Пришелец из Храма Солнца-глава 1

 
ГЛАВА  ПЕРВАЯ
             Вокзал и прилегающая к нему территория своего рода город в городе. Небольшой по занимаемой площади, но, довольно-таки, многолюдный, он обладает своим специфическим укладом и своим понятием времени, где основополагающим и определяющим являются не многочисленные электронные часы, висящие повсюду, а, не прекращающий вещать днём и ночью,  динамик, чей голос слышен далеко за пределами вокзала:  «Внимание, внимание… Граждане пассажиры… Скорый поезд « Москва –  …» опаздывает на сорок минут…» И что с того, что у тебя нет этих сорока минут, и что с того, что за эти сорок минут могут произойти события коренным, а то и роковым образом изменившие ход твоей жизни, твою судьбу. В какие инстанции достучишься, куда обратишься с жалобой, да и на кого? О, великий Эйнштейн, доказавший относительность времени в  пространстве,  она эта самая относительность оказывается вполне земного происхождения, и место её действия и существования - любой вокзал, любая крупная узловая железнодорожная станция.
        Это, что касается вокзалов вообще, если же вокзал находится в южном городе, и в  разгаре курортный сезон, количество его жителей, то бишь, пассажиров, увеличивается в разы, жизнедеятельность интенсивней,  действо на его подмостках эмоциональней и ярче, ну а время, понятно, ещё относительней.
      Вокзал, как колоду карт, тасует вальяжных валетов и дам всех мастей, королей криминала и важных тузов –  депутатов, чиновников высокого ранга, подъезжающих к вокзалу на ослепительных иномарках. На первых порах они, может быть, и отличаются от «двоек», «троек» и прочих  «шестёрок», «семёрок» и «восьмёрок» тем, что набиты «бабками» и ездят только в «СВ».  Однако, попав в эту стихию, и переодевшись, пусть  в дорогие спортивные костюмы, они станут мало чем отличаться от остальных: может лишь  тем, что будут меньше участвовать в разговорах, а то и вовсе молчать, углубившись в газеты или журналы, сохраняя на лице черты некоего превосходства. Однако, надо будет, если, понятно, захочется, и чай попить, и перекусить, и спать придётся,  пользуясь однотипными спальными принадлежностями, и принимать железнодорожный сервис таким, как он есть.
      Так что, «король» ты или «туз» придётся, примириться  на некоторое время с несколько  шокирующим тебя положением: быть таким, как все, войти в этот пёстрый многоликий контингент, почти что равным среди равных, став пассажиром… А контингент на вокзале, действительно, настолько колоритный разнообразный, что, пожалуй, не встретишь нигде, разве что на нойевом  ковчеге. Да и вокзал, и, прилегающая к нему территория с многочисленными ларёчками, будочками, лавками, с небольшим сквером  перед  центральным  входом, являл  собой,  именно, ковчег,  где увидишь  людей разных национальностей, разного цвета кожи, различного темперамента. Разноголосица висит в воздухе, озабоченность и смятение в глазах странным образом переплетаются с безалаберностью, индивидуализм  со стадным инстинктом. Атавистическая сила кочевья завораживает и влечёт, как бездонная глубина, над которой уже занесена нога. И уже не повернёшь назад, не отступишь, и несёт тебя вне времени и пространства: ты пылинка, ты частица, ты пассажир. Пребывание в пути укрощают твою гордыню, упрощают чувства. В этом ковчеге все на равных, все объединены пусть не братской любовью, но единством времени, действия и места, и бог у них один – путь…
      Ночью вокзал несколько затихает: глуше становятся голоса, мертвенно-бледными масками кажутся в свете неона лица, потерянно бродящих транзитников, и везде, куда ни глянешь, спят,  или  пытаются  заснуть  в  самых  причудливых  позах,  намаявшиеся, разморенные летней духотой, отринутые на время от цивилизации, пассажиры: небритые, помятые, потные, как о чём-то несбыточном, мечтающие о  ванной, о свежей постели, о возвращении домой. Усталость и сонливость - эти две не слишком симпатичные сестрички, волей-неволей заставляют  обратить на них внимание, которым  до сего времени их не жаловали, а то и вовсе пренебрежительно воротили от них носом.  Теперь же сонливость, словно сочится с небес, проникая в поры кожи, в мысли, даже в стены зданий,  а навалившаяся усталость,  клонит где-то присесть, прилечь, просто к чему-то прислониться.    Ночь, ещё какой-то час назад, блестящая, сверкающая, подмигивающая разноцветными огнями, будто тоже выдохлась, и теперь походила на усталую, разгримированную,  уже не молодую актрису оперетты, которая совсем недавно лихо отплясывала канкан, волшебно пела, бросала на мужчин обворожительные взоры, воссоздавая иллюзию вечной красоты и молодости.
