цехами, заводскими поселками, и, в результате сверхусилия, вселенского военно-тылового подвига, родился Танкоград - вся новейшая история оттуда.
  Потом, уже в конце пятидесятых, появятся научно-исследовательские и проектные институты, вузы, школы и техникумы, и массовая городская застройка постепенно сотрет частный сектор - последний довоенный оплот.
 
  Тем не менее, Челябинск выжил. Переформатированный, измененный, принудительно заселенный беженцами, эвакуированным народом из европейской России.
  Коренных жителей стало много меньше, чем приезжих. Татары, казахи, башкиры, казаки и русские, традиционно населявшие старый Челябинск, перестали быть основой городского населения. Потеснились или были потеснены - самим пришлось искать место в новом городском укладе.
  И уже ничего не определяли - ни стиля, ни традиции, ни лица. Свое - только внутри домовладения. Колонизация состоялась.

  Получается, сначала крепость, потом железная дорога, благодаря которой возник торговый перевал - биржа, просуществовавший до Революции.
  Первый поток хлынул с началом строительства тракторного завода в тридцать четвертом - иностранные специалисты, рекрутированные из крестьян рабочие, каторжане, новые управленцы, инженеры и работники культуры.
  Второй, по-настоящему массовый, случился в начале Войны. Эвакуация шла в железные поселки, образованные при заводах, а собственно город представлял узкую полоску соединительной ткани - вокзал, центр, парк и кладбище.
  Таков был новый уклад. Постепенно заводские поселки сольются с городом, оставив в неприкосновенности только железный пояс - рельсы, вагоны и промзону, и к концу шестидесятых Челябинск обретет обычное в советском понимании городское население.
 
  Среднее начальство прочно осядет в центре, а самое большое осчастливит присутствием городок МВД.
  Возникнут институты, техникумы, училища. Появятся театры, откроется публичная библиотека, спустится с небес студия телевидения и гордо взовьется дворец спорта.
  С нуля вырастут уникальные объекты - торговый центр, цирк и дворец пионеров, и ближе к восьмидесятым население перевалит за миллион.
  Возведут плотину, в результате чего образуется водохранилище и начнется угасание Миасса, откроют новые школы, больницы, дома культур, стадионы и скверы.
  Запустят трамваи, троллейбусы, автобусы и пригородные поезда. Задумают даже метро.

  А в начале девяностых рухнет все - всякое представление о порядке, укладе, норме.
  После распада СССР, коммерциализации и приватизации, феодальные вотчины рассыпятся и коллективная субъектность исчезнет.
  Жилье уйдет собственникам, социалка муниципалитету, завод перестанет быть гарантом и организатором человеческого жития - так, место работы, но не всегда зарплаты, и рядовой горожанин замрет в изумлении.
  Дикий рост цен, потеря сбережений, заполонившая улицы неряшливая торговля с коробок, телевизионное безумие, избирательная вакханалия - полное крушение символов, стереотипов, порядка и привычек.
  Злое, тотальное, замкнутое одиночество, отсутствие внятных перспектив и слом устоявшегося уклада.
 
  Что остается и где бытие.
  Существует ли радикальный субъект, способный на индивидуальное и коллективное, жертву и подвиг. Могущий разделить беду и обиду, тяготы и лишения, бедность и бесправие, оставаясь при этом человеком.
 
  Ответ - да.
  Это наши предки, деды и родители, учителя и наставники.
  Пройдя немыслимые страдания, чудовищные лишения, революцию, гражданскую, голод, гулаг и войну, они остались людьми. Выжили, выстояли и победили.
  И обеспечили своим детям возможность жить в человеческих условиях.
  Более того, счастливое детство - полновесное и полнокровное, прекрасное и неповторимое.

  Так бывает, когда в душе живут вера и любовь. Незримые и невыговоренные, спрятанные под хмурыми лицами и неказистыми речами, но, в конечном итоге, определяющие весь жизненный путь.
  От них идут мужество и отвага, честь и достоинство, самопожертвование и подвиг.
  Они и есть наше коллективное бытие - то, что держит всю жизнь и всякий раз вызывает удивление, граничащее с изумлением и восторгом.
  Не может быть, говорите, - может, еще как может.