        Однако, жизнь на вокзале в это время не замирает, не прекращается, она лишь приобретает форму приливов и отливов: пришёл поезд – высыпала толпа; кто-то ищет свободное местечко, чтоб перекантоваться до утра, кто с ироничной, а кто  с улыбкой превосходства  новоприбывшего, и не вкусившего, не испытавшего всех «прелестей» вокзального бытия, бродит среди сморённых усталостью, спящих в неудобных позах пассажиров,  кто с деловым видом ищет буфет, камеру хранения, кто изучает, вывешенную на одной из стен схему маршрутов городского транспорта, не представляя, а, вернее, не желая представлять себя на месте этого измученного ожиданием и неизвестностью люда, ибо каждый из них мнит, что он-де умнее и пробивнее, чем остальные, да и бабки сегодня  немаловажный фактор.  Но обретаются на вокзале и счастливцы – те, которые стоят уже на перроне, и с нетерпением поглядывают туда, откуда вот-вот должен появиться их поезд, чтобы затем, сев в вагон, и, заняв своё, выстраданное законное место,  будут долго смотреть, как проплывают за окном: лица провожающих, городские кварталы, окраинные домики, и лишь после того, как исчезнут последние, поверят, что они едут, и, сладко расслабившись, улыбнутся, заговорят с попутчиками, предвкушая возвращение домой, к своему привычному укладу, где на первых порах, как страшный сон, будут вспоминать эту неистовую одержимую толпу с узлами, тюками, корзинами (и куда их всех чёрт несёт!) очереди у касс, себя с воспалёнными от бессонницы глазами, но пройдёт некоторое время – отдохнёшь, успокоишься, уплывут тучки непроницаемо-пасмурного настроения, выглянет солнце, и… привидится золотой песок пляжа, бронзовые тела стройных   неоафродиток с двумя узкими, волнующими тебя, полосками на груди и на бёдрах (и-эх, где мои двадцать лет!)… Вспомнится курортный роман с учительницей из Барнаула, уединённые прогулки, танцы, обещание ей написать, и уже думается: «А может быть на следующее лето снова махнуть туда…». И скитания по вокзалу, стояние за билетом в  очереди, сон на скамейке окрашиваются теперь уже неким романтическим ореолом.
      Уже 23 часа, вернее сказать, только  23 часа – время уже ушедшего дня и ещё не вполне наступившей ночи. Для  вокзала эти 23 часа  - время повышенной активности. Как свет в кромешной тьме для уставшего и потерявшего всякую надежду путника, как огонь маяка, для,  заблудившихся в скитаниях и гонимых ветром, мореходов, так и огни вокзала притягивают к себе недогулявших, скучающих, желающих побыть на людях:  с кем-то выпить, поговорить, а то просто убить время. Вот и тянутся сюда по одному, по двое, а то прикатят сюда целой компанией; благо, вокзал находится в центре города.

Валентин Викторович, проводив на поезд своего соседа по гостиничному номеру, в гостиницу не спешил. Стоя у одной из колон центрального входа, он с любопытством обозревал сквер, с расположившимися там цыганами, улыбнулся стайке школьников  в шортах и маленькими рюкзачками за плечами, направляющихся строем к ожидающему их автобусу, посочувствовал  молодому парню  без  ноги  на  костылях: наверное, в   Чечне… Рядом также стояли, прохаживались, покуривали:  вот мимо него проскользнула какая-то невзрачная личность, бормоча себе под нос что-то невнятное, вот мимо него проходит, окинув его оценивающим взглядом, так называемый  «левак», снова проходит и спрашивает: «куда ехать?» - «Никуда»,- разочаровывает он частника и обращает внимание на более приятный объект – ночную бабочку стройную блондинку, которая также бросает на него изучающий взгляд. «Подойти к ней, что ли?.. – лениво думает он.- Всё равно делать нечего…»- но не додумывает до конца эту мысль, ибо  резко взвизгивают тормоза, подъехавшей к вокзалу серебристой «Хонды», и последняя, словно норовистая лошадка, едва не становится на дыбы от резкого торможения. Оттуда с шумом, смехом вылезают две девицы и три парня, и, спешившись, выгрузив из багажника сумки, начинают шумно переговариваться. У одного из парней в руках гитара, у другого – бутылка шампанского. «Ну что, девочки,- начал было парень с шампанским,- надо бы нам на посошок… - но, поглядев внезапно в сторону,  радостно осклабился, закричал  и  замахал рукой,- Гена, привет! Топай к нам, если хочешь выпить…».
      Геной, как ни странно, оказалась та самая невзрачная личность, что  минут десять тому назад, словно тень, проскользнула мимо него.
      «Что может быть общего у этих современных молодых людей с этим, ханыжного вида, Геной?» - с удивлением подумал он, однако, последнего это нисколько не смутило, более того, он словно ожидал этого приглашения, словно ради этого и прителепался  на вокзал.
      Гена подошёл к веселящейся компании и остановился около парня с бутылкой шампанского.
      «Гена,- хлопнул его по плечу парень,- поговори с нашими дамами на своём «птичьем», а то они уедут и так и не узнают о существовании в нашем городе такого самородка, такого уникума, как ты… Как и положено – плата вперёд. Где стакан?» - обращается он к одному из своих  товарищей. Последний ныряет в открытую дверцу автомобиля и достаёт несколько стаканов. Парень, что позвал Гену, лихо откупоривает бутылку, наполняет стакан и протягивает его   не молодому, и, как ему кажется, не совсем трезвому  мужчине по имени Гена.
      Гена, не спеша, выпивает, утирает рот тыльной стороной руки, и, продолжая  держать на весу  пустой стакан, вопросительно глядит на бутылку.
      -Понятно, надо повторить,- сказал тот, что держал шампанское и снова наполнил Генин стакан. И этот стакан, как причитающее ему вознаграждение, Гена спокойно, не спеша,  выпил, также утёр губы тыльной стороны руки, а затем, чуть помедлив, словно собираясь с мыслями, стал в какую-то псевдотеатральную позу и начал нести какой-то ритмический бред. Около веселящейся компании начали собираться зеваки, и он тоже подошёл поближе, чтобы расслышать чушь,  абракадабру, какую несёт этот не очень трезвый мужик,  от которой заходится компания.
              Компания от души веселилась. Шампанское шло по кругу, затем ему на смену появилось вино. Гена принимал на грудь очередной стакан и его речь становилась ещё более  эмоциональней  и  даже, хотя  ситуация  явно   не подходила к  этому  определению, вдохновенней, что вызывало ещё больший восторг. Парень, заприметивший и позвавший Гену,  начал,   как  бы в шутку,  переводить  последнего;  «перевод»  местами  был,  видимо,  забавным, поскольку  компанию то и дело сотрясали взрывы смеха. Наконец, «переводчик» замахал руками и попросил Гену слегка убавить темп, поскольку он не поспевает переводить его замечательный  «птичий», на примитивный человеческий. Воспользовавшись паузой, одна из девиц, раскрасневшаяся от шампанского,  смеясь, попросила Гену объясниться ей на его «птичьем»  в любви.               
      -Даму нужно уважить,- обратился к Гене один из парней. – Давай, старик, напрягись.
      Гена,  действительно,  напрягся, задумался,  причём  задумался  настолько надолго что, собравшиеся вокруг, зеваки начали потихоньку расходится, да и у самих молодых людей, видимо, пропал первоначальный запал.  Поглядывая на часы, почти уже не обращая внимания на Гену, они начали переговариваться между собой. Однако, Гена не забыл просьбу девицы, он  тронул последнюю за руку и сперва тихо, затем эмоциональнее и громче начал ей что-то говорить.. В его голосе слышалось волнение, страстность;  да и он сам как будто бы преобразился - стал выше моложе, а то что он произносил  было не   тарабарщиной, ни словесной галиматьёй, а  нечто напоминающее сказание, балладу. Даже на парней, которые были уже заняты другим, произвело впечатление: они недоумевающее глядели на Гену, и дослушали бы его монолог до конца, но, видимо, время поджимало, поэтому, парень, который его заприметил и позвал, хлопнул Гену дружески по плечу и произнёс: «Молодец, старик! Супер! Дамы в восторге!  Но, к сожалению, мы торопимся… Как-нибудь при встрече, ты мне расскажешь, как ты это делаешь, а так как… всякий талант должен оплачиваться… На держи…- и протянул Гене 10 долларов.– Завтра похмелишься…» Парни  подхватили сумки, захлопнули дверцы машины, и быстрым шагом вместе со своими подругами направились в здание вокзала. Гена же, потеряв своих щедрых спонсоров и не менее благодарных зрителей, сразу как-то сник, потух, и, ссутулившись, снова превратился в ту самую невзрачную личность, что совсем недавно проскользнула мимо него.
      -М-да,- любопытный субъект,- только и подумал Валентин Викторович.
      Эта сценка его позабавила и отвлекла. Однако, Гена исчез,  молодые люди  со своими новоприобретёнными подругами также, и он начал смотреть по сторонам, ища, привлекшую его внимание,  блондинку.  Последняя, однако, уже оживлённо разговаривала с каким-то военным, и Валентин  Викторович,   постояв  ещё минуту,  другую, и,  выкурив сигарету,  направился в гостиницу.
        Утром, лёжа в постели, он вдруг припомнил вчерашнюю компанию, Гену с его удивительным превращениями из нечто  незаметного, безликого серого в актёришку с наигрышем, дешёвой патетикой, с псевдотеатральными  жестами  затем снова в незаметное, безликое  серое….  Причём, что интересно, он это проделывал в состоянии изрядного подпития, а свою тарабарщину он нёс не только  складно, но порой ещё и эмоционально, и очередная порция вина ему нисколько не мешала…  И невольно, мысленно, перенёсся на 25 лет назад, в те далёкие времена, когда он проходил на Флоте срочную службу.

            Однажды на береговую базу, где он служил, привезли группу девиц: блондинки, брюнетки, шатенки, пухленькие, худенькие, но для них, неизбалованных женским присутствием, все, до единой,  писаные  красавицы.  Это был яркий букет: улыбающийся, строящий «глазки», весело и бойко отвечающий на заигрывания, сопровождающих их почётным эскортом матросиков, которых с каждым пройденным метром становилось всё больше и больше (слух о залетевших к ним каким-то образом райских птичках, моментально распространился по округе, и матросики наперегонки устремились поглазеть на это чудо).  Птичек, однако, упрятали в клетки, то  бишь, отвели им под временное жилище комнаты клуба, и поставили при них дежурного старшину сверхсрочника, дабы не упорхнули, паче чаяния, куда-нибудь птички, или же не забрался к ним   какой-нибудь хищник в образе, пустившегося во все тяжкие, изголодавшегося по женской ласке, матросика; однако, новоявленные затворницы никак не походили на своих товарок из монастыря «Святой Януарий».. Выглядывая из окон, они напропалую кокетничали, переговаривались, посылали воздушные поцелуи, пришедшим в неописуемый восторг, матросикам, которых, хотя и гоняли  офицеры, и дежурные по базе, не убывало под их окнами. В настоящую же прострацию повергло матросиков признание птичек (лишь через минуту-другую к ним вернулся дар речи)  что они пришли служить.
      -Да,  так же, как вы…  Скоро  нам  дадут  форму,  и… ать, два  - левой,  ать, два - правой…- зачирикали  затворницы.
      -Не может быть!- сперва последовали радостно-изумлённые восклицания матросиков, затем начались многозначительные  перемигивания между ними, а дальше, естественно, пошли  завораживающие мысли о будущей возможности закрутить любовь с одной из этих  птичек.
        -Увидите  скоро,-  пообещали птички.
      И, действительно, через несколько дней их переодели в щеголеватую матросскую форму  (они пока оставались жить в клубе) и в этот, спустившийся с небес райский уголок началось паломничество.
      Несмотря на то, как уже говорилось, все они были симпатяшками, пятеро из них были как будто другого подвида: и оперение у них было намного ярче, и поселились все пятеро вместе, но самое главное, они щебетали между собой  на никому не понятном языке; и бедные матросики, ровным образом ничего не понимая, кружили вокруг них, словно вокруг сладкоголосых сирен, упиваясь их переливчатыми голосами, и молчали, боясь нарушить  это райское пение.
        Он долго не мог понять, каким образом распевают свои кантилены птички, пока не влюбился, не втюрился  в одну из них, не сошёлся с её подружками; и они, дивясь его тупости, начали  ему популярно объяснять: «Всё очень просто,- защебетали они наперебой,- берётся любое слово, разбивается на половины, и эти половины переставляются местами… К примеру, слово  матрос… Делим его на две части: мат – рос, переставляем местами, получается «росмат», а фраза «этот матросик мне нравится»  по нашему будет звучать так: «Отэт росикмат нем  витсянра»… Понял?»
      -Да,- обрадовался он донельзя. – Витсянра!  Значит, я теперь смогу не только понимать щебетанье моих птичек, но и изъясняться с ними…
      Однако, это оказалось не так-то просто: не обладая  навыками и практикой, он,  то и дело, поначалу  не так разбивал слова, не так их состыковывал, чтобы получалось благозвучно и непонятно для окружающих, а, если и делал  всё правильно, получалось медленно, тяжело, через пень-колоду. Да, и понимал их речь ещё с трудом: пока он  осмыслит их первую фразу, они уже пропели по второй, по третьей, и он, безнадёжно теряя  канву разговора, уже не пытался что либо  понять, просто наслаждался их пением, с восхищением  поглядывая то на одну, то на другую. Однако, со временем он всё бойчее и бойчее разделял  слова на половинки, менял их местами, всё глаже становилась его речь, и вскоре он, почти на равных, беседовал со своими птичками, став белой вороной, то бишь, вороном в их прелестной компании, выкаркивая на ушко одной из них: «Я  блюлю  юмо  нькуюмале  чкупти…», что означало: «Я люблю мою маленькую птичку».
      Как ни странно, эта лингвистическая шутка пробудила у него интерес к языку, и после службы он поступил в университет на филфак.  Затем аспирантура, кандидатская, и вот теперь он старший научный сотрудник московского «Института русского языка»,  владеющего  ещё немецким и английским,  не сказать, правда, что в совершенстве, но говорить  и переводить мог.

        На следующий день случай снова свёл его с Геной, на этот раз в троллейбусе. Гена был мрачен, скучен, безразлично глядел в окно и грыз спичку;  Валентину было удобно наблюдать за ним, и он не преминул этим воспользоваться.  Гена был где-то его возраста, невысок, и, если присмотреться к нему повнимательней, недурён собой: длинные тёмные волосы, прошитые сединой, мужественный профиль, смугловатое лицо, и, хотя алкоголь нанёс   свои отметины – потухший взгляд, ранние глубокие морщины на лбу, безвольный рот, тем не менее,  его черты сохраняли приятность. «Если бы его,- подумал он,- привести в порядок: постричь, побрить, переодеть в модную одежду, то есть, на пару часов отдать в руки стилистов, из него, пожалуй, можно  даже сделать «мачо». Сейчас же всё в нём – и неухоженный  вид, и  не первой  свежести  одежда, и  запах  исходивший  от  него  (смесь устоявшегося перегара, пота, нечистой одежды) изобличало лицо, злоупотребляющее спиртным. «Вот что делает с людьми алкоголь… А ведь, когда-то в него влюблялись  женщины… И был он, наверное, (вспомнив вчерашнее его выступление на вокзале) неплохим, а, возможно, что и ведущим актёром в театре, но проклятая «злодейка с наклейкой»…. Впрочем, сколько  прекрасных актёров, спортсменов, музыкантов сгубила она…»- продолжал думать он, и сам, не зная почему, проникался к Гене всё с большим  и большим сочувствием и  симпатией; может потому, что Гена был где-то его ровесником,  и  что, наверное, как  все в молодости, он был   полон  устремлений  надежд,   но  увы…
      Гена по-прежнему безучастно глядел в окно. Даже дорожное происшествие, как говорят в народе, поцеловавшиеся  иномарки, хозяева которых теперь выясняли между собой – кто прав, кто виноват, не вызвало у Гены никаких эмоций, никакого интереса, словно он глядел в окно и ничего там не видел.
      -Молодой человек,- тронул за руку Гену неподалёку стоящий улыбчивый старичок,- не подскажете, где мне выйти, чтобы попасть на главпочтамт?
      Гена обернулся, провёл по улыбающемуся старичку скучным взглядом:  «Через одну остановку»,- ответил, и, конечно, произнёс эти слова на нормальном, безо всякого акцента, русском, правда, с таким же точно безразличием и неохотой, с каким глядел в окно.